– А ведь я с момента выхода в море твердо решила, – призналась мне сегодня утром в каюте Маргарет, когда я выпустил ее из своих объятий, – что никогда не позволю вам ухаживать за мной.
– Истинная дочь Иродиады! – весело сказал я. – Так вот куда были направлены ваши мысли еще с самого начала! Вы уже тогда смотрели на меня оценивающими глазами женщины.
Она гордо рассмеялась и не ответила.
– Что же могло заставить вас ожидать, что я непременно буду за вами ухаживать? – настаивал я.
– Потому что так поступают обычно все молодые пассажиры-мужчины во время длинных плаваний, – ответила она.
– Значит, другие..?
– Всегда, – серьезно ответила она.
В эту минуту я впервые почувствовал нелепые терзания ревности, но рассмеялся и возразил:
– Одному древнему китайскому философу приписывают слова, несомненно произнесенные до него пещерным человеком, а именно, что женщина преследует мужчину, кокетливо убегая от него.
– Бессовестный! – воскликнула она. – Я никогда не кокетничала! Когда я кокетничала?
– Это щекотливая тема, – начал я с притворным замешательством.
– Когда я кокетничала? – настаивала она.
Я воспользовался одной из хитростей Шопенгауэра.
– С самого начала вы будто бы не замечали ничего, что женщина могла позволить себе не заметить, – обвинял я. – Я держу пари, что вы тогда же, когда и я, узнали ту минуту, когда мне стало ясно, что я вас полюбил.
– Я знаю, когда вы меня возненавидели, – уклонилась она от ответа.
– Да, когда я вас увидел в первый раз и узнал, что вы идете с нами в плавание, – сказал я. – Но теперь я повторяю свой вызов. Вы знали в ту же минуту, что и я, когда я полюбил вас.
О, как прекрасны были ее глаза! А ее спокойствие и уверенность были ужасающи, когда она на минуту положила руку на мою и тихо сказала:
– Да, я… мне кажется, я знаю. Это было в утро того шторма у Ла-Платы, когда вас бросило через дверь в каюту моего отца. Я увидела это по вашим глазам. Я поняла тогда. Я думаю, что это было в первый раз, самая первая минута.
Я мог только кивнуть в ответ и прижать ее ближе к себе. А она, взглянув на меня, продолжала:
– Вы были ужасно смешной. Вы сидели там, на кровати, держась за нее одной рукой и нянча другую руку у себя под мышкой, тараща на меня глаза, раздраженный, ошалелый, совсем безумный, и вдруг… как, я не знаю… я поняла, что вы только что поняли…
– И в следующее же мгновение вы заморозились, – заявил я.
– Именно потому, – бесстыдно созналась она, потом отклонилась от меня, опершись руками мне на плечи и рассмеялась журчащим смехом, который раскрыл ее губы над прекрасными белыми зубами.
Я, Джон Патгёрст, знаю одно: этот ее журчащий смех – самый восхитительный из всех, какие когда-либо кто-либо слышал.
Глава XXXVIII
Я раздумываю, гадаю и ничего не понимаю. Неужели Самурай допустил ошибку? Или же мрак приближающейся смерти помутил его сияющий хладнокровный мозг и насмеялся над всей его мудростью? Или же именно допущенная им ошибка повлекла за собой преждевременную смерть? Я не знаю и никогда не узнаю, так как это – такая тема, которой никто из нас не смеет коснуться даже намеком, а не то что обсуждать.
Я начну с самого начала, со вчерашнего полудня. Вчера днем, ровно через пять недель после того, как мы вышли из пролива Ле-Мэр в этот серый океан штормов, мы снова очутились прямо против Горна. При смене вахты в четыре часа капитан Уэст приказал мистеру Пайку повернуть судно через фордевинд. В то время мы были на правом галсе и удалялись от берега. Этот маневр переводил нас на левый галс и, как мне казалась, приближал к берегу, хотя и под острым углом.
С любопытством рассматривая в командной рубке карту, я измерил глазами расстояние и решил, что мы находимся в пятнадцати милях от Горна.
– При такой скорости мы будем к утру у самого берега, не так ли? – отважился я спросить капитана.
– Да, – кивнул он. – И если бы не западный ветер и если бы берег не простирался к северо-востоку, к утру мы были бы на берегу. При сложившихся обстоятельствах мы будем у берега на рассвете, готовые обогнуть его, если ветер переменится, или повернуть судно через фордевинд, если никаких перемен не будет.
Мне и в голову не приходило сомневаться в верности его суждения. Что он сказал, так и должно быть. Разве он не Самурай?
Несколько минут спустя, когда он сошел вниз, я увидел, как в рубку вошел мистер Пайк. Походив немного взад и вперед и остановившись на короткое время, чтобы посмотреть, как Нанси и еще несколько человек переносили тент с защищенной стороны на подветренную, я прошел к рубке. Движимый каким-то побуждением, я заглянул в нее через иллюминатор.
Там стоял мистер Пайк, сняв зюйдвестку, в плаще, с которого струилась вода, с циркулем и шкалой в руках, наклонившись над картой. Что меня поразило – это выражение его лица. Обычное недовольство исчезло. Все, что я мог увидеть на его лице, это тревога и страх… да и возраст. Он никогда не выглядел таким старым, как здесь в эту минуту. Я заметил всю усталость и все разрушения от своих шестидесяти девяти лет борьбы с морем и жизни на море.
Я тихонько отошел от иллюминатора и прошел вдоль палубы на корму, где остановился и стоял, глядя сквозь туман и брызги в сторону, куда предполагалось держать курс. Где-то там, к северо-востоку и северу, я знал, был железный берег из зазубренных скал, о которые с грохотом разбивались седобородые валы. А здесь, в командной рубке, опытный мореплаватель тревожно склонился над картой, измеряя и вычисляя и снова измеряя и вычисляя положение судна и его ход.
И я твердо знал, что неправ мог быть слуга Самурая, а не сам Самурай. На нем начал сказываться, наконец, его возраст, и этого, разумеется, следовало ожидать, принимая во внимание, что из десяти тысяч человек ни один не боролся со старостью так успешно, как он.
Я посмеялся над своей минутной неуверенностью и пошел вниз, радуясь возможности встретить мою возлюбленную и положиться на мудрость ее отца. Разумеется, он был прав. Он достаточно часто доказывал свою правоту за время нашего долгого пути от Балтиморы.
За обедом мистер Пайк был рассеян. Он совершенно не принимал участия в разговоре и, казалось, все время прислушивался к чему-то извне – к неприятному звону натянутых канатов, доходившему вниз по полой стальной мачте, к заглушенному реву бури в снастях, к плеску и грохоту волн о наши палубы и железные стены каюты.
Снова я поймал себя на том, что разделял его опасения, хотя деликатность не позволяла мне расспрашивать его тут же или же потом, наедине, о причинах его беспокойства. В восемь часов он снова отправился наверх, чтобы принять вахту до полуночи, и, ложась спать, я отогнал от себя все опасения и высчитывал, на сколько плаваний еще могло хватить этого человека после этого неожиданного приступа старости.
Я скоро заснул и проснулся в полночь при горящей лампе и с «Зеркалом моря» Конрада на груди, которое выпало у меня из рук. Я слышал, как сменялась вахта, и, окончательно проснувшись, читал, когда мистер Пайк сошел вниз и прошел мимо моей закрытой двери, направляясь в свою каюту.
По наступившей паузе, давно изучив его привычки, я знал, что он скручивает папироску. Потом я услышал, что он кашляет, как всегда, когда он только закурил, и первый глоток дыма попал в его легкие.
В четверть первого, посреди восхитительной главы «Тяжесть ноши» Конрада, я услышал, как мистер Пайк опять шел по коридору.
Бросив украдкой взгляд поверх книги, я увидел, что он в высоких сапогах, плаще и зюйдвестке. Это были часы его отдыха внизу, и хотя в эту постоянно бурную погоду спать ему приходилось мало, он все же шел наверх.
Я читал еще целый час, ждал, но он не возвращался; и я знал, что где-то там, наверху, он упорно вглядывается в темноту. Я оделся с ног до головы в весь свой тяжелый штормовой наряд, от непромокаемых сапог и зюйдвестки до меховой куртки под непромокаемым плащом. Дойдя до трапа, я заметил, что у Маргарет горит свет. Я заглянул (она держит дверь открытой для вентиляции) и увидел, что она читает.
– Просто не хочется спать, – уверяла она.
В глубине души я не думаю, чтобы ее беспокоили какие-либо опасения. Я уверен, что она не знает об ошибке Самурая, если это была ошибка. Она сказала, что ей просто не хотелось спать, хотя невозможно знать, не почувствовала ли она каким-нибудь таинственным путем, если не поняла, тревогу мистера Пайка.
Поднявшись на трап, я заглянул в рубку. На диване, лежа на спине с высоко и, казалось, неудобно повернутой головой, как будто спал капитан Уэст. В рубке было тепло от поднимавшегося из каюты нагретого воздуха, так что он лежал не укрытый, совершенно одетый, только без непромокаемого плаща и сапог. Он дышал легко и ровно, и исхудавшие аскетические черты его лица казались смягченными слабым светом лампы. И один взгляд на этого человека вернул мне всю мою уверенность и веру в его мудрость, так что я посмеялся над самим собой за то, что променял свою теплую постель на прогулку по замерзающей палубе. Под навесом у края кормы я нашел мистера Меллера. Он был вполне бодр и нисколько не взволнован. По-видимому, ему и в голову не приходило обсуждать или же сомневаться в правильности произведенного накануне поворота через фордевинд.
– Шторм стихает, – сказал он мне, показывая рукой в перчатке на покрытый звездами кусок неба, показавшийся на минуту среди редеющих туч.
Но где был мистер Пайк? Знал ли второй помощник, что он на палубе? Я попробовал выпытать это у мистера Меллера, пробираясь с ним по взбесившейся корме к штурвалу. Я говорил о том, как трудно спать в бурную погоду, о беспокойстве и некоторой бессоннице, которую вызывала во мне качка, и спросил, как дурная погода действует на офицеров.
– Я видел по дороге сюда капитана Уэста спящим в рубке, как младенец, – закончил я.
Мы остановились возле средней рубки и не пошли дальше.
– Поверьте, что мы все спим так, мистер Патгёрст, – рассмеялся второй помощник. – Чем хуже погода, тем тяжелее наша работа, и тем крепче мы спим. Я – мертвый с той минуты, как моя голова коснется подушки. Мистеру Пайку требуется немного больше времени, потому что он всегда докуривает свою папироску, когда ляжет. Но он курит, пока раздевается, так что ему не требуется больше минуты на то, чтобы уснуть мертвым сном. Держу пари, что он до сих пор не пошевельнулся