Очень холодно, хотя сегодня в полдень термометр стоял на тридцати трех. Я заставил Ваду взвесить одежду, которую я ношу на палубе. Не считая непромокаемого плаща и сапог, она весит одиннадцать фунтов. И все же во всем этом облачении мне не слишком жарко, когда дует ветер. Для меня непостижимо, как матросы, уже испытавшие однажды проход Горна, могут снова наниматься в плавание вокруг него. Это только показывает, как же они тупоумны.
Мне жалко Генри, юнгу. По общественному положению он ближе ко мне и когда-нибудь сделается служителем ютовой гвардии и помощником вроде мистера Пайка. Пока же вместе с Буквитом, другим юношей, который помещается вместе с ним в средней рубке, он терпит все трудности наравне с остальными матросами. У него очень белая кожа, и я сегодня заметил, когда он натягивал брасы, что от пропитанных соленой водой рукавов его непромокаемого плаща кожа на его руках растрескалась, кровоточит и покрыта болячками. Мистер Меллер говорит, что через несколько дней у всех матросов будут на руках такие болячки.
– Как вы думаете, когда мы снова будем у Горна? – невинно спросил я мистера Пайка.
Он обернулся ко мне в ярости, словно я нанес ему оскорбление, и прямо-таки ощерился на меня, прежде чем ушел, не удостоив меня ответом. Очевидно, он принимает море всерьез. Потому-то он такой превосходный моряк.
Дни бегут – если промежутки темно-серого света между периодами ночной темноты могут называться днями. Уже целую неделю мы не видели солнца. Положение нашего судна в этой пустыне моря и бури непредсказуемо. Однажды мы почти дошли до высоты Горна и на сто миль южнее его, а потом снова налетел юго-западный шквал, который разорвал наш топсель и отнес нас к востоку от острова Стэтена.
О, я знаю теперь этот Великий Западный Ветер, который вечно дует южнее пятьдесят пятой параллели! И я знаю, почему составители карт пишут его с прописной буквы, как, например, «Сила Великого Западного Ветра». И я знаю, почему лоции рекомендуют: «Что бы вы ни делали, держите на запад! Держите на запад!»
А западный ветер и сила западного ветра не позволяют «Эльсиноре» держать на запад. Шторм следует за штормом и всегда налетает с запада – и мы идем на восток. И холодно ужасающе, и каждый шторм начинается снежным шквалом.
В каютах весь день горят лампы. Мистер Пайк больше не заводит граммофона, а Маргарет не подходит к пианино. Она жалуется на то, что у нее всюду синяки и все болит. Я так налетел на стену, что вывихнул себе плечо. Вада и буфетчик хромают. Единственное место, где я могу устроиться с комфортом, – это моя койка. В ней я так укреплен ящиками и подушками, что самая дикая качка не может меня выбросить из нее. За исключением часов еды и небольших прогулок по палубе для моциона и воздуха, я лежу и читаю по восемнадцать-девятнадцать часов в сутки. Но непрерывное физическое напряжение крайне утомительно.
Невозможно себе представить, что должны испытывать бедняги на юте. Бак уже несколько раз заливало водой, и все в нем промокло насквозь. Помимо этого, они ослабели, и для того, что обычно могла бы сделать одна вахта, требуется участие обеих. Таким образом, они проводят на залитой водой палубе и на обмерзших реях столько времени, сколько я провожу в своей теплой, сухой койке. Вада говорит, что они никогда не раздеваются, а ложатся в свои мокрые койки в непромокаемых плащах, высоких непромокаемых сапогах и мокром белье.
Достаточно видеть, как они ползают по палубе или по снастям. Они действительно слабы. У них ввалившиеся щеки и землисто-серая кожа, а под глазами огромные темные круги. Предсказываемые мистером Меллером болячки и трещины покрывают их руки. То один, то другой, а иногда по нескольку человек сразу ложатся на койку на день-два из-за ушибов или от общей слабости. Это означает увеличение работы для других, поэтому те, кто еще держится на ногах, нетерпимы к больным, и матросу должно быть уж очень плохо, чтобы его не вытащили на работу его же товарищи.
Я не могу не поражаться Энди Фэю и Муллигану Джекобсу. Как они ни стары и тщедушны, просто невероятно, что они могут переносить. Кстати, я не могу понять, почему вообще они работают. Я не могу понять, почему каждый из них работает, повинуясь в этом ледяном аду Горна. Потому ли, что страх смерти не позволяет им бросить работу и принести нам всем смерть? Или же потому, что они рабы с психологией рабов, до такой степени привыкшие повиноваться своим хозяевам, что отказ от повиновения превышает их умственные способности?
Между тем, большинство из них через неделю после прихода в Сиэтл наймутся на другие суда, отправляющиеся к Горну. Маргарет объясняет это тем, что моряки забывчивы. Мистер Пайк согласен с ней. Он говорит, что за неделю юго-восточных пассатов в Тихом океане они позабудут, что когда-либо ходили вокруг Горна. Я удивлен. Неужели они настолько глупы? Неужели страдания не оставляют в них никаких воспоминаний? Неужели они боятся только непосредственной опасности? Неужели они не заглядывают вперед, дальше завтрашнего дня? В таком случае они, действительно, должны быть там, где они находятся, и не заслуживают лучшего.
Они безусловно трусы. Они убедительно доказали это сегодня в два часа ночи. Я никогда не был свидетелем такого панического страха, и это был страх непосредственной опасности, страх бессмысленный и животный. Случилось это на вахте мистера Меллера. По странному стечению обстоятельств, я читал «Разум первобытного человека» Боа, когда услышал над своей головой топот ног. В то время «Эльсинора» лежала почти без парусов, в дрейфе на левом боку. Я старался угадать, что могло вызвать всю вахту на корму, когда услыхал топот ног бегущей второй вахты. Я не слышал ни натягивания, ни накручивания, и в моем мозгу вспыхнула мысль о мятеже.
Но ничего не было слышно, и, движимый любопытством, я влез в свои непромокаемые сапоги, меховую куртку и непромокаемый плащ, надел зюйдвестку и перчатки и вышел на палубу. Мистер Пайк, уже одетый, опередил меня. Капитан Уэст, который в бурную погоду ночует в командной рубке, стоял в дверях, откуда свет лампы лился на перепуганные лица матросов.
Обитателей средней рубки не было, но все обитатели бака, за исключением Энди Фэя и Муллигана Джекобса, как я потом узнал, прибежали на ют. Энди Фэй, принадлежавший к находившейся внизу вахте, спокойно остался в своей койке, а Муллиган Джекобс воспользовался случаем, чтобы проскользнуть на бак и набить себе трубку.
– В чем дело, мистер Пайк? – спросил капитан Уэст.
Прежде, чем помощник успел ответить, Берт Райн сказал, усмехаясь:
– На судне дьявол, сэр!
Но его усмешка явно была лишь попыткой показать безразличие, которого он не ощущал. Чем больше я об этом думаю, тем больше удивляюсь тому, что такие мужественные люди, как висельники, были испуганы происшедшим. Но испуганы они были все трое так, что побросали свои койки и драгоценные минуты отдыха.
Ларри был так напуган, что болтал и гримасничал, как обезьяна, и старался пробиться подальше от темноты в полосу света, падавшую из рубки. Не лучше был и грек Тони, который тоже беспрестанно что-то бормотал крестясь. К нему присоединились, как некий хор, оба итальянца, Гвидо Бомбини и Мике Циприани. Артур Дикон был почти в обмороке, и они с евреем Шанцем цеплялись друг за друга, чтобы не упасть. Жирный и долговязый юнец Боб всхлипывал, тогда как другой юнец Бони Щепка дрожал и щелкал зубами. Даже лучшие два матроса на юте, Том Спинк и мальтийский кокни, стояли позади, спиной к мраку, жадно повернувшись лицом к свету.
Более чем все остальные достойные презрения вещи на свете, я ненавижу и презираю в женщине истеричность, в мужчине – трусость. Первая превращает меня в кусок льда. При виде истерических припадков я не чувствую никакого сострадания. Вторая действует мне на желудок. Трусость в мужчине всегда вызывает у меня тошноту. И вид этой пораженной страхом кучки животных на нашей вздымающейся на волнах корме сдавил мне горло. Право, будь я богом, я бы в ту минуту уничтожил их всех. Нет. Нет, я бы помиловал одного – фавна. Его большие, прозрачные, страдальческие, жадно горевшие глаза переходили от одного лица к другому, стараясь понять. Он не знал, что случилось, и, будучи глух, подумал, что все бросились наверх в ответ на призыв к работе.
Я заметил мистера Меллера. Хоть он и боится мистера Пайка и хотя он – убийца, во всяком случае, он не боится сверхъестественного. Поскольку над ним было два старших начальника, то, хотя это и была его вахта, ему ничего не приходилось делать. Он ходил взад и вперед, балансируя в такт резким движениям «Эльсиноры» и смотрел на все насмешливым, циничным взглядом.
– Как же выглядит дьявол, братец? – спросил капитан Уэст.
Берт Райн застенчиво улыбнулся.
– Отвечай капитану! – закричал на него мистер Пайк.
Смерть, сама смерть появилась во взгляде висельника в ответ на рычание. Потом он ответил капитану Уэсту:
– Я не успел рассмотреть, сэр. Но ростом он с кита.
– Он ростом со слона, сэр, – отважился сказать Билль Квигли. – Я видел его лицом к лицу. Он едва не схватил меня, когда я выбежал с бака.
– О Боже мой, сэр! – простонал Ларри. – Как он стучал к нам в стену! Это был призыв на страшный суд!
– Твои сведения в теологии смутны, братец, – спокойно улыбнулся капитан Уэст, хотя я не мог не видеть, каким усталым было его лицо, и какими усталыми были его удивительные глаза Самурая.
Он обернулся к своему помощнику.
– Мистер Пайк, будьте добры пройти на бак и повидать этого дьявола. Свяжите и привяжите его, а утром я пойду взглянуть на него.
– Слушаю, сэр, – ответил мистер Пайк, и мне вспомнились строки Киплинга:
Женщина, мужчина, бог или дьявол,
Есть ли на свете что-нибудь,
Чего бы мы страшились?
И когда я шел на бак среди ночной темноты за мистером Пайком и мистером Меллером вдоль обмерзшего, легкого, омываемого водой мостика, ни один матрос не решился последовать за нами. И мне вспомнилась другая строфа из «Невольника на галере»: