Чтобы быть совершенно честным (рискуя тем самым потерять доверие к моей объективности): я еще до начала своих исследований предположил, будто уже знаю, что найду — не детали, но общую картину. Впрочем, другие делали то же самое. Почти всегда, когда я рассказывал кому-либо, что пишу книгу о «поедании животных», этот человек предполагал, даже ничего не зная о моих взглядах, будто речь идет об апологии вегетарианства.
Это говорит о том, что большинству вовсе не нужно тщательное изучение системы животноводства, имеющее целью отвратить человека от мяса, оно как бы заранее знает всю доказательную аргументацию. (А какое предположение сделали вы, увидев название этой книги?)
Я тоже предположил, что моя книга о поедании животных станет откровением в обосновании вегетарианства. Она таковой не стала. Само по себе обоснование вегетарианства, его апология стоит книги, но я писал не об этом.
Животноводство невероятно сложный, запутанный предмет. Ни два животных одной породы, ни две породы животных, ни фермы, ни фермеры, ни едоки — не одинаковы. 1Ьры исследований — чтение книг, бесконечные беседы, личные впечатления — вынудили взглянуть на этот предмет серьезно, и я вынужден был спросить себя, смогу ли сказать нечто внятное и значительное о столь многогранной проблеме. Возможно, речь следует вести не об абстрактном «мясе». Вот есть животное, выращенное на конкретной ферме, забитое именно на этой фабрике, проданное в таком-то виде и съеденное этим вот человеком — каждый отдельный этап столь индивидуален, что невозможно собрать все это в единую мозаику.
Употребление в пищу животных — одна из таких проблем, как, скажем, аборт, при обсуждении которых многие важные моменты не удается прояснить до конца (Когда, на какой стадии зародыш становится личностью? Что на самом деле испытывает животное?), это приводит в замешательство и заставляет принимать оборонительную позицию или провоцирует агрессию. Это довольно скользкий, неприятный и неоднозначный поворот темы. Один вопрос порождает другой, и в результате можно неожиданно запутаться в том, что прежде казалось абсолютно ясной жизненной позицией. Еще хуже, если вовсе не сформулируешь никакой позиции, той, которую стоит защищать как жизненный принцип.
Кроме всего прочего, бывает сложно распознать разницу между тем, как представляешь себе нечто, и что это нечто есть на самом деле. Слишком часто аргументы против поедания животных вовсе и не аргументы, а попросту выражение индивидуального вкуса. В то время как факты — то есть как много свинины мы потребляем; то есть какое множество мангровых болот было уничтожено аквакультурой; наконец, как убивают корову — эти факты непреложно говорят о том, что мы делаем со всем этим. Должны ли они быть оценены с точки зрения этики? С общественной точки зрения? Юридически? Или это просто добавочная информация для конкретного едока, чтобы он спокойно ее переварил?
Эта книга — продукт огромного числа исследований, она строго объективна, как и должна быть любая честная работа журналиста: я использовал наиболее умеренную из всех возможных статистику (почти всегда базирующуюся на правительственных источниках, научных статьях, рецензируемых специалистами в данной области, достоверных источниках), для проверки приводимых фактов отдавал их на отзыв независимым экспертам — и при этом строил книгу как цельную историю. Здесь вы найдете кучу данных, но они иногда неубедительны и могут трактоваться произвольно. Факты важны, но сами по себе они не несут смысловой нагрузки, особенно когда невозможно точно передать их сущность словесно.
Что означает последний крик курицы? Боль? А что означает боль? И неважно, как много мы знаем о физиологии боли — как долго она длится, какие симптомы вызывает и так далее — ничего определенного. Но соедините факты, соберите их в историю сострадания или холодного господства, или одновременно того и другого — поместите их в историю о мире, в котором мы живем, историю о том, кто мы есть и кем хотим быть — и тогда вы сможете говорить о поедании животных убедительно и страстно.
Мы скроены из историй. Я вспоминаю о тех субботних вечерах за кухонным столом моей бабушки, когда на всей кухне мы были только вдвоем — и черный хлеб в раскаленном докрасна тостере да жужжащий холодильник, весь залепленный семейными фотографиями. За горбушками памперникелей и кокой она рассказывает мне о бегстве из Европы, о продуктах, которые она стала бы есть и к которым даже не притронулась бы. Это была история ее жизни. «Послушай меня», — проникновенно повторяла она, и я знал тогда, что мне передавали важный жизненный урок, даже если и не понимал, будучи ребенком, в чем суть этого урока.
Теперь я знаю, в чем он состоял. И хотя подробности могут разниться, я пытаюсь и буду пытаться передать ее урок своему сыну. Моя книга — самая честная попытка сделать это. Приступая к ней, я чувствую великий трепет, ибо существует множество привходящих моментов. Отстраняясь на мгновение от того, что в Америке каждый год только для еды убивают более десяти миллиардов сухопутных животных, не думая об окружающей среде, о людях, вовлеченных в этот процесс, не касаясь таких впрямую зависящих от всего этого тем, как мировой голод, эпидемии и угроза истребления видов, мы погружены только в собственные чувства, занимаемся только собой и друг другом. Мы не только рассказчики наших историй, мы — сами истории. Если мы с женой воспитаем нашего сына как вегетарианца, он не станет есть единственного и особенного блюда своей прабабушки, никогда не ощутит уникального и абсолютного выражения ее любви, вероятно, никогда не подумает о ней как о Самом Великом Поваре На Свете. Ее главная история, сокровенная история нашей семьи, исчезнет.
Первые слова, которые произнесла моя бабушка, впервые увидев своего внука, были: «Я взяла реванш». Из бесконечного множества вещей, которые она могла в этот момент выбрать, она выбрала то, что выбрала, и это был ее выбор.
Послушай меня
Мы не были богаты, но у нас всегда и всего было в достатке. По четвергам мы пекли хлеб, халу и булочки, а потом ели их всю неделю. В пятницу жарили оладьи. На шабат у нас обязательно была курица и суп с лапшой. Мы ходили к мяснику и просили чуть побольше жира. Самый жирный кусок считался самым лучшим. Все было не так, как нынче. У нас не было холодильников, но у нас были молоко и сыр. У нас не было такого разнообразия овощей, но их было достаточно. Не было таких вещей, которые вы имеете сегодня, и воспринимаете это, как должное… Но мы были счастливы. Лучшей доли мы и не знали. И мы тоже воспринимали то, что имели, как должное.
А потом все изменилось. Во время войны на земле был сущий ад, и у меня ничего не осталось. Я лишилась семьи, ты же знаешь. Я бежала и бежала, днем и ночью, потому что за спиной у меня всегда были немцы. Остановишься — умрешь. Еды никакой. От голода я все слабела и слабела, я имею в виду не только то, что остались только кожа да кости. Все тело было в язвах. Стало трудно двигаться. Я была не так воспитана, чтобы есть из помойного ведра. И все же я ела то, чем брезговали другие. Если не кочевряжиться, можно было выжить. Я подбирала все, что только могла найти. Ела такое, о чем и рассказывать тебе не стану.
Но даже в худшие времена я встречала хороших людей. Кто-то научил меня завязывать штанины внизу так, чтобы набивать их картошкой, которую удавалось украсть. В таком виде я шагала милю за милей, ведь никогда не знаешь, когда вновь повезет. Однажды кто-то дал мне немного риса, я два дня добиралась до рынка, где поменяла его на мыло, а затем плелась до другого рынка, чтобы обменять мыло на горстку фасоли. Меня вели удача и интуиция.
Хуже всего стало в конце войны. Многие умерли прямо перед самым ее концом, и я тоже не знала, доживу ли до следующего дня. Один фермер, русский, благослови его Господь, увидев, в каком состоянии я нахожусь, зашел к себе в дом и вернулся с куском мяса.
— Он спас твою жизнь!
— Я не стала его есть.
— Ты не стала есть?
— Это была свинина. Я не стала есть свинину.
— Почему?
— Что значит — почему?
— Потому что она была не кошерной?
— Конечно.
— Даже, чтобы спасти свою жизнь?
— Если ничего не имеет значения, тогда нечего спасать.
Все или ничего — или что-то еще
Лески, используемые в современной рыболовной промышленности, могут достигать в длину 62 миль — это расстояние от уровня моря до космоса. Длина короткой лески — 1 миля.
1. Джордж
Первые двадцать шесть лет своей жизни я провел, не испытывая особой любви к животным. Мне они представлялись надоедливыми, грязными, абсолютно чуждыми и пугающе непредсказуемыми, а привязанность к ним — старомодной причудой. Наибольшую антипатию я испытывал к собакам — этот страх я унаследовал от матери, которая, в свою очередь, унаследовала его от бабушки. В детстве я соглашался идти в гости к друзьям только при условии, что собаку запрут в другой комнате. Если собака приближалась ко мне в парке, у меня начиналась истерика, она продолжалась, пока отец не сажал меня на плечи. Я не любил смотреть телевизионные шоу, в которых участвовали собаки. Я не понимал и не любил тех людей, которые выказывали симпатию к собакам. Вполне вероятно, что в детстве я испытывал подспудное предубеждение против слепых.
И вдруг в один прекрасный день я превратился в фаната собак. Я стал собачником.
Джордж появился у нас с женой совершенно неожиданно. Вопрос о том, чтобы завести собаку, даже не возникал, мы никогда не присматривали себе пса. (И с чего бы? Ведь я испытывал к ним стойкую неприязнь!) Первым днем моей новой жизни стала суббота. Прогуливаясь по Седьмой авеню, что по соседству с нами в Бруклине, мы наткнулись на крошечного черного щенка, который спал у обочины, свернувшись калачиком, как знак вопроса, в фуфайке с надписью УСЫНОВИТЕ МЕНЯ. Я не верю в любовь с первого взгляда или в судьбу, но я полюбил эту чертову псину, и это было предопределено. Даже если б я ее не коснулся.