Этот текст требует некоторого анализа.
Во-первых, достойно замечания то обстоятельство, что Батеньков категорически называет себя будущим членом Временного правления, тогда как лидеры общества хотели видеть его только правителем дел правления.
Во-вторых, до самого конца Батеньков остался на позициях, принципиально отличных от позиции Рылеева и Трубецкого. Он остался сторонником переговоров и — в любом случае — сохранения на троне династии Романовых: "В случае принятия государем Николаем Павловичем условий не принимать места во Временном правлении и перейти к нему". То есть ограничиться сотрудничеством с конституционным монархом, не стараясь о созыве Собора и радикальном изменении государственной системы. Далее: "В случае отречения государя и объявления наследника принять место во Временном правлении, дабы обратить оное в регентство…"
Все варианты, которые до последней минуты продумывал Батеньков, исключали такие чисто революционные моменты, как захват дворца, арест императорской фамилии, отстранение династии от трона.
Более того, во время общих совещаний у Рылеева Батеньков был единственным, кто убежденно возражал против захвата дворца. "Кто-то действительно говорил, что необходимо овладеть дворцом, но я сказал против сего целую речь". Этот эпизод подтвердили и другие декабристы.
Отсутствие в плане захвата дворца и ареста Николая неизбежно сводило действие к демонстрации и переговорам.
В-третьих, у Батенькова очевидны "бонапартистские" тенденции, которых и следа нет у Трубецкого и Рылеева. Трубецкой исключал свое участие во Временном правлении. Батеньков считает это вполне возможным. Рылеев, Трубецкой и вся их группировка с полной искренностью готовы были вручить власть Сперанскому и Мордвинову. Для Батенькова это — политический маневр, направленный на конечное овладение этой властью.
Батеньков метался между пониманием необходимости перемен и нежеланием производить эти перемены огнем и штыками. Арбузов свидетельствует, что, попав 1 декабря к Рылееву, он поразился отчаянию Батенькова, сокрушенного тем, что упущена была 27 ноября мирная возможность перемен.
Драма Батенькова в декабрьские дни 1825 года была драмой убежденного реформиста, оказавшегося перед возможностью революционного действия и пытавшегося найти приемлемый путь — вплоть до узурпации власти в благородных целях реформ.
Накануне восстания Трубецкой и Батеньков принципиально разошлись.
Наконец, в-четвертых, Батеньков говорит, что Мордвинова "считали нужным на первый раз". Это многозначительная оговорка. Ни Рылеев, ни Трубецкой, исполненные уважения к адмиралу, так не считали.
Речь идет о каких-то единомышленниках Батенькова.
В канун восстания — в последние два-три дня — Батеньков прекрасно видел стремительную радикализацию планов общества. Для того чтобы отстоять собственную позицию, ему нужна была опора.
В последние дни перед восстанием лидеры общества уже знали, что Батеньков вступил в альянс с Якубовичем.
На Якубовича возлагалось много надежд. С его внешностью, красноречием — специфическим армейским красноречием, действующим на солдат, — с его боевым опытом и боевой славой, он должен был сыграть ведущую роль в процессе захвата власти. (Хотя потом, после победы, Трубецкой и Рылеев планировали принять меры против возможного бонапартизма Якубовича.) Якубович предназначался "для увлечения солдат" еще до междуцарствия и в этом качестве был представлен Батенькову в конце октября. "…Мы познакомили Батенькова с Якубовичем, и они друг друга полюбили", — рассказывал Александр Бестужев.
Они тщательно старались на следствии скрыть свой альянс. Якубович на допросах ни одного раза не упомянул имени Батенькова. Батеньков пытался представить их с Якубовичем знакомство дальним и случайным. ("Якубовича видал один только раз у Рылеева на именинах за обедом".) Но потом несколько раз проговорился, будучи в состоянии возбужденном.
После 6 декабря, когда пошли настойчивые слухи об отречении или отстранении от трона Константина, Батеньков, по его словам, встретившись с Якубовичем, "говорил ему, что молодежь наша горячиться умеет, но смешно на них в чем-нибудь надеяться, что вернее будет, оставив их в мечтах о конституции, закричать перед толпой в пользу удаляемого государя".
Такого рода беседы были у них не раз. "Я решился зайти к Якубовичу и застал у него какого-то адъютанта, вероятно члена общества, который, однако, скоро уехал. Мы разговаривали долго, я убеждал Якубовича, чтоб он отстал от молодежи, которая на словах только храбрится, а лучше бы сам собрал толпу и заставил бы, по крайней мере, кого-нибудь из членов императорской фамилии вести с собою переговоры".
На одном из устных допросов Батеньков показал, что говорил Якубовичу: "Чего думать о планах всего общества! Вам, молодцам, стоило бы только разгорячить солдат именем цесаревича и походить из полка в полк с барабанным боем, так можно наделать много великих дел". Помимо прочего, любопытно, что он имеет в виду не одного Якубовича — "вам, молодцам…".
Батеньков последовательно старался отколоть Якубовича от группы Рылеева и обратить в собственную, хотя бы тактическую, веру. И ему это удалось.
Излагая на следствии свое представление о плане действий, Якубович сформулировал его так: "Я был уверен, что войска соберутся пред Сенат, восклицаниями созовут Совет и Сенат, и царствующий государь, раз уж добровольно присягая на подданство, увидя любовь и войск к цесаревичу, не усомнится новою жертвою своего честолюбия заслужить бессмертную славу от благодарного потомства и любовь современников".
Эти войска, которые, собравшись, криками созывают Совет и Сенат, — плоть от плоти батеньковской идеи "собрать толпу и заставить" вести с собой переговоры, от его предложения "в барабан приударить", чтоб собрать петербургских жителей и вести мирные переговоры у всех на глазах или же на глазах собранной толпы народа вывести полки из города для переговоров.
В деле Батенькова есть решающее показание Александра Бестужева на этот счет: "Еще когда Рылеев был болен, я застал его (Батенькова. — Я. Г.) там, но как там были посторонние, то он уехал к Якубовичу. На другой день, быв у Якубовича, я заметил, что он толкует об начальстве над войсками и как бы он сдал их Константину Павловичу (важный момент! — Я. Г.). Это меня удивило, Рылеева тоже, ибо Трубецкой был уже выбран, и мы согласились с Рылеевым, что эту мысль, верно, подал ему Батенькова.
Происходило это после 9 декабря — "Трубецкой был уже выбран".
Увлекшиеся Якубовичем по его приезде в Петербург, Рылеев и Александр Бестужев приучили его к мысли, что он будет военным вождем грядущего восстания. "Якубович обещал увлечь Измайловский полк, а мы, признаемся, полагали на его красноречие и фигуру большую надежду". Позже, на следствии, тот же Александр Бестужев скажет "Начальником войск избран был Трубецкой, хотя и думал быть им несколько времени Якубович". В этой фразе спрессована драма Якубовича. И не только Якубовича.
Приезд Трубецкого и выборы его диктатором отодвинули "храброго кавказца" на второй план. Если бы ситуация была сомнительной, Якубович без особых терзаний отошел бы от общества. Но после 9 декабря победа заговорщиков представлялась весьма реальной. И Якубович видел, что он упускает возможность войти в историю как вождь победоносного восстания и освободитель России. Лавры Риего — ни больше ни меньше…
Альянс с Батеньковым открывал перед ним новые возможности.
Никто из декабристов, составлявших ядро организации, равно как и никто из молодых офицеров, органично примкнувших к этому ядру (Сутгоф, Панов, Арбузов), не дал бы увлечь себя игре самолюбия и честолюбия. Якубович был героем. Но он был героем периферии — с ее размытостью политических представлений и неустойчивостью.
Призыв Батенькова порвать с "молодежью" — группировкой Рылеева — и действовать самостоятельно был соблазнителен для уязвленного и оказавшегося в подчиненном положении Якубовича.
По свидетельству Александра Бестужева, за два-три дня до восстания Якубович примерял на себя роль командующего мятежными частями, и цель его вполне соответствовала позиции Батенькова — Штейнгеля — вручить власть Константину на соответствующих условиях. Накануне этого дня у Якубовича был Батеньков.
Но до 12 декабря ему еще неясна была его будущая роль в мятеже.
До 12 декабря ни в ком из строевых офицеров, членов общества, он не нашел бы сочувствия своим настроениям. (Батеньков был идеологом.)
Вечером 12 декабря Якубович вместе с точным боевым назначением приобрел и сильного союзника. И тогда сепаратизм Батенькова получил реальную опору.
В то время, когда Николай и Ростовцев беседовали в Зимнем дворце, на квартире Рылеева происходило решающее собрание членов общества. Это уже не было совещание руководителей. Это было именно собрание, на котором диктатор должен был объяснить каждому его задачу.
Собрание не было единовременным — люди приходили и уходили. По следственным делам картина вечера 12 декабря выглядела пестро и противоречиво. Но ясно, что был главный момент, когда в узком кругу (пять человек, по свидетельству Трубецкого) были обозначены основные положения плана действий.
Как и в других случаях, декабристы всячески отрицали последовательность и определенность организационных решений, принятых в тот вечер. Но они восстанавливаются по деталям, а главное — сосредоточены в показаниях Рылеева. Подводя итоги последних перед восстанием дней, Рылеев показал: "…Трубецкой был уже полновластный начальник наш; он или сам, или через меня, или через Оболенского делал распоряжения. В пособие ему на площади должны были явиться полковник Булатов и капитан Якубович. Последний — по собственному желанию Трубецкого, который был наслышан о храбрости его еще прежде и потому за несколько дней до 14-го числа просил меня познакомить с ним Якубовича лично, что и было исполнено". Полковник Булатов, по утверждению Рылеева, тоже хотел прежде принятия окончательных решений познакомиться с диктатором, "с которым, — говорит Рылеев. — я и свел его". Это было вечером 12 декабря. "В это время был и Якубович. Тут рассуждали о плане действия, и положено было: князю Трубецкому быть главным начальником, а под ним — Булатову и Якубовичу; план привести в исполнение решились в тот день, когда назначается переприсяга или когда станут выводить какие-либо полки из города, об чем носились слухи". (Любопытно, что опасение вывода гвардии из столицы в решающий момент — идея Бирона, Петра III — не умирала в коллективной гвардейской памяти и возникла в междуцарствие как угрожающий слух.)