– Ты ведь не могла не вмешаться, да? – наконец проговорил Рук, когда Кива ничего не ответила. Теперь его голос звучал устало, и гнев сочился из него по капле. – Если бы ты ничего не сделала, Тильда Корентин бы сегодня умерла, и жизнь бы вернулась в прежнее русло. Никаких больше королевских приказов, никаких оповещений о ее состоянии, никаких вопросов, пришла ли она в сознание и может ли говорить.
Кива прикусила язык, чтобы не съязвить по поводу этого списка причиненных неудобств.
– Из-за тебя нам теперь придется довести Ордалии до конца, – продолжал Рук. – Или по крайней мере до тех пор, пока ты не умрешь. – Его лоб покрыли борозды морщин. – А когда тебя постигнет неудача – а она тебя постигнет, Кива – я останусь без умелого тюремного лекаря.
– У вас есть Олиша и Нергал, – напомнила Кива, хотя горло ей сдавило при мысли о том, как легко он сбросил ее жизнь со счетов. «Заботился», пожалуй, слишком громко сказано, хоть по-своему, хоть нет. Кива для него не более чем инструмент. Лекарь. Доносчик. – И вы много раз говорили, что запросто найдете мне замену.
Рук провел рукой по коротким волосам, проигнорировав ее упрек.
– Серьезно, ты крупно ошиблась. Я сделал для тебя все, что мог. С Ордалиями мне тебе не помочь, теперь ты сама по себе.
Кива и так была сама по себе почти десять лет, сколько бы Рук ни считал, что защищал ее. Еще шесть недель она переживет; а то и меньше, если семья подоспеет вовремя.
Смотритель развернулся на каблуках и направился к выходу. Только дойдя до двери, он остановился возле стоявшего на страже надзирателя и развернулся, чтобы напоследок бросить:
– Отец был бы в тебе разочарован.
И он оставил Киву наедине с шестью словами, которые эхом отдавались в ее голове, пока маковое молоко вновь не потянуло ее в сон.
Сомкнув веки, Кива подумала, как же все-таки смотритель заблуждается. Отец первым бы похвалил дочь за то, что она спасла чужую жизнь. А вот мать… У матери бы нашлось крепкое словцо о ее поступке.
Но ни отец, ни мать не смогли бы ее остановить.
Так что Киве оставалось лишь жить с последствиями принятого решения.
Или же умереть от них.
Глава четырнадцатая
Несмотря на все усилия Кивы, на следующий день лучше ей не стало. Только через четыре дня она смогла стоять без чужой помощи, и даже тогда ей казалось, будто ее переехала одна из задиндовских дрезин, доверху нагруженных люминием.
Хотя все тело мучительно ломило, маковое молоко Кива перестала принимать спустя два дня, проведенных в постели. В первую очередь она старалась избежать зависимости – маковое молоко вызывало привыкание. С другой стороны, хотелось сохранить лицо: в прошлый раз Киве не посчастливилось принять большую дозу как раз перед очередным появлением Джарена, который приходил все чаще и чаще. Когда он сел возле Кивиной койки и поинтересовался самочувствием, Кива ни с того ни с сего сказала:
– Я еще ни у кого не видела таких красивых глаз, как у тебя. Они похожи на солнечные блики на море.
Уголки его губ приподнялись, и Джарен наклонился к ней поближе.
– А ты видела море?
– Один раз, – ответила Кива. – Меня отец возил.
Джарен, неверно истолковав нахлынувшие на нее эмоции, проговорил:
– Он наверняка ждет тебя там, на свободе. Пройдешь испытания – и сможешь снова с ним встретиться.
– Нет, – мягко ответила Кива, – не смогу.
В этот момент в лазарет проскользнул Типп, за что потом, когда лекарство выветрилось, Кива была ему невероятно благодарна.
Ей потребовалась целая неделя, чтобы более-менее прийти в себя. С каждым днем беспокойство ее росло. Началось все с неуемного желания выбраться из постели – Кива не привыкла к тому, что на больничной койке лежит она, а не пациент. Затем, спустя некоторое время, это желание сменило мучительное ощущение бездействия, тем более что Тильда до сих пор ни на что не реагировала, а в лазарет продолжали поступать заключенные с разошедшейся по тюрьме кишечной инфекцией. Присутствие Олиши и Нергала тоже уверенности не вселяло: больных они почти не лечили и старались держаться от них подальше, чтобы самим не заразиться. Киву донельзя расстраивало, что ей постоянно приходится напоминать им проверить Тильду или пациентов на карантине, ведь без этого они бы вообще ничего не делали.
Если бы не Типп, Кива бы уже рвала на себе волосы. Джарен тоже, к ее удивлению, оказался полезен, тем более что он заходил дважды в день, до и после смены, якобы за лекарствами для других тоннельщиков. Хоть заключенным и позволялось свободно передвигаться по Залиндову во внерабочие часы, Кива все равно считала, что в лазарете Джарен проводит слишком много времени. Когда в дверях дежурила Наари, практически при каждом его появлении она закатывала глаза: надзирательница, несомненно, понимала, что Джарен просто ищет предлог проведать Киву.
Кива не знала, заметил ли Джарен, но она всякий раз старалась дать ему какую-нибудь работу: во-первых, кто-то, помимо Типпа, должен был по возможности ухаживать за пациентами, а во-вторых, ей хотелось держать его на расстоянии вытянутой руки. Пока он чем-нибудь занят, он не сидит у ее койки и не вовлекает ее в разговоры, не пытается заронить в ее душу зерно нелюбви к мятежникам и не слушает, как она невольно поет дифирамбы цвету его глаз.
Кива с радостью бы стерла это воспоминание и изо всех сил старалась похоронить его где-нибудь в глубинах подсознания.
Когда неделя подошла к концу, она уже могла передвигаться без посторонней помощи, но спокойнее от этого не стало. Сколько бы работы Кива на себя ни взваливала, она не могла не волноваться из-за следующего испытания; она понимала, что, если семья не поспеет вовремя, от Ордалии ей не укрыться. Кива пыталась представить, что ее ждет, будто это хоть как-то могло помочь. Некоторые из пришедших на ум вариантов казались не такими плохими: например, ее могли заставить ходить по горячим углям или держать в руках раскаленное железо. Конечно, назвать это приятным язык не повернется, зато хотя бы пережить можно, в отличие от сожжения на костре. Такого зрелища Залиндов уже давно не видел: повешение обычно считалось более быстрой и чистой казнью. Хотя несколько лет назад ряд заключенных сожгли заживо. Всякий раз, когда Кива об этом вспоминала, ее бросало в нервную дрожь, а рука сама собой тянулась к амулету принцессы, спрятанному под рубахой.
Если мятежники из-за стены не придут до второго испытания, Киве придется надеяться лишь на напитанный магией амулет Миррин. Одна мысль о том, что придется довериться Валлентисам, оставляла во рту неприятное послевкусие, и Кива невольно размышляла над запасными вариантами на случай, если принцесса соврала. Одна проблема: Кива понятия не имела, что ей уготовано, а потому и идей у нее было немного. Она знала о мазях от ожогов, но ни одна из них не защищала наверняка. Существовали лекарства, помогающие при удушье дымом, но во время самой Ордалии они Киву не спасут. Отчаявшись, лекарь даже разыскала Грендель, работницу крематория, и спросила, не приказывал ли смотритель подготовить погребальный костер, однако Грендель ни о чем таком не слышала и знать не знала, что готовят к следующему испытанию.
Хотя Киве не хотелось этого признавать, но заколдованный амулет был ее единственной надеждой, и неважно, от кого он ей достался. Однако… а вдруг Ордалия огнем вообще не предполагает пламени? Тогда амулет окажется бесполезен. Может, Киве предстоит пережить метафорический огонь, например, встречу с собственными страхами – хотя она понятия не имела, как можно сделать испытание на основе ее страхов.
Сколько бы Кива об этом ни думала, ответов она так и не нашла. Когда все нарастающее волнение достигло пика, она решила – ради собственного душевного равновесия и ради больных, требовавших ее безоговорочного внимания – перестать гадать и перебирать варианты.
Либо ее семья придет вовремя, либо не придет.
Либо амулет сработает, либо не сработает.
Либо она выживет, либо не выживет.
Сейчас Кива ничего не могла сделать – по крайней мере, для себя. Зато она могла помочь другим.
Забыв на время об испытании, Кива переключила внимание на растущее количество заключенных с кишечной инфекцией. Самым первым больным, оказавшимся в лазарете, она ставила диагноз «инфекция желудочно-кишечного тракта» – в замкнутой среде Залиндова эта пресловутая болезнь не раз распространялась подобно чуме. И, конечно, она была неприятной и грязной, но проходила обычно быстро, от двух до пяти дней.
Сейчас же становилось ясно, что Кива ошиблась: мало того, что инфекция не желала покидать организмы больных, так еще и распространялась неправильно. Зараженных было много, однако среди них не наблюдалось никакой закономерности, а так как пациенты были едва способны выговорить предложение до конца, Кива даже узнать не могла, что же их всех связывало.
Кроме того, пациентам не становилось лучше, и Киву это тревожило сильнее всего. Сколько бы лекарств она ни использовала, сколько бы болеутоляющих для покоя ни давала, сколько бы противовирусных и противобактериальных ни впихивала, ничего не помогало. Она даже несколько раз пробовала кровопускание, но и тогда состояние больных не улучшилось.
Они, наоборот, начали умирать.
Один за другим ее пациенты отходили в вечный мир вслед за самыми первыми больными, которые уже давно отправились в морг. Болезнь в острую фазу входила у всех по-разному: кто-то умирал через несколько дней, а некоторые – за считанные часы.
Кива совершенно ничего не понимала и с каждой новой жертвой чувствовала себя все более раздавленной и бессильной.
– Не б-беспокойся, – сказал ей Типп поздним вечером спустя десять дней после Ордалии воздухом. – Ты с-с-с… что-нибудь придумаешь.
Он целый день бегал с поручениями от Кивы и уже едва держался на ногах, хотя она много раз говорила ему сесть и отдохнуть. Кива боялась, как бы он не упал, и не хотела, чтобы Типп злился на себя: он вечно расстраивался, когда из-за усталости начинал больше заикаться.