сь, и люди переменились. Он старый человек, а я знаю, что говорю.
– Вы хотите сказать, что подслушали разговоры матросов? – необдуманно бросил я ему вызов, чувствуя, как горло мое сжалось от отвращения к такому недостойному поведению судового офицера.
Вызов достиг цели, и в одно мгновение слащавая и ласковая пленка слетела с его глаз, и насторожившееся, ужасное существо, притаившееся внутри его черепа, казалось, готово было броситься на меня, а жесткая складка рта стала еще более жесткой и тонкой. И в то же время перед моим внутренним взором предстала картина мозга, отчаянно пульсирующего под слоем кожи, покрывавшим трещину в черепе, под мокрой зюйдвесткой. Но он справился с собой, складка рта стала мягче, и слащавая и ласковая пленка снова заволокла глаза.
– Я только хочу сказать, сэр, – сказал он мягко, – что говорю на основании долголетнего опыта моряка. Времена переменились. Былые дни понуждения миновали. И я надеюсь, мистер Патгёрст, что вы не истолкуете превратно моих слов.
Хотя разговор перешел на другие, более спокойные темы, я не мог не обратить внимания на то, что он не опроверг моего обвинения в подслушивании разговоров матросов. А между тем, с чем против воли соглашался даже сам мистер Пайк, он хороший моряк и хороший помощник капитана – за исключением своей неподобающей близости с людьми на баке, близости, которую даже китайцы – кок и буфетчик – осуждают как недостойную морского офицера и опасную для судна.
Хотя даже такие люди, как три висельника, настолько измучены трудностями плавания, что у них не хватает мужества для сопротивления, трое самых хилых на баке не только не умирают, но и полны жизни, как прежде. Это – Энди Фэй, Муллиган Джекобс и Чарльз Дэвис. Какая странная безграничная жизненная сила поддерживает их – совершенно непонятно. Разумеется, Чарльз Дэвис уже давно должен бы оказаться за бортом с привязанным к ногам мешком угля. А Энди Фэй и Муллиган Джекобс всегда были не более как вытрепанными мочалками, а не людьми. Тем не менее, гораздо более сильные люди очутились за бортом, и теперь гораздо более сильные люди лежат совершенно беспомощные в промокших койках бака. А эти две злобно горящие щепки стоят все свои вахты и отвечают на все вызовы к работе обеих вахт.
Да и наши куры проявляют такую же жизненную силу. Лишенные перьев, полузамерзшие, несмотря на керосиновую печку, периодически облитые ледяной водой, которая под собственной тяжестью просачивается сквозь брезент, все же до единой живы. Не является ли это результатом естественного отбора? Быть может, эти экземпляры, пережившие все трудности пути от Балтиморы до Горна, обладают железной выносливостью и способны пережить что угодно? В таком случае де-Ври следовало бы взять их, спасти и с их помощью вывести самую выносливую породу кур в мире! После этого я всегда буду сомневаться в старинном английском выражении «куриная душа». Судя по цыплятам «Эльсиноры», оно ошибочно.
Наши три «цыгана с Горна», пришельцы из шторма, с мечтательными глазами цвета топаза, также не лишены мужества. Суеверно избегаемые остальной командой, чуждые всем вокруг за неимением какого бы то ни было общего языка, они, тем не менее, отличные моряки, всегда бросающиеся первыми на работу и навстречу опасности. Они вошли в состав вахты мистера Меллера и всегда держатся отдельно от остальных матросов. А когда случается задержка или приходится чего-нибудь ожидать, они становятся плечом к плечу и стоят, раскачиваясь в такт движениям палубы, и в их бледных глазах цвета топаза реют далекие мечты, и я уверен, что мечтают они о далекой стране, где матери с белесыми очами цвета топаза и песочно-белокурыми волосами дают жизнь сыновьям и дочерям, которые остаются верными своей расе – с такими же топазовыми глазами и песочно-белокурыми волосами.
Но остальная часть команды! Например, мальтийский кокни? У него слишком живой ум, слишком обостренная чувствительность для того, чтобы он мог быть выносливым. Он – только тень прежнего мальтийского кокни. Его щеки втянулись, под глазами появились темные страдальческие круги, а сами глаза, не то латинские, не то английские, глубоко запали и ярко горят словно в лихорадке.
Том Спинк, крепкий англо-сакс и хороший моряк, выдержавший все испытания у мистера Пайка, совсем упал духом. Он трусит и жалуется. Он настолько надломлен, что, хотя все еще исполняет свою работу, совсем потерял и гордость, и стыд.
– Я никогда больше не пойду вокруг Горна, сэр, – начал он, когда я однажды утром поздоровался с ним у штурвала. – Я и раньше клялся в этом, но на этот раз так и будет. Больше никогда, сэр. Больше никогда.
– А почему вы клялись в этом раньше? – спросил я.
– Это было на «Нагоме», сэр, четыре года назад. Двести тридцать дней мы шли от Ливерпуля до Фриско. Подумайте только, сэр. Двести тридцать дней! И мы были нагружены цементом и креозотом. Мы похоронили капитана как раз здесь, против Горна. Съестные припасы иссякли. Большинство из нас умерли от цинги. Все мы попали в госпиталь в Фриско. Это был сущий ад, вот что это было, и продолжалось двести тридцать дней подряд!
– А вы тем не менее снова нанялись в плавание вокруг Горна? – засмеялся я.
А сегодня утром Том Спинк сказал мне:
– Если бы мы потеряли плотника, сэр, вместо Бони.
В ту минуту я не понял, к чему он клонит; позже я вспомнил эти слова. Плотник был финн, Иона, колдун, проделывавший шутки с ветрами и вредивший бедным морякам.
Да, и я открыто сознаюсь, что в достаточной мере устал от этой непрестанной борьбы с Великим Западным Ветром. И в этой борьбе мы не одни. Когда бы ни рассеялась серая дымка или ни прекратился снежный шквал, мы видим суда, направляющиеся к западу, как и мы, лежащие на галсе и старающиеся держаться западного направления. А иногда, когда серая завеса тумана редеет и поднимается, мы видим счастливое направляющееся на восток судно, бегущее под попутным ветром и отсчитывающее мили. Вчера я видел, как мистер Пайк показывал в ярости кулаки такому судну, дерзко пробежавшему мимо нас на расстоянии не более четверти мили.
А люди «прыгают». Мистер Пайк погоняет их своими огромными кулаками, как об этом свидетельствуют лица многих матросов. Они так слабы, а он так страшен, что я уверен, он мог бы один перепороть целую вахту. Я не могу не отметить, что мистер Меллер отказывается принимать участие в таком понукании. А, между тем, я знаю, что он привычный погонщик и что он не чуждался понукания в начале нашего плавания. Но теперь он, по-видимому, склонен поддерживать хорошие отношения с командой. Я бы хотел знать, что думает об этом мистер Пайк, так как он не может не видеть того, что происходит. Однако я слишком хорошо знаю, что произошло бы, если бы я коснулся этого вопроса. Он бы выбранил меня и дня на три замкнулся бы в дурном расположении духа. А нам с Маргарет и без того достаточно грустно и уныло в каюте и за обеденным столом, чтобы вызвать неудовольствие старшего помощника.
Глава XL
Дал о себе знать еще один жестокий морской предрассудок. Раз навсегда наши дураки решили, что финны – колдуны. Мы находимся к западу от скал Диэго Рамирец и идем на запад со скоростью двенадцати узлов в час, подгоняемые в спину восточным ветром. А плотник исчез. Его исчезновение совпало с приходом восточного ветра.
Вчера утром, когда Вада помогал мне одеваться, меня удивило серьезное выражение его лица. Он печально качал головой, передавая мне новости. Плотник исчез. В поисках его обыскали все судно. Плотника не нашли.
– А что думает об этом буфетчик? – спросил я. – Что думает Луи? А Ятсуда?
– Несомненно, матросы убили плотника, – был ответ. – Это очень скверное судно. Очень скверные люди. Настоящие свиньи! Настоящие собаки! Все время убийства! Все время убийства! Всех перебьют – вот увидите!
Старый буфетчик, возившийся в своей кладовой, злобно оскалил зубы, когда я заговорил об этом происшествии.
– Они валяют дурака со мной, но я им задам, – мстительно сказал он. – Очень может быть, что они меня убьют, – отлично! Но я тоже кое-кого уложу.
Он откинул полу своей куртки, и я увидел нож в парусиновом футляре, прикрепленный ремнем у левого бока; этот нож, рукоятка которого всегда была под рукой буфетчика, служил для рубки мяса, тяжелый, вроде тех ножей, которые обычно используются мясниками. Он вытянул нож наружу – нож был длинный, в полных два фута – и для того, чтобы продемонстрировать передо мной его лезвие, острое, как бритва, китаец разрезал газетный лист на множество лент.
– Ха-ха! – сардонически засмеялся он. – Я – обезьяна, проклятый дурак, да? Ничего хорошего во мне, а? А, черт! Я им покажу! Будут они со мной дурака валять!
Однако ни малейшего доказательства преступления нет. Никто не знает, что приключилась с плотником. Никаких указаний, никаких следов! Ночь была тихая и снежная. Волны не попадали на борт судна. Не могло быть сомнений в том, что неуклюжий, большеногий, перезрелый гигант-мальчик упал за борт и погиб. Но весь вопрос в том: оказался он за бортом по своей воле или же кто-то бросил его туда?
В восемь часов мистер Пайк приступил к допросу вахтенных. Он стоял на краю юта на возвышении, опершись на перила, и пристально смотрел на команду, собравшуюся на главной палубе, под ним.
Он допрашивал одного за другим и ото всех слышал одну и ту же историю. Об этом они знали ровно столько, сколько и мы, – так они утверждали.
– Мне кажется, что вы скоро станете уверять меня, будто я собственными руками спустил за борт этого дурачину! – проворчал Муллиган Джекобс, когда очередь дошла до него. – И очень может быть, что, будь я здоров и силен, как бык, я, действительно, сделал бы это.
Лицо помощника стало еще более темным и угрюмым, но, не вдаваясь в объяснения, он перешел к Джону Хаки, оборванцу из Сан-Франциско.
Это была незабываемая сцена: помощник капитана на возвышении – и унылая безмолвная команда людей с угрюмыми лицами, толпившаяся внизу… Из безветренного воздуха на палубу падал легкий снег, а в это время «Эльсинора», шумя своими парусами, неслась по спокойным волнам океана, который лизал отверстия шпигатов, сопровождая это длительными, вздрагивающими всасываниями и рыданиями. И все матросы, с больными, изможденными лицами, в теплых перчатках, в обтянутых мешками морских сапогах, качались в такт катившимся волнам. И три мечтателя с топазовыми глазами, совершенно незаинтересованные происходящим, стояли здесь же и тоже покачивались и мечтали.