е всеми нашими предками.
И мой гнев стал постепенно затухать. Это не был красный, животный гнев. Это был гнев интеллектуальный. Он основывался на сознании и на уроках истории. Это была философия поступков сильных и гордость сильных своей собственной силой. Теперь, наконец, я познал Ницше. Я оценил всю правоту его книг, соотношение между великим мышлением и великими поступками, превращение полуночной мысли в действие на высоком месте, на корме судна, груженного углем, в тысяча девятьсот тринадцатом году, с моей женщиной рядом со мной, с моими предками позади меня, с моими косоглазыми слугами подо мной и со зверями у моих ног. Я чувствовал себя по-королевски. Теперь, по крайней мере, я познал все значение королевской власти.
Мой гнев был белый и холодный. Эта подземная крыса в образе жалкого человека проползла по внутренностям корабля для того, чтобы теперь угрожать мне и моему! Крыса, притаившись в норе, под прикрытием стальных стен, производит такой скотский шум, какого никогда не производила ни одна крыса. И я соответственно ответил висельнику:
– Когда вы при ярком, солнечном свете поползете по открытой палубе, как жалкая дворняга, которую ударами привели к полному повиновению, и когда каждым своим действием, каждым жестом вы докажете, что все это вам нравится, что вы довольны и счастливы, делая все это, только тогда и не раньше я стану разговаривать с вами.
После этого в течение добрых десяти минут он осыпал меня самыми отборными площадными ругательствами – все через те же щели вентилятора. Я не отвечал. Я слушал его и слушал хладнокровно. И, слушая его, я понял, почему англичане в Индии много лет назад расстреливали из пушек восставших сипаев.
Когда сегодня утром я увидел, как буфетчик возился с пятигаллонной бутылью для едких жидкостей и серной кислоты, я сразу подумал о том, что именно он намерен делать.
Тем временем я сам изобрел другой способ одолеть смертельную опасность, которая исходила из вентилятора. План этот был настолько прост, что мне стыдно, как я сразу о нем не подумал. Прорезанное отверстие в вентиляторе было невелико. Два мешка муки в деревянных ящиках, свешенные на веревках с крыши рубки, прекраснейшим образом могут совершенно закрыть отверстие и надежно защитить нас от револьверных выстрелов.
Задумано – сделано. Том Спинк и Луи вместе со мной отправились на крышу рубки с тем, чтобы подвесить муку, как вдруг мы услыхали голос, раздавшийся из трубы вентилятора:
– Кто там еще? – спросил я. – Ну, говорите!
– Я в последний раз предупреждаю вас, – ответил Берт Райн.
Как раз в этот миг показался буфетчик. В одной руке он нес большое гальванизированное ведро, и первой, случайной мыслью моей было, что он хочет набрать дождевой воды из бочонков. Но уже в то время, как в моей голове пронеслась эта мысль, он описал своим ведром полукруг и выплеснул его содержимое в отверстие вентилятора. Жидкость еще была в воздухе, когда я понял, что то была неразбавленная серная кислота – два галлона из бутыли.
Наверное, едкая кислота попала Берту Райну в глаза и лицо. В пароксизме боли он лишился сил и, вероятно, упал на уголь у основания трубы вентилятора. Его крики и стоны были ужасны и напомнили мне крыс, которые визжали в этой же самой трубе в первое время нашего плавания. Это вызвало во мне неописуемое отвращение. Я предпочитаю убивать людей открыто.
Мне не вполне были понятны муки Берта Райна до тех пор, пока буфетчик с обнаженными руками, покрытыми каплями и брызгами серной кислоты, отскочившими от футляра вентилятора, вдруг не почувствовал едкости кислоты, прожигавшей его крепкую, здоровую кожу. Он бросился к бочонку с водой. А Берт Райн, молчаливый человек с молчаливым смехом, сейчас там внизу, на угле, переносит едкость кислоты на своих глазах!
Мы закрыли отверстие вентилятора нашим новым изобретением. Вопли снизу прекратились: очевидно, товарищи вытащили несчастную жертву из трюма на бак. Все же я должен сознаться в том, что у нас было несчастное утро. Действительно, Карлейль сказал: «Смерть легка, все люди должны умереть!». Но получить два галлона неразбавленной серной кислоты прямо в лицо – это совершенно иная и гораздо более ужасная вещь, чем обыкновенная смерть! К счастью, Маргарет в это время была внизу, и пока я восстанавливал свое душевное равновесие, я застращал всех и взял с них клятву, что они скроют от нее то, что сейчас произошло.
О, они хорошо нам отплатили! Мы получили в отместку немало! В продолжение всего вчерашнего дня, после трагедии у вентилятора, раздавался шум снизу из-под пола каюты или же палубы. Мы слышали этот шум под обеденным столом, под кладовой буфетчика, под офицерской каютой Маргарет. Палуба, конечно, покрыта деревом, но под деревом идет железо или, вернее, сталь, из которой построен весь остов «Эльсиноры».
Мы с Маргарет, сопровождаемые Вадой, Луи и буфетчиком, переходили с места на место, где раздавались звуки ударов о железо. Казалось, что удары неслись отовсюду, но мы заключили, что где-нибудь, где будет прорубаться отверстие, достаточно большое для человеческого тела, звуки сконцентрируются и тем привлекут наше внимание к этому месту. И Маргарет сказала:
– Если им удастся пробить отверстие, то они должны будут подняться к нам головой вперед, а в таком случае какие же у них шансы против нас?
Я освободил Буквита от поста на палубе и поставил его стражем в каюте, причем его должен был сменить буфетчик в вахту Маргарет. В конце дня, после отчаянного стука и звона в десятках мест, шум прекратился. Ни в первую, ни во вторую собачью вахту, ни во время первой ночной вахты стуки не возобновлялись. Когда в полночь наступила моя вахта, Буквит сменил буфетчика на посту в каюте. В то время как мучительно тянулись мои четыре часа и я стоял, прислонившись к перилам на краю кормы, я всего меньше думал о той опасности, которая угрожает нам со стороны кают. Мое спокойствие было тем больше, что я помнил о двухгалонном ведре с серной кислотой, которое стояло под рукой и было приготовлено для первой головы, которая покажется в отверстии, еще пока не сделанном! Наши негодяи с бака могут вскарабкаться на корму или же перебраться к нам сверху от бизань-мачты к талям и спуститься нам на голову, но как они могут пробраться к нам через пол, – это было выше моего понимания!
Но они все же пробрались! Современный корабль – вещь сложная! Как могли мы предугадать маневр мятежников?
Было два часа ночи, и уже целый час я ломал себе голову, следя за дымом, поднимающимся из задней части будки над баком, и удивляясь, почему это мятежники вздумали разводить огонь в донке[20] в такой неподходящий час. За все время нашего путешествия донка еще ни разу не была пущена в дело. Пробило четыре склянки, и я все еще стоял, прислонившись к перилам, когда вдруг услышал позади себя ужасный кашель, будто кто-то задыхается от дыма. Затем я увидел Ваду, бежавшего ко мне через палубу.
– Большая беда с Буквитом! – шепнул он мне. – Пойдите скорее к нему!
Я сунул в руки Ваде винтовку, оставил его на вахте и побежал к рубке. С зажженной спичкой в руке Том Спинк освещал мне путь. Между кормовым люком и штурвалом, сидя и раскачиваясь взад и вперед, сжимая кулаки и размахивая руками в воздухе, мучился, весь в слезах, Буквит. Моей первой мыслью было, что ему случайно попала в глаза кислота, но тотчас же, едва услышав, как страшно кашляет и задыхается юнга, я отбросил эту мысль. К тому же Луи, нагнувшись над Буквитом, издал отчаянный крик.
Я подошел к нему, и сейчас же струя воздуха, потянувшая снизу, вынудила меня задержать дыхание и лишь затем открыть рот, чтобы передохнуть. Я вдохнул пары серы. И в то же мгновение я забыл «Эльсинору», мятежников на баке, забыл обо всем на свете, кроме одного!
Следующее, что осталось в моей памяти, было то, что я побежал по маленькому трапу вниз и, задыхаясь от головокружения, стал ощупью пробираться по большой задней каюте. А сера в это время ела мои легкие и душила меня. При тусклом свете морского фонаря я увидел буфетчика, который, задыхаясь и кашляя, будил Ятсуду, первого парусника. Учино, второй парусник, тоже задыхался во сне. Мне пришло в голову, что, быть может, будет легче дышать ближе к полу, и я убедился в этом, когда стал на четвереньки. Быстрым толчком я выбросил Учино из его покрывал, одним из них обернул свою голову и бросился вперед, в коридор. После нескольких столкновений с разными деревянными предметами я опять опустился на пол и приспособил покрывало так, чтобы, оставляя рот открытым, я мог натягивать и стягивать его с глаз.
Запах серы причинял большую боль, но главное зло заключалось в головокружении, которое все еще не оставляло меня. Пошатываясь, я попал в кладовую буфетчика, кое-как вышел из нее, миновал проходную комнату и направился вправо. Здесь у основания трапа рубки я попал в коридор, который вел в обратную сторону. Но тут мое состояние показалось мне настолько серьезным, что, не думая уже ни о каких препятствиях, с которыми я мог столкнуться, я большими прыжками бросился назад.
Дверь Маргарет была открыта. Я ввалился в ее каюту. В тот момент, когда я стягивал с головы покрывало, я познал слепоту и малую часть терзаний, которые испытывал Берт Райн. О, нестерпимая едкость серы в моих легких, ноздрях, глазах и мозгу! В каюте не было света! Я старался подавить боль и, спотыкаясь, двинулся к кровати Маргарет, на которую повалился в полном изнеможении.
Ее тут не было. Я стал нащупывать вокруг, но почувствовал лишь теплоту углубления, которую оставило ее тело на нижней простыне. Даже в моем ужасном и беспомощном состоянии интимная теплота ее тела была мне бесконечно дорога. Чувствуя, благодаря покрывалу, недостаток кислорода в легких, невыносимую боль от серы и головокружение, я все же сознавал, что с удовольствием остался бы там, где ее белье так нежно грело мою руку.
Быть может, я там и остался бы, но вдруг услышал страшный кашель, доносившийся из коридора. Я упал с кровати на пол, и мне удалось проползти прямо до коридора, где я свалился на пол. А затем я снова пополз на четвереньках до основания трапа. С помощью перил трапа я выпрямился во весь рост и стал прислушиваться. Около меня что-то живое двигалось и задыхалось. Я упал на