главное, все вдруг отчетливо увидели, что он обращается к Вере, только к ней одной, это было не очень приятное, а вместе с тем радостное открытие, потому что теперь ей придется расхлебывать самой эту кашу, но Стасович и слышать не хотел, ни о чем таком, нет, что вы, поедемте все вместе, ну что вы, это надо видеть, Эсфирь Марковна, я вас умоляю, поедем, все впятером, посоветоваться было не с кем, Марк работал, он даже не вышел из комнаты, что было очень благоразумно с его стороны, ну господи, ну что с вами делать, собрались за полчаса, как солдаты, Стасович подогнал свой служебный автомобиль, все это было очень далеко, практически за городом, дорогой напряженно молчали, Вера не знала куда деваться от этих взглядов, ей уже было дурно, когда они приехали, мрачное огромное здание, солдаты с винтовками охраняли его, как военный склад, внутри было очень странно, пусто, холодно, необъятно-высокий потолок, как в каком-то дворце, необычно высокий стол, цветы и ленты, портреты Ленина и Троцкого, украшали этот новый погребальный зал, а кого, кого, прошептала Вера Марковна, они стояли на специальных местах, для публики, ну это товарищи, они болели, тиф, все такое, а возможно, это даже расстрелянные, сейчас неважно, все это неважно, жуть была еще и в том, что из публики, кроме них, не было никого, никто не провожал жертв болезни или красного правосудия, или белого террора, вообще никто, это были гробы без цветов и без свечей, красного цвета, в таких гробах начали хоронить недавно, Вера помнила, как несли через весь город жертв Февральской революции, алые сияющие гробы, это было жутко, и тут были такие же, и вдруг открылись какие-то створки и вспыхнул огонь, от него повеяло жаром, смотрите, смотрите, затрепетал Стасович, гробы начали куда-то двигаться, выяснилось, что они на колесиках, и тут Вера не выдержала и упала.
Мама закричала на весь крематорий.
Стасович вынес Веру буквально на руках на воздух, на мокрый чистый воздух, где она не сразу пришла в себя, потом долго бегали за нашатырем, мама была в тихом ужасе, Люба сказала, что ей было интересно, Надя сказала, что очень боялась, но больше Стасович в их доме никогда ни разу не появлялся.
Это было даже немного странно, но в общем, все в доме почувствовали глубокое облегчение.
В апреле 1918 года в доме Штейнов произошло еще одно событие, на первый взгляд малозначительное, вполне бытовое, но запомнившееся им навсегда. Некто Ивлев принес большой отрез нового материала – это был батист сложного цвета, скорее кремовый, чем белый, невероятной красоты – и сказал, что хотел бы сшить для жены платье.
– А где же жена? – недовольно спросил портной.
– Я хочу сделать сюрприз.
– Нет, но так невозможно, послушайте, товарищ… – Тут Ивлев поморщился, портной все понял и называть клиента товарищем перестал. – И все же, нельзя ли мне описать вашу жену хотя бы на словах, все-таки материал дорогой и хороший, задание ответственное, и я немного волнуюсь, хотя, конечно, такие случаи тоже бывают. Сколько лет, какая…
– Не знаю, – перебил его Ивлев, – не успел выяснить. Блондинка, глаза карие, большие, черты лица мелкие, изящные, вот фотография, но она неудачна.
С маленького фото строго и удивленно смотрела женщина действительно милая, но не сказать чтоб красавица, позже сестры и мама Штейн не раз просили папу описать ее подробнее, однако тот терялся в словах: странная, говорил, как будто что-то хочет спросить, снимок в ателье, на фоне пальмы, да какая разница на каком фоне, у нее грудь большая или нет, сердилась мама, да я не знаю, ну откуда мне знать, что вы ко мне пристали, просто хорошенькая, ладная фигурка, и как будто что-то хочет спросить, а что же она хочет спросить, папа, поинтересовалась Вера, как бы ты сформулировал этот вопрос, ну… она хочет спросить, замялся портной, а правда ли, что бывают такие красивые платья, в которых чувствуешь себя как принцесса, и вообще – бывает ли такая красивая жизнь, в таких красивых домах, где можно петь и смеяться круглыми сутками, круглые сутки, папа, уточнила Вера, круглые сутки…
Больше у них Ивлев так и не появился – исчез бесследно. Не оставив ничего: ни адреса, ни телефона, никаких связующих нитей. И за тканью никто не пришел. Возвращать ее было некому. Это была странная, таинственная, возможно, даже нехорошая история.
Шел месяц за месяцем, и портной размышлял, что же делать с этой тканью. Наконец он позвал дочерей в кабинет, объяснил ситуацию и спросил, что бы хотелось каждой получить в подарок из нового материала.
– Не знаю, папа, – сказала Вера. – А если этот Ивлев придет? Хорошо ли будет?
– Нехорошо, – признался портной. – Но я хочу вам что-нибудь сшить. На память о себе…
Ночью сестры собрались все вместе, сели на Верину постель.
– Давайте рассуждать здраво, – сказала Надя, – что с ними могло случиться?
– Да что угодно! – стала загибать пальцы Вера. – Они могли расстаться. Могли уехать за границу. Почему обязательно какой-то страшный исход?
– Такое странное чувство, – сказала Татьяна. – Мне почему-то очень хочется юбку из этого материала. Хотя лучше бы платье, конечно. К юбке нужен верх, ну, блузка какая-нибудь.
– Куда ты ее наденешь, почти прозрачную тонкую юбку? – удивилась Надя. – На пляж?
– Ужасно, – фыркнула Татьяна. – Ужасно неприлично. Но я хочу именно юбку.
Сестры немного помолчали.
У Тани были очень красивые ноги. Это не обсуждалось, но было именно так.
– Докуда юбку? – спросила Надя.
– Вот так, ниже колена.
– Послушайте, – вдруг сказала Вера. – Принесли материю для одной, всего лишь одной женщины. Папа почему-то решил ее присвоить. Так пусть он хотя бы сошьет одно платье. Для одной из нас. Его хотя бы можно будет отдать владельцу. Или владелице.
– Ерунда собачья, – сказала Татьяна. – Папа купит другую. Взамен. Ну что она будет лежать до скончания веков? Папа все правильно решил. И я не хочу кидать жребий и не хочу никому завидовать. Пусть будет для нас всех. У каждой – по одной вещи. Вот ты что хочешь получить?
– Ночную рубашку, – нехотя сказала Вера.
– О господи! – расхохоталась Татьяна.
Надя смотрела молча, как бы требуя объяснений.
– Да, я надену ее в первую брачную ночь, вы это хотите услышать?
– А если ее не будет – брачной ночи? – спросила Надя.
– Неважно. Я буду в ней спать и думать о нем или ни о чем не думать. Я буду в ней видеть сны. У меня там дом. Родные, друзья. Мне нужно одеваться нарядно именно во сне.
– Ты шутишь, – сказала Надя. – Тогда пусть папа сошьет мне блузку или жакет. Должна же я чем-то отличаться.
– Ты хочешь блузку? – с удивлением переспросила Татьяна. – Но почему? Это очень непрактично.
– Да, это будет тонкая блузка. Очень тонкая, – задумчиво сказала Надя. – Но я буду с ней ласково и бережно обращаться. Она будет мне служить долго-долго. Может быть, я и умру в ней.
– О господи, какие глупости! – фыркнула Татьяна.
Они сообщили отцу о своих желаниях, и вскоре состоялась первая примерка.
Именно тогда они стали часто говорить о судьбе таинственной незнакомки, которой предназначался этот батист. Маму по-прежнему интересовала ее грудь, Татьяну – ее ноги, Вера молчала, но ей хотелось понять, насколько она была похожа на нее саму, с ее снами и пока еще несчастной любовью к доктору Весленскому.
– Папа, – однажды спросила она. – А тебе не кажется, что ты рискуешь подарить нам чужую судьбу вместе с чужой тканью?
– Нет, не кажется, – ответил Штейн. – Напротив, Верочка, мне почему-то кажется, что это никак не отразится на вашей судьбе, разве только в лучшую сторону. Уж очень красивый батист – легкий, нежный, прозрачный. На вас будут смотреть во все глаза. А это главное на данном историческом этапе.
Правда, пожелание Веры его все же несколько смущало.
– Все-таки это странно, – сказал он ей тихо в один из вечеров, отведя в угол столовой. – Можно сшить нарядную вещь. Но то, что ты просишь, увидят немногие. Скорее всего, только один человек. Или вообще никто.
– Откуда ты знаешь? – лукаво спросила Вера.
Штейн смутился:
– Ну как хочешь…
– Вы сильно выросли, – с удивлением говорил Штейн, обмеряя девушек в необходимых местах. – Так сильно, что я даже не знаю, хватит ли этой ткани.
– Конечно, все уйдет Верке на интимный костюм для приятных сновидений, – ехидничала Татьяна.
Однако хватило на всех.
Наступил день, и сестры торжественно вошли в его кабинет. Вслед за ними, чуть улыбаясь, появилась и мама. Все были взволнованны.
Наде к новой белой батистовой блузке пришлось соорудить целый комплект из старого маминого платья: темно-синий приталенный жакет, длинную юбку, жилетку. В итоге девушка выглядела дамой и с удовольствием крутилась у зеркала.
Под новую батистовую Татьяна надела короткую нижнюю юбку, дополнила их шелковой черной блузкой с длинными рукавами и смотрелась цыганкой – вот-вот запоет и пойдет в танце.
Вера долго не решалась выйти из-за ширмы в своей длинной ночной рубашке, ей было стыдно, она была красная от смущения, но, когда решилась, все охнули…
– Ну Вера, ну почему, почему не сарафан, пусть короткий, летний?! – застонала Татьяна.
Вера чуть не заплакала и замахала на сестру – отстань. Но потом быстро успокоилась.
Помолчали, внимательно разглядывая друг друга.
– Ну, носите, девочки, – сказал портной Штейн, не выдержав торжественности момента.
В эту ночь Вера долго не могла заснуть.
За окном был ноябрьский, холодный, страшный Петроград с закоченевшими трупами, голодными людьми, а она все не могла налюбоваться на этот батист, полный нежности и покоя. Значит, не все так плохо, значит, настанет день, когда люди очнутся, когда зло отступит, ведь неслучайно же есть эта мягкая ткань, которая содержит в себе и тайну чужой судьбы, и ее собственную тайну, значит, есть тот план, который ей предначертан, план прекрасный, могучий, великий, просто нужно надеть сейчас эту сорочку и увидеть его во сне.