, он был ей вовсе не слуга, а свободный человек, попросивший ее о помощи, поэтому они сидели на веранде, совершенно открыто, и пили чай, по-купечески, чашки с блюдцами, с баранками. Говорили о разных вещах, не часто, не каждый день, может быть, раз в неделю, но ритуал был важен, и он это чувствовал, старательно поддерживая разговор: а какая школа в Малаховке, а хорошая, вернее, обычная, но ей нравится, особенно учитель по литературе, он, конечно, еврей, она покраснела, посмотрела прямо, ласково, не попросила извинения, но улыбнулась немного заискивающе, над собой, над своей прямотой, вместо извинения, а ваши дети, как они учатся, пожал плечами, да неплохо, неплохо, говорили о новостях. Кировский райисполком Узбекской ССР издал обязательное постановление, которым установлены денежные штрафы за пропуск школьниками занятий: за один пропущенный день установлен штраф в размере 10 рублей, за два дня – 25 рублей, за три дня – 50 рублей, и за пять дней – 100 рублей, тем же обязательным постановлением созданы специальные «суды» по борьбе с прогульщиками, внутренний заем, Чкалов, дефицит мыла, борьба с фашизмом – все было интересно, но все-таки это был разговор другой, светский, где они только пытались найти общие точки соприкосновения. А зачем их искать, они и так были: забор, видели, да? – да, видел, надо поправить, забор в одном месте проваливался все больше и больше, все больше наклонялся в сторону дома, вот забор действительно увлекал. В конце сентября принялись второй раз за лето косить участок, он действительно зарос травой, почти по пояс, с того дня, когда они познакомились и он покосил траву в первый раз, неумело, долго, помнится, стоял в тени у какого-то чужого забора и смотрел, как это делается, учился, получилось тогда не то чтобы совсем плохо, но и не хорошо, она ходила по участку и просила докашивать. Собственно, в этот момент он мог бы бросить эту ржавую косу, с трудом им выправленную, плюнуть и уйти, все равно такую работу хозяйка не примет, все это было смешно и глупо, но она, понимая, что косит он ну, может быть, от силы второй раз в жизни, не ругалась, не приставала с ненужными вопросами, а умоляющим голосом просила: вот здесь подкосите еще, пожалуйста, Даниил Владимирович, вот буквально немного, и он плюнул, остался, постепенно научился всему, ну почти всему, ей было понятно, что бывший бухгалтер вряд ли может оказаться мастером на все руки, ему было понятно, что при ее характере, привычках, гордости он и вправду оказался незаменимым для нее вариантом, – вариантом кого?..
Общих тем для разговоров, таким образом, было много – забор, косьба, керосин кончался, дети, ремонт крыльца, ремонт крыши, печь требовалось прочистить, господи, этот старый дом рождал все новые и новые темы для разговоров, бесконечных, долгих, как сама жизнь, картошка, когда выкапывать, посадила сама, а выкапывал уже он, шаг за шагом он привыкал, каждое такое чаепитие было непохожим на предыдущее и последующее, ничего такого, что показалось бы бестактным, никаких особых блюд на стол не ставилось, ну, может, кроме варенья, дети были с ними и поедали варенье с громадным удовольствием. Лирических свечей никто не зажигал, но иногда она очень смеялась, а иногда очень грустила. Дети пошли в школу, вечера стали совсем темные. Однажды он проснулся среди ночи, вспомнив одну ее брошенную как-то невзначай фразу: без вас в доме как-то пусто, – проснулся и все понял.
Ну да, это его сегодняшняя жизнь, другой не было, и она, жизнь, заполнила собой целиком все его существование, все, буквально, все его клеточки и мысли.
Но получалось так, что эта жизнь не только его, но и ее заполнила целиком, по крайней мере ему так казалось. В сущности, это могло бы стать выходом. Тяжесть, которая копилась в нем все эти месяцы, внезапно выплыла наружу. Встала комом в горле. Он вышел под сосны покурить.
Если однажды он останется у нее, вообще же ничего не изменится. Взял человек и исчез. Надолго, может быть навсегда. И для Варвары Петровны ничего не изменится – мужа-то на самом деле нет. Нет никаких материальных свидетельств, что он существует. Есть женщина и трое детей, которые нуждаются в Даниной помощи.
Где-то на соседнем участке страшно заорала кошка. Коты в это время года почему-то вели тут, в Малаховке, бурную ночную жизнь. Он поежился, потому что было прохладно.
Или потому что его немножко трясло.
Он постоянно думал про папу с мамой, про их библейскую верность, про папин характер, а оказалось, что и для него иных вариантов не существует. Хотя иной вариант – вот он, был рядом. Протяни руку. Скажи доброе слово, и все. Если уж освобождаться, то, может быть, от всего сразу?
Но он не мог, да и не хотел.
Все это было какое-то нежное, жалкое, доброе, прекрасное, манящее и волнующее, но не свое.
Свое он создал сам, медленно, год за годом, месяц за месяцем, его дети, его жена, его дом – это, в сущности, и был он. Даня Каневский, сорокадвухлетний мужчина с рано начавшей лысеть головой. Легко и просто войти в чужую жизнь, стать другим – не получалось никак. Но и не входить было трудно в эту чужую жизнь.
Он словно стоял на пороге, вглядываясь в темноту комнаты. Но что там? Что там?
Году в пятьдесят восьмом, больше чем через двадцать лет после всех этих событий, ему рассказали историю про одного преподавателя. Он преподавал марксистско-ленинские науки и страноведение в одном очень важном заведении, в котором учились будущие генералы или очень важные полковники. Так вот, что-то там у этого преподавателя не заладилось, какой-то был конфликт или не конфликт, но помрачение на общем радужном фоне его жизни: выступил на собрании, ему возразили, он возразил тоже, и поползла некая тучка на ярком синем небосклоне, и вот с этой тучкой он долго-долго жил и даже к ней как-то привык, но вот однажды, когда он шел на работу из своей квартиры, а так получилось, что эта квартира находилась непосредственно не территории учебного заведения, на третьем этаже, в жилом корпусе, дежурный курсант вдруг преградил ему дорогу штыком, внимательно рассматривая удостоверение, ну просто опустил руку с винтовкой и, рассматривая удостоверение, тихо-тихо сказал, не поворачивая головы: а вам лучше туда не ходить, Иван Иванович, лучше вам побыть дома. И вот эти слова часового, они оказали на него какое-то волшебное действие, он вдруг понял, что вся правда заключена именно в них, что не только на работу, но и всюду, где есть люди, ему ходить не надо, и тогда то, что еще не случилось, но может случиться, обойдет его стороной, если выполнить это простое условие, закрыть за собой дверь. И вот в то утро он повернул назад, зашел в свою служебную квартиру и тихо закрыл за собой дверь. Потом он надел пижаму, лег на кровать и больше не вставал.
Окно закрывал как будто тюль, и его не было видно из дома напротив даже при незакрытой занавеске. Он лежал, закрыв глаза, и ждал, что будет дальше. Но каким-то чудом получилось так, что о нем вдруг все забыли – и начальство, и студенты, и чекисты, и партия, и правительство, и сам господь бог, он лежал дома, как царевна в хрустальном гробу, жена приходила с работы, молча делала котлеты и приносила их ему, так же как утром – кашу и вареное яйцо, разговаривали они только ночью, шепотом, не зажигая света. Это была какая-то загадка, но его так никто и не искал, никто ни о чем не спрашивал, видимо, суть интриги была в том, чтобы он вот так, полностью, внезапно исчез, растворился, растаял в воздухе, а неприятностей для института, всей этой шумихи, допросов, партсобраний, клятв и проклятий никто, в общем-то, и не хотел. Главное, что он исчез, куда, зачем – они даже не знали, много кто вот так исчезал, а то, что он лежит в своей комнате, на кровати, в двух шагах от прежнего места работы, никто не знал, не догадывался. Его пробовали искать, конечно, но безуспешно, никому и в голову не приходило, что он запер за собой дверь, просто запер, и все, у него росли ногти, волосы, жена стригла его огромными портновскими ножницами, грубо, безжалостно, вообще он для нее вдруг превратился в пациента, а она в медсестру, никаких других чувств она к нему не испытывала, а он просто читал, ходил по нужде, ждал своих котлет, и так продолжалось целый год, и вот однажды утром ее просто спросили на работе, а она работала в том же институте: а где Иван Иванович, что-то мы его давно не видели, и она прилетела домой сияющая, обняла и поцеловала, хотела сразу отдаться, но не смогла преодолеть в себе это чувство, что он живой труп, в пижаме, и просто закричала: все кончилось, Ваня!
И на следующее утро он просто вышел на работу как ни в чем не бывало.
Даниил Владимирович слушал эту историю в пятьдесят восьмом году, в большой компании, за столом (говорили, конечно, в третьем лице – «он», «у него»), и тихо улыбался. И ничего не говорил про себя. Никак не комментировал.
Когда в тридцать первом году они сюда, в Москву, переезжали, и он выбирал квартиру от наркомата, вариантов было несколько, несколько смотровых ордеров. Некоторые были совершенно прекрасные – так, например, он запомнил дом в глубине двора в районе Собачьей площадки, у Новинского бульвара, среди чудесных старых особняков. Несмотря на большое движение, тут был настоящий отличный московский район, зеленый, тенистый, уютный, правда напротив намечалось какое-то грандиозное строение, позже он узнал, что это новое американское посольство. Они вошли в подъезд, и он, волнуясь позвонил в дверь, вместе с управдомом, они вошли, покрутились на кухне, посмотрели полагающиеся им две комнаты, очень большие, отсюда в консерваторию можно было ходить просто пешком, как бы гуляя, и вдруг Надя сказала, закашлявшись, Даня, очень низкие потолки, давят, он покраснел, сказал, что не здесь и не сейчас, они долго ругались во дворе, он даже крикнул что-то не очень хорошее про мещанские пережитки, но потом плюнул, и поехали в Вышеславцев. Здесь она сразу обмякла, когда увидела эти плодовые деревья, этот высокий забор, участок. Через забор стояла синагога, унылое, мрачное обветшалое здание, его это сильно смущало, но он почему-то сразу понял, что она отсюда не уйдет, она ходила по саду, трогала деревья, мельком осмотрела кухню и ванную, познакомилась с соседкой, бывшей