– Насколько я могу уяснить себе, у нас все на месте – так где же они раздобывают припасы? Вот что я хотел бы узнать! Где они достают пищу?
Я знаю, что сегодня утром мистер Пайк провел несколько часов в кладовой вместе с буфетчиком и поваром, проверяя и просматривая список продуктов, поставленных балтиморскими агентами. Я знаю, что все трое поднялись из кладовой мокрые от пота и обманутые в своих ожиданиях. Буфетчик высказывает предположение, что прежде всего у них должны быть продукты, оставшиеся от прежнего плавания. Кроме того, продукты могли похитить во время ночных вахт, когда мистер Пайк отдыхал внизу.
Так или иначе, но старший помощник принимает эту таинственную историю с добыванием пищи так же близко к сердцу, как и столь невероятную близость Сиднея Вальтгэма.
Я начинаю понимать значение бесконечных вахт. Начать с того, что я провожу на палубе двенадцать часов в сутки. Значительная часть остающихся двенадцати часов уходит на еду, одевание, раздевание и встречи с Маргарет. В результате я испытываю потребность в большем количестве времени для сна, чем это возможно для меня в создавшихся условиях. Я теперь почти не читаю, и в тот момент, как моя голова едва коснется подушки, я уже сплю. О, я сплю, как дитя, ем, как землекоп, и уж в течение многих лет не испытывал такого физического благополучия. Прошлой ночью я попробовал было почитать Джорджа Мура, но мне сразу же стало страшно скучно. Возможно, он реалист, но я торжественно утверждаю, что он не знает той действительности в своем узком, маленьком архипелаге, укрытом от всего остального мира. Вот если бы он хоть раз пробился против ветра вокруг мыса Горн, то, возможно, только одно такое путешествие сделало бы его настоящим писателем.
А шестидесятидевятилетний мистер Пайк легко выстаивает вахту за вахтой. Нет, он – железный человек! Я нисколько не сомневаюсь, что, борясь со мной, он мигом сломал бы меня, как соломинку. Он, действительно, чудо-человек и для настоящего времени является просто анахронизмом.
Несмотря на мою злосчастную пулю, фавн не умер. Генри утверждает, что вчера мельком видел его. Сегодня же я видел его сам. Он стоял возле средней рубки и долго смотрел на корму, силясь и горя желанием что-то уяснить себе. Я часто видел Поссума, так же точно глазеющего на меня.
Только что до меня дошло, что из всех, кто последовал за нами, – пятеро азиатов, и только трое принадлежат к нашей расе.
А прекрасная погода продолжается, и мы хотели бы знать, сколько еще пройдет времени, пока мятежники съедят свои таинственные запасы и будут вынуждены вернуться к работе.
Мы находимся, вероятно, к западу от Вальпараисо, и нас отделяет немногим меньше тысячи миль от западного берега Южной Америки. Легкие северные бризы, дующие то с северо-востока, то с северо-запада, по словам мистера Пайка, прекраснейшим образом привели бы нас в Вальпараисо, конечно, если бы на нашей «Эльсиноре» были паруса. А такая, как сейчас, совсем беспарусная, она кружится почти на одном месте и никуда не продвигается, если не считать того, что легкое течение ежедневно сносит ее незначительно к северу.
Мистер Пайк совершенно вне себя. В течение двух последних дней в нем с новой силой ожила его навязчивая, мучившая его идея мести второму помощнику. Это не мятеж делает его беспомощным и внушает тревогу. Нет, это действует на него присутствие убийцы старого шкипера, капитана Соммерса, перед которым он преклонялся.
Первый помощник смеется над мятежом, называет его «хрустом», весело говорит о том, что жалованье его все повышается, и сожалеет, что находится не на берегу, где мог бы выиграть на перестраховке. Но вид Сиднея Вальтгэма, который спокойно глазеет на море и небо с передней части бака или же сидит верхом на краю бушприта, охотясь на акул, причиняет ему большие страдания. Вчера, сменив меня, он взял из моих рук винтовку и выпустил во второго помощника целый поток маленьких пуль, но тот преспокойно, прежде чем возвратиться на бак, продолжал укреплять лесу. Несомненно, был, возможно, один шанс из ста, что мистер Пайк попадет в Сиднея Вальтгэма, но тот, очевидно, не желал доставить ему этот единственный шанс.
И все же это не похоже на мятеж, на тот традиционный мятеж, который некогда поражал мое мальчишеское воображение и который в морской литературе стал классическим. Здесь нет рукопашных битв, нет грохота пушек, нет матросов, пьющих грог, нет зажженных фитилей над открытыми пороховыми складами. О небо! Здесь нет ни единого кортика и никакого порохового склада! А что касается грога, то ни один из нас не пил его после того, как ушел из Балтиморы…
Так-то оно так, а все же это мятеж! Никогда больше не буду в этом сомневаться. Это, правда, совершенно особый мятеж на грузовом судне с экипажем из хилых, слабоумных калек и преступников. И уж, во всяком случае, по числу убитых напоминает былые годы. Потому что с тех пор, как я последний раз имел возможность писать, произошли новые события – с флагом! И по сему случаю я в настоящее время являюсь официальным охранителем «Эльсиноры», в чем мне помогает Маргарет.
Я раньше мог бы предвидеть, что это случится. Вчера в четыре часа утра я сменил мистера Пайка. Когда я в темноте подошел к нему на корму, мне пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он понял, что я здесь. И только после этого он пробурчал будто благодарность, причем сделал это очень рассеянно.
Но уже через мгновение он оживился и снова стал самим собой, если не считать того, что это случилось внезапно и он был слишком оживлен. Сознавая это, он делал над собой усилие. Я чувствовал это, но все же не был подготовлен к тому, что последовало.
– Я через минуту вернусь! – сказал он, занеся ногу через перила и легко и стремительно нырнул во мрак.
Я абсолютно ничего не мог сделать. Закричать и попытаться образумить его – значило лишь привлечь внимание мятежников. Я слышал, как его ноги ударились о палубу внизу. Он тотчас же устремился вперед, на бак. Он позабыл об осторожности. Я клянусь, что до самой средней рубки я слышал его по-старчески шаркающие шаги. Затем это прекратилось – и все!
Повторяю. Это было все! Ни единый звук не раздался с бака. Я простоял на вахте до рассвета. Я стоял до тех пор, пока Маргарет не пришла на палубу со своим бодрящим вопросом: «Ну, храбрый моряк, как провели ночь?» Я простоял следующую вахту (за старшего помощника), до полудня, и ел мой ленч и завтрак наверху. Я стоял и днем, выдержал обе собачьи вахты, причем обед точно так же был подан мне на палубу.
Это было все! Ничего не случилось. Камбузная печь трижды дымилась, уведомляя о том, что трижды на баке готовилась пища. Карлик по обыкновению строил гримасы из-за угла передней рубки. Мальтиец-кокни поймал альбатроса. Оттуда донеслось некоторое оживление, когда грек Тони поймал на крючок акулу – да такую большую, что полдюжины матросов тянули веревку и не могли поднять ее на борт. Но я не увидел ни мистера Пайка, ни ренегата Сиднея Вальтгэма.
Короче говоря, это был очень спокойный солнечный день, с легким бризом. Не было ни малейшего указания на то, что приключилось с первым помощником. Захвачен ли он мятежниками? А, может быть, он уже очутился за бортом? Почему не было слышно выстрелов? При нем ведь был его автоматический пистолет. Совершенно невероятно, чтобы он ни разу не пустил его в дело! Мы с Маргарет обсуждали этот вопрос, пока совсем не измучились, но ни к какому определенному заключению не пришли.
Она настоящая дочь своей расы! К концу второй собачьей вахты, вооруженная револьвером отца, она настояла на том, чтобы я уступил ей первую ночную вахту. Я примирился с неизбежным фактом и велел Ваде приготовить мне постель на палубе между кормовым люком и мачтой. Генри, два парусника и буфетчик, вооруженные ножами и дубинками, были расставлены мной вдоль края кормы.
И вот именно здесь я хочу остановиться на одной из особенностей современного мятежа. На таких судах, как «Эльсинора», не может хватать оружия на всех. Единственное огнестрельное оружие, какое имеется сейчас на кормовой части, это – револьвер капитана Уэста, 38-зарядный кольт и мой 22-зарядный винчестер. У старого буфетчика есть длинный нож и мясницкий секач; у Генри, кроме складного ножа – короткий железный лом. Луи, кроме подбора мясницких ножей и большой кочерги, высоко поддерживает свою поварскую честь кипятком и неизменно следит за тем, чтобы в двух котлах верхней каютной печи всегда кипела вода. Буквит, который из-за своего ранения не несет ночной вахты, имеет топор.
Остальные наши люди вооружены ножами и дубинками, но Ятсуда, первый парусник, носит с собой нечто вроде секиры, а Учино, второй парусник, как во сне, так и во время бодрствования, не расстается со своим молотком. У Тома Спинка есть гарпун. А Вада – просто гений! С помощью каютной печи он изготовил себе железный наконечник и прикрепил его к длинной палке. Завтра он намерен сделать еще несколько таких же наконечников для остальных.
Становится, однако, жутко, если подумать о том, какой ассортимент режущих, долбящих, колющих и рубящих орудий могут набрать мятежники на складе плотника… Если только дело дойдет до штурма нашей кормы, то оставшимся после этого в живых выпадет невероятная возня с самыми непредсказуемыми ранами. Собственно, до тех пор, пока я научился мастерски владеть своей винтовкой, ни один мятежник днем не сунется на корму. Конечно, если они решат напасть, то нападут ночью, когда винтовка будет совершенно бесполезна. Тогда посыпятся удары за ударами, пойдет рукопашная, и победят, конечно, наиболее сильные головы и руки!
Но нет! Меня только что осенила новая мысль… Мы будем готовы к любому ночному нападению. Я покажу им образец современной борьбы и докажу им не только то, что мы – «марсовые собаки» (любимое выражение первого помощника), но и почему мы – «марсовые собаки»! Это очень просто: устроить ночное освещение! В то время как я пишу эти строки, я разрабатываю идею: газолин, шары из пакли, пистоны и порох, извлеченные из нескольких патронов, римские свечи, бенгальские огни, помещенные в небольших металлических гнездах для взрывающегося и вспыхивающего препарата. Затем приспособление вроде курка, с помощью которого, дергая за веревку, можно взорвать порох, и огонь передастся пакле, пропитанной газолином, и римским свечам. Тут действует ум – сила против другой, грубой силы.