НКВД в те годы получал очень много сигналов, невероятное количество, сотни, тысячи в день, дать ход всем было, разумеется, невозможно, следователи выбирали из явной туфты, во-первых, политически правильный материал, и во-вторых, эффектный, выигрышный, красивый.
Их дело было именно из этого разряда, оно было красивым, следователь К., например, целый вечер ходил по улицам, совершенно очарованный этой красотой, он был на катке, в парке, в ресторане, всюду он замечал красивых девушек, красивых женщин, любовался деревьями с налипшим на ветки снегом. Дело о вирусологах, которые решили создать смертоносную вакцину, вирус кори, чтобы заразить ею как можно больше советских детей, миллионы наших детей, наших пионеров, комсомольцев и октябрят. Это дело показалось ему настолько красивым, настолько значительным, что он даже задохнулся от творческого нетерпения, от восторга, он представил себе подвал в «Правде», огромную, на целую полосу статью в «Комсомолке», которая начиналась бы сразу на первой странице, открытый суд, обязательно открытый, выступления экспертов из академии наук, быстрый перевод в Москву.
Арестовали женщин мгновенно, даже не дав времени опомниться и о чем-то сообщить, это было важно, взять их горячими, свежими, как булочки, но почему-то дело не шло, хотя политика тут вроде была ни при чем, все чисто, очевидно, и сигнал был верный, положительный. Наконец, когда самая мягкая и сексуальная из них, блондинка Лариса, созналась, он возликовал. Подключили других товарищей, на следующем допросе, когда следователь с ликованием сообщил Жене Каневской о том, что ее подруга начала давать показания, и значит, дело чистое, ошибки быть не может, и он просит Женю не усугублять свою вину, не затормаживать работу следственных органов, поскольку им нужно бороться со шпионами и диверсантами, у них мало времени, что он просит, наконец, подтвердить преступный замысел их группы о создании смертоносного вируса кори и выдать главаря, которым наверняка является кто-то из мужчин, руководителей больницы.
И в этот момент Женя спросила его, как будто нечаянно и даже помимо своей воли – послушайте, вы хоть понимаете, о чем вы говорите, и он ударил ее по лицу, она упала со стула и потеряла сознание. Это было не очень вовремя и не очень правильно, но это было выше его сил, иногда лучше выпустить наружу плохие эмоции, чтобы не допустить худшего зла, каким, конечно же, является смерть арестованного на допросе. Это лицо было, во-первых, еврейским, во-вторых, в нем был какой-то скрытый вызов, бледная женщина, в очках, но в ней был вызов, была тонкая линия носа, подбородка, еврейка, надменная, скрыто-порочная, невероятно надменная, тварь, низкая, постыдная тварь, готовила вирус кори, чтобы заразить миллионы детей, да как она смеет. И он сорвался, сорвался зря, и потом даже дал воды и даже отпустил, чтобы назавтра вызвать снова, но уже не ее, ту, другую, мягкую блондинку, Ларису, и это тянулось бы долго и кончилось плохо, но, к счастью, Виктор Леонидович, завотделением, лишившийся в одночасье трех помощников сразу, понял, что и ему несдобровать, и попросил сделать экспертизу преступного замысла, чтобы быстрей и эффективней раздавить гидру, расколоть ядро организации, вывести на чистую воду и все такое.
В НКВД удивились, но экспертизу позволили, Виктор Леонидович ознакомился с материалами дела, потом долго думал, потом попросился прийти завтра пораньше с утречка, чтобы окончательно дать заключение, в НКВД опять удивились, но опять позволили. И на следующее же утро из Ленинграда приехал академик Хитровых, вот с такой неприятной фамилией, недовольный и заспанный, что его вдруг погнали в Запорожье, потом долго читал, а потом попросил пообщаться с самым главным начальником, поскольку дело тут всемирного совершенно масштаба и замысел совершенно злодейский. Начальник вышел затем к своим, собрал всех в зале заседаний и орал полтора часа. Оказалось, что вируса кори не может быть, его не бывает в природе, инфекция передается по-другому, жизнь преподносит свои сюрпризы, бывает страшное заражение, кожа покрывается пятнами, легкие отказывают, внутренние органы отказывают, но это происходит не так, это происходит иначе. Короче, нельзя создать такую вакцину, чтобы заразить миллионы детей, это невозможно, и он советует исправить ошибку и искать в другом месте. Академик Хитровых и Виктор Леонидович оказались крепкими орешками, они не хотели разгрома целой отрасли советской науки, они твердо держали оборону, это вам не литература и не политэкономия, это другое, тут нужно готовиться, иметь теоретическую базу. Начальник НКВД пришел в полное бешенство, кого-то перевел, кого-то повысил, словом, произвел полную реорганизацию, а Женю отпустили.
Это было чудо. Редкое в те годы, но теоретически возможное. Невозможное, но иногда проступающее, как слеза на иконе.
Женя вернулась домой почти через полгода. Ее восстановили на работе в той же должности. Она работала в той же лаборатории. На работе она смотрела на улицу из того же окна. Она ходила в ту же столовую. Ела тот же гороховый суп или рыбный. На выбор. Она занималась любимым делом. Она продолжила писать диссертацию с той же страницы, на которой остановилась. Дома ее ждал Игорь, сильно осунувшийся, но по-прежнему настоящий, родной, любимый, который раз в месяц ездил в Запорожье и носил передачи и который все это время присматривал за девочкой. Впрочем, не только он. Прошло ведь целое лето, и летом все было точно так же: приезжали бабушка Соня из Харькова и Роза из Москвы (она привезла подробное письмо от Дани, которое Женя Каневская потом спокойно сожгла, выйдя во двор в темноте), и Нина с Розой летом точно так же ходили по вечерам на танцы, а по ночам ели бабушкину кашу с вареньем.
Но ощущения, что все вернулось, все срослось, что все течет так же, как текло, у Жени Каневской не было.
Время жизни дало трещину. Теперь оно не было непрерывным. Все это осталось в прошлом.
А будущего она не знала. Будущее Жени Каневской еще предстояло создать из ничего, из неких нитей, иголок, узлов и прочих интересных деталей. Но пока она работала и уезжала каждое утро на автобусе в свою больницу.
Когда тетю Женю забрали, была еще ранняя весна.
Было еще полно снега, он совсем не растаял, даже еще не начал таять, но зимнее украинское солнце светило вовсю. Нина захотела погулять и вышла из города в пригород. Сначала она шла вдоль реки, тут дул страшный ветер, у нее из глаз крупно текли слезы, было невозможно понять – отчего они, эти слезы, они снаружи или изнутри, от горя или от ветра, от жизни или от смерти, это было необычно, и ветер был жутко ледяной, он выдул из нее весь страх, все отчаяние, все мысли, но все-таки она свернула в какую-то балку и вышла в поле, тут было, как ни странно, совсем тихо – и были, например, видны следы зайца. Нина страшно удивилась, поскольку лесов тут не было, а зайцы, получается, были. Она села на корточки и стала изучать эти следы. Их цепочка тянулась дальше, туда, где кончалась балка, заяц куда-то бежал или шел, они же ходят такими прыжками, бух, бух, и его уже нет. Она представила его и засмеялась, в этих прыжках был какой-то ровный, четкий смысл, была логика – зайцу до зарезу нужно было добраться куда-то, а в чем, например, была логика ее жизни – может быть, в том, что вокруг нее всех арестовывают?
Когда еще все было хорошо, когда ей нравилась школа, в сентябре, приближались ноябрьские праздники, годовщина революции, двадцать лет, и был какой-то особенный прием в комсомол, то есть, с одной стороны, нужно было как-то по особенному доказать, что ты достоин, а с другой, старались настолько все вокруг, что и принять должны были многих. Она тоже подала заявление, в классе она делала политинформации – важное, ответственное поручение, она готовилась рьяно, поздними вечерами, сделав уроки, а это тоже занимало два-три часа, она садилась за газеты, «Правда», «Комсомолка», «Блокнот агитатора», читала, подчеркивала, события развивались в мире стремительно: война с фашистами в Испании, жестокое наступление английского правительства на права рабочих, восстание сипаев, зверства польской охранки, всего было так много, что нужно было выбирать – это же на пятнадцать-двадцать минут! – и она выбирала, кусая губы, потом рассказывала ребятам, стараясь не смотреть на мальчишек. Она считала, что это важно, что это достойно, поэтому спокойно написала заявление о том, что хочет служить делу Ленина и Сталина, готовить мировую революцию и помогать своей Родине. Но вдруг ее не приняли, даже не стали разговаривать, не предложили подтянуться или исправиться в чем-то, просто положили под сукно, политинформацию тоже с нее сняли. Она была в таком тяжелом недоумении, что отправилась к директору школы, поскольку больше никто не хотел с ней разговаривать. Доброе лицо, огромный украинский бюст, Вакуленко была ее фамилия, она долго сидела и слушала, потом попросила приготовить чай, угостила конфетами и сказала: «Девочка, я ничего не могу для тебя сделать, пока не выяснится с твоей мамой, мы не можем принять тебя в комсомол, потерпи, скоро все станет известно». Она поблагодарила и вышла. К ней относились так же хорошо, но теперь она относилась к ним плохо, она ничего не могла понять – как можно живого человека взять и вычеркнуть из жизни, ну может быть, лучше тогда его просто убить? А теперь тетя Женя, что они, сговорились, что ли, садиться все в тюрьму?
Получалось так, что жизнь не принимала ее, выталкивала, отторгала, это правда, но странно – вот тут, в этом большом снежном поле, в огромном пространстве, заполненном снегом и солнцем, этими заячьими дорожками, сухими прошлогодними семенами и травами, прилипшими к снегу, которые нанесло от реки, в этом мире, который окружал ее, она не чувствовала себя одиноко, нет, она бы могла тут идти до скончания века, пока не замерзнет, настолько ей тут было спокойно и тихо, ей было куда уйти, ей было за что держаться, и она спокойно легла на спину и стала смотреть на солнце, закрыв глаза, как летом на пляже.