— Не трожь крестьянский хлеб!
— Долой продразверстку, долой, долой!..
— Разоружай немедленно мусульман!
— Не трожь войско из области!
По каждому вопросу — только и слышишь эти протесты и требованья, только хлещет через край жадная забота о шкуре, а пониманья обстановки нет его, вовсе нет, и никому не хотят, не будут они помогать, кроме самих себя.
Но нет — успокаиваем мы себя — это лишь видимость одна, будто совершенно бесплодно минует конференция, будто втуне останутся все речи, призывы, убежденья. Этого никогда не может быть: нужные, большие слова найдут себе нужное место, и пусть промчатся мимо десяти, двадцати голов — зато в двадцать первой осядут, произведут свою непостижимую, неуловимую работу, как-то по-иному перевернут мозги, и рано или поздно этот мозговой поворот даст себя знать. Ради этих даже десятых-двадцатых надо делать подобное дело: оно окупит себя впоследствии, хотя бы и вовсе неуловимыми и вовсе неприметными фактами!
Так, казалось бы, надобно было рассуждать и насчет нашей конференции. Но под живым впечатлением пережитого в казарме позорного содома, словно заплеванные, мы были во власти тяжелых, смутных настроений.
Сидели грудкой, обсуждали, перебирали подробности дня, взвешивали обстановку. Потом разбрелись по комнатам.
Уже поздний вечер. Дело к одиннадцати. Вдруг торопливым шагом вбегает Муратов, по привычке на ходу срывает запотевшее пенсне, поблескивает осоловелыми, без стеклышек смешными и беспомощными глазами:
— У нас неблагополучно…
— Где?
— В городе нехорошо… Среди красноармейцев брожение. Происходят какие-то таинственные приготовления…
— Откуда все знаешь?
— Масарский говорил, — у них от особого есть там ребята — они и сообщили… Сейчас только прибежали…
Звоню Масарскому в особый:
— Приходи, есть срочный разговор…
Только Муратов ушел, как явился Белов, за ним в дверях показался сотрудник шифровального отделения, — не помню теперь его фамилию, но помню, что парень был верный, в штадиве состоял на хорошем счету.
— Вот, послушай-ка, что расскажет, — скороговоркой выпалил Панфилыч и головой мотнул в сторону шифровальщика, а тот, не дожидаясь вопроса, заторопился:
— Прибегали в комендантскую команду какие-то два неизвестных…
— Когда?
— Да вот только что… недавно… И сообщили, что ночью будет два сигнальных выстрела… По этим выстрелам все красноармейцы должны подыматься…
— Подыматься?
— Да. Подыматься и выступать.
— Куда выступать?
— Не знаю… Ничего никто не знает, но по выстрелам тотчас выступать…
— А что вы не задержали этих двоих?
— Не успел никто… А они, как только объявили, — сейчас же бежать. Да и ночь, видите, темная…
За окном чернела густая тихая ночь.
Мы еще минутку поговорили о самой команде штабной — как отнеслась, каково настроение в данный момент, что можно ждать от нее. Рассказчик мало что мог сказать точно, а в догадках путаться не хотел. Мы его отпустили.
Панфилов тут же сообщил новую неприятность:
— Говорили мне, что транспорт с оружием, шедший из Сарканда, красноармейцы разбили и растащили…
— Надо сейчас же проверить…
— Конечно… Я от тебя побегу к начснабу… потом ворочусь…
— А я жду Масарского — он сейчас все расскажет о казармах…
Масарский подскакал верхом, быстро вбежал и впопыхах обычным частым говорком затараторил:
— В казарме дело дрянь… Я послал сейчас еще новых агентов… Но ясно и без того — собираются что-то делать…
Ная в это время звонила ребятам, чтобы собирались ко мне немедленно, а верный друг, Медведич, поседлал нашего любимого Жучка и обскакивал тех, кого телефоном было трудно нащупать…
Через несколько минут собрались: Позднышев, Кравчук, Шегабутдинов, Рубанчик, Верменичев, Мамелюк, Никитченко, Альтшуллер, Колосов — словом, набралось человек десять — двенадцать[13]. Между прочим, Иона сообщил, что, едучи сюда, слышал со стороны казарм два выстрела… В комнатке за шумом они не были слышны…
По всем этим обрывочным сведениям нельзя еще было вывести ничего определенного, было ясно лишь одно: казармы неспокойны и к чему-то готовы…
Но как же, как и чем предотвратить нам готовую ударить грозу? События заскакали с быстротой невероятной.
— Товарищи, положение таково, что медлить нельзя ни минуты… Мы должны быть готовы ко всему. Надо встретить опасность организованно. Сейчас же распределим свои силы. Прежде всего создадим штаб… человека в три. Одному в такой обстановке нельзя!
Назначили троих: Мамелюк, Фурманов, Муратов… Через несколько минут воротился Белов. Он в боевом нашем штабе занял место Мамелюка. О транспорте с оружием — горькая правда: его разбили, и все оружие теперь разграблено… О, черт дери!
— Штабу надо немедленно подсчитать и мобилизовать все наличные силы… Взять на себя руководство событиями… Сосредоточить в руках у себя часть оперативную[14]. Связаться с особым отделом, трибуналом, партийной школой, комитетом партии, ротой интернационалистов. Все и всех поставить на ноги. Прикинуть план действий в зависимости от того, что передадут агенты особотдела, только что отправившиеся в казармы…
В дверь постучали, вошел быстрым ходом Донских — командир Джаркентского батальона. Лицо бледно, глаза горят, дыхание порывисто… Он к нам скороговоркой:
— Батальон у меня весь на ногах. Построился… собрались куда-то выступать — надо быть на крепость. Никто ничего не говорит, меня сторонятся… Хотели арестовать — убежал… Народу у казарм масса, и все вооружены — не знаю, откуда достали оружие… Заметил среди своих много чужих, незнакомых лиц…
Мы его выслушали с затаенным волненьем, внимательно, но недоверчиво:
«А что, как утка? Вряд ли комбат не знает, что у него делается — не подвох ли тут?»
И мы ему в благодарность за рассказ:
— Пока побудь, — говорим, — в соседней комнате, никуда не уходи, у дверей будет охрана. А мы все эти сведения сейчас проверим…
По всем направлениям была у нас уже выставлена связь, пустили несколько разведок из трибунальской и особотдельской команд, наказали захватывать и приводить подозрительных…
— Ты, Шегабутдинов, направляйся живо в караульный батальон, выясни там положение, скажи хоть по телефону, что делается и что там надо делать…
Лиденбаум — в интернациональную роту, Никитченко — к трибуналу! Панфилыч выяснял с командой штадива.
Вдруг прилетела весть:
— Пошли… Выступили…
— Кто, откуда?
— Из казарм… На крепость пошли…
— Много?
— Пока встретилось человек сорок — пятьдесят…
Надо сейчас же перехватить. Кого послать? Отрядили интернационалистов двадцать восемь человек, — наперерез, ближними к крепости путями. Дали задачу;
— В крепость не впускать. Постараться обезоружить. Стрелять лишь в крайнем случае. Сразу же завязать переговоры. Потребовать, чтобы сложили оружие.
Интернационалисты поступили проще всех наших советов и наказов: присоединились к восставшим и вместе с ними очутились в крепости. А крепость — ни выстрела, охрана крепостная не противилась. Там были все те же, семиреченские, «свои»: и ворота открыли и замки посшибали: бери, что хочешь.
Когда мы узнали, что последний отряд перешел к восставшим, захолонуло сердце…
Эта рота была надежнейшей нашей частью. А теперь на кого положиться? Правда, ушла только ее частичка, но где уверенность, что через час не уйдут и все остальные?
Шегабутдинов звонит из карбатальона:
— Батальон выступил на помощь восставшим, пошел в крепость…
— Весь ушел?
— Нет. Осталось человек пятьдесят мусульман — я сейчас посылаю их к вам.
— Да, немедленно, только не сюда. Мы со своим штабом переходим в штадив… Туда и посылай!
В темноте спускались с крылечка Белоусовских номеров, шли почти ощупью в чуткой, затаившейся, мраком укутанной улице.
Торопились. Ничего по пути не говорили, быстрым шагом, спотыкаясь и бранясь, спешили скорей к штадиву.
— Алеша, — дали Колосову задание, — ты несись в партийную школу и, вооруженную, приводи сюда.
Алеша мигом за дело.
Верменичев тем временем, как член областного комитета партии, с нашего общего согласия дал от имени обкома знать уездно-городскому комитету, что надо экстренно собрать партийцев и в строю, вооруженных, привести к штадиву.
Через несколько минут под командой китайца[15] Масанчи из караульного батальона пришел посланный Шегабутдиновым отрядик в пятьдесят четыре человека — мы ввели его во двор штаба.
Во дворе тревога: шмыгают тени взад-вперед, что-то торопливо в разные стороны перетаскивают красноармейцы, кому-то кто-то строго, кратко отдает у крыльца приказание — слышны только чеканные отдельные слова; проволокли к воротам пулемет, у нагороди конь кусанул соседа под гриву, и тот взревел, — стоявший рядом красноармеец вытянул забияку прикладом; на крыльцо и с крыльца штадива то и дело скачут черные силуэты, — двор в тревоге, в возбужденном, беспокойном броженье… Мы все в штадиве сбились в большой, слабо освещенной комнате, за дубовым широким столом, подсчитываем силы. Вот они, наши силы:
Команда трибунала. . . . . . . . 60 чел. " особотдела. . . . . . . . 75 "Рота интернационалистов. . . . 100 "Партийная школа. . . . . . . . . 40 "Комрота штадива. . . . . . . . . 60 "Остатки караульного батальона. . 54 "Городская парторганизация. . . . 20 "[16]Это — наличность штыков. Итого — около четырехсот. Сила немалая. Да, немалая, кабы верная да надежная…
— Тш… ш… ш… Это что?