ив, я вполне допускаю, что эта эпоха будет очень передовой, очень культурной, в своем роде, возможно, она достигнет просто каких-то небывалых, передовых высот, но все равно она исчезнет, потому что дело не в высотах, отнюдь не в них, но позвольте, вы наверное хотите меня спросить, а что же будет потом, неужели это бесконечное скольжение времени вниз, в какую-то яму, в какую-то космическую дыру никогда не прекратится, неужели никогда не будет покоя, и та новая эпоха, она тоже кончится, еще быстрее, чем предыдущая, она может быть, исчезнет совсем скоро, даже по человеческим меркам, да! да! – доктор, это именно то, что мне открылось сегодня, вернее вчера, это именно то, что я хотел вам изложить, конец истории, конец плавной, обозримой истории, когда все понятно, люди живут, археологи роют, историки пишут, ни черта подобного, все должны торопиться, все должны стать археологами, ибо время исчезает на наших глазах, постоянно рождается какая-то новая жизнь, вы не представляете, доктор, как я рад, что я вас встретил, что я познакомился с вами, – там, в храме, мне было как-то очень плохо, душно, тяжело, голова раскалывалась на части, потому что я никак не мог понять смысл происходящего, зачем я принимаю во всем этом участие, что привело меня в этот Полоцк, ответ никак не приходил, но вот вы посмотрели на меня глазами обычного, умного, нормального человека, я предвижу ваш вопрос, а что же будет с нами, с этими нормальными людьми с их вопросами и ответами, нормальными не в смысле пошлой бытовой нормы, ну, вы меня понимаете, куда мы все денемся, вы и я, и другие, куда денется наука, культура, искусство, археология, биология, психология, все те науки, которые буквально только что появились, которые только расширяют свое пространство, так вот, доктор, и на этот вопрос я получил ответ благодаря святой Ефросинье, спасибо ей большое, век не забуду, ради чего я все это делаю, почему мне не тошно и не больно, почему я не бегу сломя голову отсюда, а потому что у меня есть вот эта самая наука, потому что у меня есть этот ответ, этот угол зрения, потому что я хочу спасти науку, сейчас, в этот трудный период, что же касается науки и культуры в целом, и нормальных людей в частности, то ответ понятен – пережив трудные времена, они никуда не денутся, кто-то должен будет нести этот крест знания, обязан, поэтому страха у меня нет, вы, доктор, наверное, нимало удивлены, тем, что я так свободно с вами разговариваю, хотя я уже сейчас, уже сегодня вижу и предрекаю конец всей этой эрэсэфэсэрии, и не боюсь с вами об этом говорить, но поверьте, доктор, в этом нет никакого злого умысла или неуважения, напротив, я же говорю, что это будет очень, очень нескоро, по меркам человеческой жизни, вряд ли мы с вами это увидим, но в целом я вижу, я планирую, что все-таки это произойдет быстрее, чем исчезла империя, потому что мне открылось, вчера, в храме, мне открылось значение этого события, мы действительно затронули нечто, и не только мы, во всем мире это происходит, англичане раскопали немыслимое количество древних гробниц, уверяю вас, весь Британский музей – это одна вскрытая гробница Ефросиньи Полоцкой, и то, что для англичан это чужая религия, чужая вера, не имеет ровно никакого значения, археология, доктор, сплошная археология, не более того, штабс-капитан – это уже археология, кадетский корпус – тоже, боже царя храни – тоже, вот все эти монахи, все эти чудесные попы, все это тоже археология, и даже если господь их пощадит, дарует им избавление, чего я им желаю от всего сердца, это все равно уже археология, помните, в нашем прекрасном документе сказано – «нечто, имеющее форму человека», так вот в том-то и дело, все мы, люди, живущие уже в другую, последующую эпоху, лишь имеем форму человека, содержание текуче, с тех пор как вскрыты святые мощи, оно будет становится все более и более ускользающим, и так теперь будет всегда, всегда, отныне и во веки веков, что вы об этом думаете, доктор?
– Не знаю, – ответил доктор, немного подумав. – Мне тоже хочется, признаюсь вам, видеть во всем происходящем вокруг какой-то смысл.
Как ни странно, Дейнис вполне удовлетворился этим ответом.
Это был их последний вечер. Вольский разжился не только луком и домашней колбасой, но и самогоном, и по такому случаю был устроен праздник. Никого, слава богу, не приглашали, хотя корреспондент и порывался сходить в соседнее село, где, по слухам, проживали две учительницы, но этому резко воспротивились все – Христенсен, Лунсберг, Калашников, не говоря уж об археологе, который просто сказал, что устал и хочет спать, залег на свою лавку и оттуда весело посматривал на доктора, иногда даже смешно, по-детски подмигивая. Весленский предпочел не нарушать приличий и подсел к столу, испробовав целебные свойства самогона, хлеба, колбасы и других свежих продуктов, которые столь высоко оценили здешние товарищи и к которым он с некоторых пор был практически равнодушен, но тут дело пошло. Заглянул к ним на огонек вдруг фотограф Соловейчик, чтобы сделать на память еще один снимок, – это было скорее неприятно, человек он был странный, скользкий, в отличие от восторженного, но вполне искреннего коммуниста Вольского. Захотелось выставить его вон, но неожиданно доктор вспомнил еще один, важнейший, может быть, момент церемонии вскрытия, когда вспыхнула фотографическая лампа и все пространство осветилось резким, неприятным светом, – в этот момент Весленский увидел Соловейчика с торжествующим лицом за камерой и сказал ему: пожалуйста, уйдите, не мешайте, и фотограф быстро собрал штатив и вышел на улицу, откуда был виден яркий дневной свет, вышел неожиданно легко, без обиды, с извиняющимися словами: не сердитесь, я все понимаю, это всего лишь работа. Вспомнив это, доктор подумал о том, что Дейнис не прав и работа, конечно же, ничего не объясняет и не оправдывает, что сама она ему опостылела с тех самых пор, как он остался в квартире один на один с Верой, с ее нетленным телом, с кухаркой Еленой и другими подробностями своей, в сущности, завершившейся биографии, с ускользающим каждый день смыслом жизни, уходящим в песок; что эта работа была ему, в сущности, уже не нужна, так же как и общий контур его теории, все это как-то остановилось и потеряло смысл перед лицом происходящих событий. В отличие от Дейниса, он не видел никакого смысла и во всей этой археологии, хотя, по сути, именно ею сейчас и занимался. Соловейчик все никак не хотел уходить, позвал хозяйку, та принесла в баню соленых рыжиков, потом сала, затем еще самогона, фотограф надрывно вздыхал, вспоминая голод и как семья чудом выжила, прогнать его сейчас не было никаких сил, и тут Вольский, чувствуя тонкость момента, решил взять инициативу на себя и стал рассказывать, перебив Соловейчика, о новом крестьянском быте, об избе-читальне, о том, что скоро привезут трактор, о местной коммуне, пока еще малочисленной, о книгах. Соловейчик морщился, бормотал:
– Да о чем вы говорите, это такое невежество, такая грязь, да вы зайдите в избу, разве этим людям можно хоть что-нибудь объяснить? – потом, поняв, что перебарщивает, налег на рыжики, а после тихо вздохнул и сумбурно произнес: – Я вот только одного не понимаю, товарищи, – дети мрут от голода, извините меня, мужиков нет, тиф, холера, просто конец света, средневековье, а бабы все рожают и рожают, и удержу никакого нет, ведь знают, что нельзя, а все равно у каждой по шесть, по семь, по восемь, тут у одной целых двенадцать, вот вы мне объясните, это хорошо, конечно, я все понимаю, дети, все такое, но зачем это, почему, как это объяснить – невежество или что?
Тут Весленский встал и попросил разрешения покурить на улице. Боясь, что кто-то последует за ним, он вышел за ворота и побрел по улице.
Озарение, которое доктор испытал в этот миг, было настолько сильным, удивительным, как будто он заново пережил этот мрачный праздник, когда смерть отступает, и где твое жало, или как там говорится, и мрак исчезает, и открывается важное, то самое важное, без чего ты не мог жить.
Ведь Вера не умерла.
Вера не умерла, сказал себе доктор, вспомнив о ее сестрах.
Создатель дал им с сестрами одну жизнь на троих. Он поделил ее на три части. В этом сила генетической памяти – той памяти, благодаря которой не все становится археологией. Не все мертвеет. Не все исчезает. Стереть эту память не может даже смерть, ей подвластна даже сама история, это та память, которая остается навечно, как навечно осталась ткань, связывающая сочленения святой Ефросинии, – алая ткань парчи, шелковые ленты, тонкие нити времени, светлые точки на голубом небе, означающие лишь отверстия для волшебной иглы, сшивающей эту ткань.
Вера не умерла, и дело не в том, была или не была она похоронена, ибо она жива в своих сестрах. И будет жить в детях сестер.
Эту ткань никто никогда не разорвет, просто нужно это рассмотреть как следует, на просвет, чтобы увидеть как плетутся нити, каков рисунок.
Нужно понять. И обязательно записать…
Доктор пошел назад, но в бане уже было темно.
На его лавке, громко храпя, спал Соловейчик.
Весленский вышел, сел на крыльцо и рассмеялся.