В цехе ей быстро дали рекомендацию в комсомол, ни о чем не спрашивая и ничего не требуя, никаких иных справок и подтверждений, кроме личного заявления: «Хочу быть на передовых рубежах социалистического строительства». Она с огромным удовольствием участвовала во всем, в чем могла участвовать: дежурила по ночам, охраняя завод от зажигательных бомб, ходила с ночными патрулями в комсомольской дружине, вылавливая одиноких прохожих, гулявших в эти ночные часы без пропуска, и препровождая их в комендатуру, выступала в агитбригаде. Тетя Таня и дядя Леша, давно уже переехавшие со своей Семеновской вместе с кошками и посудой, смотрели на нее сначала враждебно, но потом смирились и даже с уважением относились к ее новым обязанностям, но вдруг наступил октябрь, и от мамы не пришло письмо, и зарядил дождь, и она стала замечать какие-то странности в своей новой жизни.
Завод как будто умирал. Вернее, сначала он болел, а потом уже умирал.
В его цеху под крышей появилось гораздо больше воробьев, чем раньше. Появились и голуби. Наглые, пестрые, черные, сизые, они отвлекали ее от работы, носились с громким курлыканьем, потеряв голову от своего голубиного безумия. Воробьи вели себя по-другому, они деловито носились стайками, пытаясь определить существование в обмерзшем за ночь цеху теплых и хлебных мест, но таких не было. Птиц стало больше, или их стало слышно, вот что, с ужасом поняла Нина, а слышно их стало, потому что меньше стало людей, снизили план, меньше стали выпускать продукции, то один, то другой мастер уходил на фронт, на их место никого не брали, а если брали, то неподходящих, участились мелкие аварии. Однажды завод закрыли на один день из-за последствий бомбежки, якобы загорелся склад готовой продукции, Нина стояла перед проходной потрясенная и не знала, что ей делать, – просто идти домой, но как же так?
Как же так?
Наконец, в начале октября официально стали говорить, разъяснять, что будет эвакуация, в Самару, в Вятку, в Пензу, никто не знал, никто ничего не мог объяснить, куда эвакуация, зачем, вместе с работниками, да, вместе, но почему им тогда ничего не говорят, не объясняют, куда им ехать, как ехать, технический персонал, объясняли им мастера сквозь зубы, будут набирать на месте, поедут инженеры и дирекция, ах вот как, а что же они, а как же люди, а мы по пятнадцать лет, а я двадцать лет тут работаю, вас тоже эвакуируют, но постепенно, а что же, значит, Москву будут сдавать, тот, кто впервые это сказал, сам испугался реакции на свои слова, в пустом цеху стало очень тихо, где-то в самом дальнем углу продолжал работать какой-то один станок, добавляя горечи и пронзительности общей тишине, люди стояли молча, ударенные сказанным, но их быстро стали успокаивать, что никто Москву сдавать не собирается, паника – это работа на врага, плановая эвакуация военных предприятий предусмотрена мобилизационным планом, и никакой сенсации тут нет, это давно известно, давайте все-таки работать, а не стоять, но с этого момента, именно с этого, как-то все изменилось – прежде всего люди. Лица, движения, даже воздух стал каким-то мутным и тяжелым, ее прекрасные рабочие в замызганных кепках, обмазанные всяким резко пахнущим маслом от носа до кончиков пальцев, грубые, жесткие, орущие матом, неожиданно посерели и поскучнели, стали приставать со всякими глупостями, а сходи-ка туда, а принеси то, один начал прижимать в углу, пришлось заорать, он отстал, но озлобился, требовал, чтобы волосы заправляла в косынку, и не давал включать станок, пока она этого не сделает, а она не могла заправить их в косынку, потому что косынку тетя Таня выдала ей старую, маленькую, детскую, волосы оттуда выбивались постоянно, но раньше никто на это не обращал внимания, а вот сейчас – обратили, а 16 октября немцы взяли Боровск, город в Калужской области…
Шестнадцатого октября 1941 года немцы взяли Боровск, город в Калужской области. Об этом сообщили по радио.
Она, как всегда, вышла из дома в шесть утра, села на трамвай.
У проходной клубилась толпа, на завод не пускали. Люди стояли мрачно, никуда не собираясь уходить. Это было молчание, да, огромное тяжелое молчание, но облепленное со всех сторон, как мухами, какими-то совсем новыми для нее, мерзкими, липучими словами: говорили, что по радио передавали фашистский гимн на мотив песни «Все выше, и выше, и выше…», что зарплату, которую должны были выдать за два месяца, раз завод закрыли, уже украли, начальство увозит свои семьи на грузовиках еще с ночи, со всем ценным, что удалось взять, завод разворовали, а им деваться некуда, у них теперь нет ничего, иди куда хочешь, так уходят уже, крикнул кто-то весело, по Рязанке, по Владимирке, а ты откуда знаешь, да откуда я знаю, одна баба сказала, кто-то громко всхлипнул, в толпе заматерились, возникла небольшая драка. Из ворот хозцеха, это было метрах в ста от толпы, выехал грузовичок, полуторка, доверху чем-то набитый и аккуратно обмотанный брезентом. Смотри, смотри, Буданников, крикнул кто-то, и все побежали, побежала и Нина, сама не зная, зачем и куда, толпа окружила полуторку и вытолкала прочь водителя, Буданников, начальник отдела снабжения, в драповом пальто с каракулевым воротником и в шапке пирожком, кричал на них что-то страшное: засужу, расстреляю, прочь, сволочи, охрана, охрана, но его никто не слушал, всех интересовал кожаный портфель Буданникова, который он прижимал к груди, ему быстро разбили нос и столкнули на землю, кто-то тащил Буданникова по земле за каракулевый воротник, а кто-то остро и точно бил ему носком сапога под дых, и под ребра, и в пах, начальник отдела снабжения плевался кровью, какая-то баба истошно визжала, что он еврей, в портфеле вместо денег оказались партийные документы, партбилеты, ведомости, их быстро развеяли по ветру, где деньги, деньги давай, нам детей кормить надо, листы бумаги, заполненные мелкими аккуратными буквами, взметнулись над головами, Буданникова пытались добить, но он еще хрипел, сопротивлялся, толпа аккуратно развязала брезент, и стала раздавать по головам и через головы все то, что там было так ладно, крепко и аккуратно упаковано: стулья, столы, ящики с посудой, чемоданы с мануфактурой, тканями, бельем, очевидно, что это был немалый домашний скарб Буданникова, который он погрузил на служебную машину, намереваясь отправиться тотчас же за своей семьей, обилие и разнообразие этого скарба неприятно удивило рабочих, они пихали Буданникова в бок сапогами, уже беззлобно, скорее для шутки, повторяя вполголоса, ишь, нажил, еврей, я не еврей, я не еврей, сипел Буданников, Нина бросилась к одиноко стоящему милиционеру, но он лишь отрицательно покачал головой, внимательно наблюдая за происходящим: извините, девушка, ничего сделать не могу.
Нина оцепенела.
Она остро поняла, что если бросится сейчас кого-то защищать, восстанавливать социалистическую законность, увещевать и воспитывать, она точно так же погибнет в этой толпе, а хотела ли она погибнуть, защищая Буданникова? Но его уже и не нужно было защищать, начальник отдела снабжения отполз в сторону и лежал тихо, надеясь незаметно исчезнуть из этой заварухи. Нина закрыла лицо руками от ужаса и пошла прочь.
В этот день, и на следующий день, и на следующий день следующего дня она ходила по городу, не зная, куда себя деть и что делать. Огромный город был полностью парализован – редкие трамваи тихо и очень медленно скользили по мокрым от дождя улицам. Казалось, что трамваи боятся привлечь к себе внимание, как будто, если они поедут быстрее, поедут как всегда, в них тоже ворвутся, выбьют стекла и заставят остановиться. Это были трамваи-инвалиды, насмерть испуганные тихоходы. Но кое-кто все же на них ехал, прижав лицо к оконному стеклу и стараясь ничего не пропустить. Троллейбусы прекратили движение полностью, стояли с опущенными штангами. Метро было закрыто, люди толпились возле тяжелых, новеньких, красивых, почти в два человеческих роста дверей метрополитена из красного полированного дерева, как будто не верили, что оно может не работать, курили, обсуждали новости, нервно оглядываясь вокруг. Метро привлекало к себе даже безо всякого движения. Нина тоже постояла возле «Кировской». Закрытое метро стало каким-то ударом и для нее. Потолкала наглухо задраенную дверь. Ей крикнули: «Девушка, сильнее, сильнее», народ отчего-то захохотал, она покраснела и медленно пошла дальше.
Люди шли по улице медленной и густой толпой, стояли большими кучками и разговаривали, обсуждая последние новости. Она тоже останавливалась, слушала. Город был заполнен всякими людьми, никогда она не видела на улицах такого количества народа, казалось, что всем просто страшно сидеть дома и они вышли сюда, чтобы быть вместе. Говорили про разное – о том, что основное движение, на подводах и на машинах, идет по Рязанке, что там уже не протолкнуться, что вокзалы практически не работают, стоят поезда под парами, но не трогаются с места, туда не пускают, все входы-выходы перекрыты, шепотом передавали и другие новости – в городе второй день продолжался грабеж ювелирных магазинов, да что там ювелирные, вы кругом-то посмотрите, сказал кто-то. И верно, двери всех магазинов и всех учреждений были закрыты. Почта, телеграф, «Молоко», «Хлеб», «Гастроном», комендатура – закрыто было все, если какая-то дверь на улицу была открыта и туда-сюда лихорадочно входили и выходили люди, часто в военной форме, с тюками и мешками, сразу собиралась толпа, что вы выносите, кричали им, на кого вы нас бросаете, то же самое было на Знаменке, на Манежной, но здесь стояли военные грузовики, армейские, крытые брезентом, окруженные красноармейцами, винтовки с примкнутыми штыками, они стояли аккуратной цепью и зорко посматривали вокруг.
Нина шла по центральным улицам, где тревожно мчались грузовики, легковушки, быстрым шагом шли небольшие военные отряды. Этот город, совсем непонятный и неизвестный ей, был даже красив в свой трагической маске. Но если она ступала за пределы больших московских улиц, в какие-то дворы или переулки, на