менялось настроение: когда он бывал не в духе, он ворчал и ругался и порой готов был цапнуть вас ни за что ни про что. Зато, когда разнеживался, подбирался к вам, сияя от любви, очень быстро высовывая и убирая язычок, причмокивая губами, и, вскочив на плечо, страстно покусывал за ухо.
По дому он передвигался особым образом: он не любил спускаться на землю и старался не касаться пола, если это было возможно. В родном тропическом лесу он перебирался бы с дерева на дерево по лианам и веткам, но в пригородном доме таких удобств не предвиделось. Поэтому Павло передвигался, как по дорожкам, по планкам для картин, скользя с неимоверной скоростью на одной руке и одной ноге и складываясь пополам, как мохнатая гусеница, пока не добирался до подоконника. Он взлетал вверх по гладкому краю двери с такой грацией и непринужденностью, с какой нам не удалось бы взбежать по парадной лестнице. Иногда он ухитрялся часть пути проделать на спине у нашего пса, прыгнув на него сверху и цепко держась за шерсть, как крохотный Старый Водяной. Пес, который успел усвоить, что особа Павло священна и неприкосновенна, молча бросал на нас умоляющие взгляды, пока мы не снимали мартышку у него со спины. Он недолюбливал Павло по двум причинам: во-первых, пес не понимал, почему это похожее на крысу создание беспрепятственно разгуливает по всему дому, а во-вторых, Павло докучал ему и донимал его, не жалея сил. Обезьянка свешивалась с подлокотника кресла и дергала пса за брови и усы, тут же отскакивая на безопасное расстояние. А то еще, дождавшись, пока пес уснет, Павло совершал молниеносный наскок на его беззащитный хвост. Однако временами заключалось нечто вроде вооруженного перемирия, и пес лежал, растянувшись перед камином, а Павло, сидя у него на боку, старательно приводил в порядок его лохматую шкуру.
Когда настал его смертный час, Павло обставил свой уход в лучших викторианских традициях. Несколько дней ему нездоровилось, и он все время лежал в комнате сестры на широком подоконнике, застеленном его меховым одеяльцем, и грелся на солнышке. Как-то утром он вдруг стал отчаянно кричать на мою сестру, и она, переполошившись, громко позвала всех нас, уверенная, что он умирает. Вся семья, побросав свои занятия, кинулась наверх, в ее спальню. Мы столпились возле подоконника и внимательно вглядывались в Павло, но ничего особенного как будто с ним не происходило. Он охотно выпил молочка и откинулся на своем меховом ложе, глядя на нас блестящими глазами. Мы совсем было успокоились, решив, что это ложная тревога, когда он внезапно весь обмяк. Мы в полной панике насильно раскрыли ему рот и влили туда еще немного молока. Он понемногу пришел в сознание и лежал, не шевелясь, у меня в сложенных лодочкой ладонях. Он взглянул на всех нас, собрал последние силы, высунул язычок и чмокнул губами, в последний раз выражая свою любовь. Потом уронил головку и спокойно скончался.
Дом и сад осиротели — там воцарилась такая пустота, так не хватало его задорной крохотной фигурки, его яркой индивидуальности. Никто из нас, заметив паука, уже больше не кричал: «Где Павло?» Никогда больше нам не приходилось просыпаться ни свет ни заря, чувствуя переступающие по лицу холодные лапки. Он стал одним из нас, сделался членом семьи, а это не удавалось ни одному из наших домашних любимцев, и мы искренне оплакивали его смерть. Даже соседская белая кошка казалась огорченной и расстроенной: для нее наш сад без Павло тоже навсегда опустел и потерял привлекательность.
Глава 4.
Человеческие экземпляры
Когда бродишь по разным странам, собирая коллекции животных, как-то само собой получается, что начинаешь коллекционировать и людей. Вообще я склонен никогда не прощать людям те недостатки, которые прощаю животным, но в этом смысле мне повезло: большинство людей, повстречавшихся мне в моих странствиях, были просто чудесными человеческими экземплярами. Конечно, ловцу животных обычно легче устанавливать контакты: все мечтают познакомиться с человеком столь редкостной профессии и самоотверженно ему помогают чем могут.
Одна из самых прелестных и изысканных женщин, каких я знал, помогала мне запихивать пару лебедей в багажник такси в центре Буэнос-Айреса, а всякий, кто хотя бы раз пытался уговорить буэнос-айресского таксиста подвезти какую-нибудь живность, знает, чего это стоит. Миллионер разрешил мне загромоздить клетками со зверьем парадный подъезд своего элегантного городского особняка, а когда броненосец удрал и проложил, как бульдозер, траншею посередине роскошной клумбы, он и бровью не повел. Содержательница местного веселого дома помогала нам вести хозяйство, как заправская экономка, да еще заставляла всех девушек мыть и убирать (конечно, в свободное от работы время), а однажды она даже схватилась с начальником полиции — и все из-за нас! В Африке один человек, широко известный своей неприязнью к чужакам и зверью, позволил нам провести шесть недель в своем доме, который мы битком набили, как Ноев ковчег, разнообразными и диковинными лягушками, змеями, белками и мангустами. Капитан большого парохода спускался в трюм ровно в одиннадцать вечера, снимал китель, закатывал рукава рубашки и помогал мне чистить клетки и резать корм для животных. Знаком мне и художник, который, проехав тысячи миль, чтобы написать серию портретов индейцев разных племен, попал в мою экспедицию и все свое время посвятил отлову животных — на рисование у него не оставалось ни минуты. Кстати, если бы он и захотел, то писать было бы не на чем — я конфисковал все его холсты и понаделал из них ящиков для змей. Помню и щупленького чиновника из министерства общественных работ, настоящего уроженца Лондона, который, едва успев со мной познакомиться, предложил подбросить меня на сто с лишним миль по жутким африканским дорогам в своем новеньком «остине» только ради того, чтобы я мог проверить слухи о младенце гориллы. На его долю в этой авантюре пришлось только в чужом пиру похмелье да лопнувшая рессора.
Мне случалось порой встречать таких необычных, интересных людей, что я всерьез начинал подумывать, не бросить ли животных и не заняться ли антропологией. Но тут я как раз столкнулся с пренеприятными человеческими экземплярами. Один из них был окружным инспектором, который цедил сквозь зубы: «Мы всегда готовы оказать вам посильную помощь…» — и делал все от него зависящее, чтобы мешать нам и подстраивать пакости. Второй — надсмотрщик в Парагвае — только потому, что я ему не понравился, две недели скрывал от меня, что индейцы поймали редкое, изумительное животное, о котором я мечтал, и ждут, чтобы я приехал его забрать. Когда я наконец добрался до них, чудесное существо настолько ослабело, что уже не стояло на ногах и погибло от пневмонии на вторые сутки. Третий — явно ненормальный матрос — в припадке садистского веселья как-то ночью перевернул целый ряд клеток на палубе, в том числе и клетку с парой редчайших белочек, у которых недавно родился детеныш. Малыш погиб.
К счастью, такие выродки попадаются очень редко, и славные люди, встречавшиеся на моем пути, своим численным превосходством, безусловно, оправдали в моих глазах род человеческий. Но как бы то ни было, я, пожалуй, не стану изменять животным.
Мактутль
Все без исключения, впервые услышав о моей профессии, начинают расспрашивать о приключениях, которые мне случилось пережить в местах, которые они упорно называют джунглями.
Возвратившись в Англию из своего первого путешествия в Западную Африку, я восторженно разглагольствовал о сотнях квадратных миль, покрытых тропическим лесом, где я жил и работал в течение восьми месяцев. Я говорил, что провел в тропическом лесу много счастливых дней и со мной за все время не случилось ничего «ужасного», но люди, услышав мои рассказы, решали, что я либо слишком скромен, либо просто враль.
Когда я второй раз ехал в Западную Африку, мне повстречался на пароходе молодой ирландец по имени Мактутль — он ехал служить на банановых плантациях в Камеруне. Мактутль поведал мне по секрету, что ни разу в жизни не выезжал из Англии и что Африка, по его мнению, самая ужасная и опасная страна на свете. Он почему-то страшно боялся, что все змеи континента сползутся на пристань, чтобы встретить его лично. Стремясь его успокоить, я сказал, что за все месяцы, проведенные в лесу, я видел ровным счетом пять змей, да и те удрали так резво, что я не успел их изловить. Он спросил, очень ли это опасное дело — ловить змей, а я искренне ответил, что змей вообще-то ловить легче легкого, если только вы не трусите и знакомы с привычками каждого вида. Услышав это, Мактутль совершенно успокоился и, когда мы сходили на землю, торжественно поклялся, что сыщет для меня какие-нибудь особо редкие экземпляры; я его поблагодарил и тут же позабыл о его словах.
Пять месяцев спустя я уже собирался домой, в Англию, с коллекцией примерно в двести экземпляров животных — от кузнечика до шимпанзе. Пароход отходил ночью, и в тот же вечер, уже в полной темноте, возле моего лагеря, взвизгнув тормозами, остановился крытый пикапик, и из него выскочил мой молодой ирландец в сопровождении нескольких друзей. Захлебываясь от восторга, он сообщил мне, что раздобыл для меня обещанные редкие экземпляры. Насколько я понял, он обнаружил где-то на своей плантации большую яму или ров, который, очевидно, отрыли для дренажа. Ров, по его словам, кишмя кишел «экземплярами», и всех змей он «дарит мне» — при условии, что я их сам переловлю.
Он так ликовал, повествуя обо всех отысканных для меня «экземплярах», что у меня не хватило духу возражать: хотя я и страстный натуралист, ползать глухой ночью в яме, кишащей змеями, мне вовсе не хотелось. Кроме того, он явно успел расписать своим приятелям мои потрясающие методы ловли змей и прихватил их с собой на предстоящий спектакль. Вот и пришлось мне волей-неволей согласиться поехать и выловить пресмыкающихся; об этом решении мне пришлось пожалеть, как ни о каком другом.
Я захватил большой полотняный мешок и палку с у-образной медной вилкой на одном конце, потом втиснулся в фургончик вместе с кучкой развеселых зрителей, и мы тронулись в путь. В половине первого мы подъехали к бунгало моего друга и немного задержались, чтобы промочить горло, перед тем как идти пешком через плантацию к змеиному рву.