Он все еще не рассказал мне о своем ночном разговоре с матерью, и я не думаю, что собирается. Он так стремился попасть к правдолюбам, что я начинаю думать, не планирует ли он что-то втайне от меня.
И я вхожу в здание. Может, я решаю, что если уж мы так влипли, то надо выяснить, в чем дело. Я — дивергент, значит, я не ничтожество, и больше не может быть «безопасных» мест, и у меня есть другие дела в жизни, помимо того, чтобы играть в семью с Тобиасом. Очевидно, он согласится со мной.
Вестибюль просторный, хорошо освещенный, с полом из черного мрамора, тянущимся до самых лифтов. В центре на полу выложено кольцо из белых мраморных плит, внутри которого изображен символ Правдолюбия — наклонные весы, символизирующие то, что истина весит больше лжи. В вестибюле полно лихачей с оружием.
Одна лихачка с рукой на перевязи подходит к нам, держа пистолет перед собой и наставив его на Тобиаса.
— Назовите себя, — говорит девушка. Молодая, но не настолько, чтобы знать Тобиаса.
Следом подбираются остальные. Некоторые глядят на нас с подозрением, но большинство — с любопытством. Но в их глазах вспыхивает нечто еще более странное. Они узнают нас. Наверняка они встречали Тобиаса, но откуда догадались про меня?
— Четыре, — говорит Тобиас. — Трис, — кивает на меня. — Лихачи, оба.
У девушки расширяются глаза, но она не опускает оружие.
— Зачем вы здесь? — спрашивает она. Некоторые из лихачей выходят вперед, но осторожно, будто мы представляем для них опасность.
— А в чем проблема? — спрашивает Тобиас.
— Вы вооружены?
— Конечно, ведь я лихач или кто?
— Стоять, руки за голову, — поспешно говорит она, будто и не надеясь, что мы подчинимся. Я гляжу на Тобиаса. Почему все ведут себя так, будто мы сейчас на них набросимся?
— Мы вошли через главный вход, — медленно говорю я. — Думаете, мы бы это сделали, если бы хотели напасть на вас?
Тобиас не смотрит на меня. Касается пальцами затылка. Спустя секунду я делаю то же самое. Лихачи обступают нас. Один начинает обыскивать Тобиаса, с ног до головы, а другой вынимает пистолет, который был у него за поясом. Еще один, круглолицый парнишка с румяными щеками, извиняюще глядит на меня.
— У меня нож в заднем кармане, — произношу я. — Начнешь лапать — пожалеешь.
Он невнятно что-то бормочет, и одними пальцами вытаскивает нож за рукоятку, стараясь не касаться меня.
— Что происходит? — спрашивает Тобиас.
Девушка переглядывается с остальными.
— Извини, но нам приказали арестовать тебя сразу же, как ты появишься, — отвечает она.
Глава 11
Они окружают нас, но не связывают руки, и ведут к лифтам. Я несколько раз спрашиваю, за что нас арестовали, но никто даже не смотрит в мою сторону. Я сдаюсь и иду молча, как Тобиас.
Мы поднимаемся на третий этаж, где нас отводят в небольшую комнату с белым мраморным полом. В ней — никакой мебели, кроме скамейки у дальней стены. У каждой фракции есть комнаты, куда помещают тех, кто может причинить другим неприятности.
Дверь закрывают, щелкает замок. Мы снова одни.
Тобиас сидит на скамейке нахмурившись. Я хожу перед ним взад-вперед. Если он хочет сказать мне, зачем мы сюда пришли, то объяснит, так что я не спрашиваю. Пять шагов вперед, пять назад, в одном ритме. Будто я надеюсь, что движение поможет мне додуматься насчет чего-то.
Если эрудиты не взяли верх над правдолюбами, а Эдвард сказал нам именно это, то зачем правдолюбам нас арестовывать? Что мы им плохого сделали?
Если эрудиты еще не взяли власть окончательно, единственное возможное преступление — сговор с ними. Не сделала ли я чего-то такого, что можно истолковать как сговор? Я сильно прикусываю нижнюю губу. Я застрелила Уилла. И еще нескольких лихачей. Они были под воздействием симуляции, но правдолюбы или не в курсе, или не считают это оправданием.
— Ты не можешь успокоиться, а? — говорит Тобиас. — Ты мне нервы взвинчиваешь.
— Я так сама успокоиться пытаюсь.
Он наклоняется вперед, ставя локти на колени, и глядит в пол между кроссовок.
— Рана у тебя на губе говорит об обратном.
Я сажусь рядом с ним, поджав колени и обхватив их левой рукой. Правая болтается сбоку. Он долго ничего не говорит, и я сжимаю ноги рукой все сильнее. Мне кажется, что чем меньше я стану, тем безопаснее.
— Иногда мне кажется, ты мне не доверяешь, — говорит он.
— Я доверяю тебе, — отвечаю я. — Конечно, доверяю. Почему ты так подумал?
— Просто есть что-то, чего ты мне не говоришь. Я признался тебе в таком…
Он качает головой.
— Я не рассказал бы этого никому и никогда. С тобой что-то происходит, но ты пока молчишь.
— Много чего происходит. И ты знаешь, — отвечаю я. — И, кстати, что насчет тебя? Я тебе то же самое могу сказать.
Он касается моей щеки, запускает пальцы в волосы и игнорирует мой вопрос.
— Если все из-за твоих родителей, — шепчет он, — просто выговорись, и я поверю.
Наверное, в его глазах могло бы быть опасение, учитывая, где мы находимся, но они темны и неподвижны. Они уводят меня в хорошо знакомые места. Безопасные. Там я смогла бы признаться в убийстве одного из его лучших друзей, и я не боялась бы того, как Тобиас потом посмотрит на меня.
Я кладу свою ладонь поверх его.
— Все из-за этого, — слабым голосом отвечаю я.
— Ладно, — говорит он и касается моих губ своими. Мне сводит живот от чувства вины.
Дверь открывается. Появляются несколько человек. Два человека, правдолюбы, с пистолетами в руках, темнокожий правдолюб постарше, незнакомая женщина-лихач. И наконец, входит Джек Кан, представитель Правдолюбия в правительстве.
По меркам всех фракций, он молодой глава фракции, всего лишь тридцати девяти лет от роду. Но для лихачей это — ничто. Эрик стал главой Лихачества в семнадцать. Но, вероятно, именно здесь кроется причина, по которой остальные фракции не принимают всерьез наше мнение и наши решения.
Джек симпатичный, с короткими черными волосами, высокими скулами и теплым взглядом раскосых, как у Тори, глаз. Но, несмотря на приятный внешний вид, его никто не называет очаровательным, вероятно, потому, что он правдолюб, а у них обаяние считается орудием обмана. Я надеюсь, он скажет нам, что происходит, не тратя времени на любезности. Это сейчас многого стоит.
— Они доложили мне, что вы удивились факту вашего ареста, — говорит он низким, но странно невыразительным голосом, от которого, кажется, не будет эха даже на дне пещеры. — Для меня такое означает либо то, что против вас выдвинуто ложное обвинение, либо то, что вы изображаете невиновность. Единственным…
— В чем нас обвиняют? — перебиваю я.
— Его обвиняют в преступлениях против человечности. Тебя обвиняют в пособничестве ему.
— Преступления против человечности? — подает голос Тобиас. Он разозлен. — Каких?
— Мы видели видеозапись атаки. Ты управлял симуляцией, — отвечает Джек.
— И откуда она у вас? Мы же забрали диск с данными, — говорит Тобиас.
— Ты взял одну копию. А вся видеозапись из района Лихачества была передана на другие компьютеры по всему городу, — отвечает Джек. — Мы видели, как ты управлял симуляцией, потом едва не забил ее до смерти, пока она не сдалась. Потом ты остановился, у вас произошло примирение любящих, и вы украли жесткий диск. Единственное этому объяснение таково, что симуляция была окончена, и вы не хотели, чтобы запись попала нам в руки.
Я едва удерживаюсь от того, чтобы расхохотаться. Мой самый героический поступок в моей жизни, единственное, что я сделала стоящего, и они думают, что я работала на эрудитов.
— Симуляция не закончилась, — говорю я. — Мы остановили ее, ты…
Джек поднимает руку.
— Мне неинтересно, что вы будете говорить сейчас. Вы расскажете правду, когда будете допрошены с применением сыворотки правды.
Кристина однажды рассказывала мне про эту штуку. Она призналась, что самое трудное в инициации Правдолюбия — получить укол сыворотки правды и отвечать на личные вопросы перед лицом всех членов фракции. Мне не надо слишком глубоко в себе рыться, чтобы понять, это — последнее, что мне хочется получить в виде укола.
— Нет, ни за что, — возмущаюсь я, качая головой.
— У тебя есть что скрывать? — спрашивает Джек, приподнимая брови.
Я хочу ответить ему, что у любого человека хотя бы с каплей собственного достоинства есть вещи, которые он не открывает никому, но не хочу вызывать подозрений. И просто качаю головой.
— Ладно.
Он смотрит на часы.
— Полдень уже миновал. Допрос пройдет в семь вечера. Не пытайтесь к нему готовиться. Под влиянием сыворотки вы ничего не сможете скрыть.
Развернувшись на месте, он выходит.
— Какой добрый человек, — иронизирует Тобиас.
Вскоре группа вооруженных лихачей сопровождает меня в душевую. Я наслаждаюсь процессом, держа руки под горячей водой, пока они не краснеют, и глядя на себя в зеркало. Когда я жила в Альтруизме, мне не дозволялось часто смотреть в зеркала, а я считала, что за три месяца человек может сильно измениться. Но сейчас мне хватило пары дней.
Я выгляжу старше. Может, из-за коротких волос или из-за того, что все произошедшее застыло на моем лице, словно маска. В любом случае я всегда думала, будет здорово, когда я перестану выглядеть ребенком. Но сейчас я чувствую лишь ком в горле. Я уже не та девочка, которую знали мои родители. И они уже никогда не увидят, какой я теперь стала.
Я отворачиваюсь и ударяю обеими ладонями в дверь, распахивая ее.
Когда лихачи приводят меня обратно в комнату для арестантов, я застываю в дверях. Тобиас выглядит точно так же, как в тот день, когда я впервые его встретила. Черная футболка, короткие волосы, жесткий взгляд. Его внешний вид всегда приводил меня в нервное возбуждение, я помню, как схватила его за руку, за пределами тренировочного зала, всего на пару секунд, и как мы сидели на скалах у расщелины. Как мне не хватает всего того, что было там.