— Есть хочешь? — спрашивает он. Дает мне сэндвич со стоящей перед ним тарелки.
Я беру сэндвич и сажусь. Прислоняю голову к его плечу. Все, что нам остается — ждать. Это мы и делаем. Съедаем все. Сидим, пока не устаем. Ложимся рядом друг с другом на полу, касаясь плечами и глядя в белый потолок.
— Что именно ты боишься сказать? — спрашивает он.
— Все подряд. Не хочу это проживать заново.
Он кивает. Я закрываю глаза и прикидываюсь, что заснула. В комнате нет часов, и я не могу считать минуты, оставшиеся до допроса. Наверное, здесь вообще время не существует. Но я чувствую, что вечер приближается со всей неизбежностью, и секунды давят, будто вдавливают меня в мраморные плитки пола.
Может, время бы протекло быстро, если бы не чувство вины. Ведь я знаю правду, но запрятала ее так далеко, что ее не знает даже Тобиас. Может, мне и не следует бояться, а честность облегчит мою жизнь.
Видимо, я и вправду засыпаю, поскольку дергаюсь, услышав звук открывающейся двери. Входят несколько лихачей. Одна из девушек зовет меня по имени. Кристина расталкивает остальных и бросается на меня, обнимая. Ее пальцы впиваются прямо в рану на плече, и я вскрикиваю.
— Пулевая рана, — объясняю я. — Плечо. Ух.
— О боже! Извини, Трис, — говорит она, отпуская меня.
Она тоже не похожа на ту Кристину, которую я знала. Волосы короче, как у мальчишки, кожа больше серая, чем коричневая. Она улыбается мне, но глаза остаются такими же, как и были. Усталыми. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но слишком нервничаю. Кристина будет на допросе. Она услышит, что я сделала с Уиллом. И никогда меня не простит.
Если я не справлюсь с сывороткой?
А хочу ли я такого, на самом деле? Чтобы весь ужас вечно гнил внутри меня?
— Ты в порядке? Услышала, что ты здесь, и вызвалась эскортировать тебя, — говорит она, когда мы выходим из арестантской. — Я знаю, ты не предатель.
— Я в порядке. Спасибо, что веришь, — отвечаю я. — Ты как?
— О, я…
Она умолкает и прикусывает губу.
— Тебе никто не говорил… в смысле, может, сейчас неподходящее время, но…
— Что? Что такое?
— У… Уилл погиб во время атаки.
Она встревоженно глядит на меня и выжидающе. Чего она ждет?
Ох. Я не должна показывать, что знаю о смерти Уилла. Я должна сделать вид, что эмоционально реагирую на весть, но не смогу сделать это убедительно. Лучше признаться. Но непонятно, как ей сообщить, не рассказывая всего.
Мне внезапно становится дурно. Я раздумываю, как лучше обмануть лучшую подругу.
— Я видела, — говорю я. — Как раз на мониторе, когда была на посту управления. Мне очень жаль, Кристина.
— О, — отвечает она и кивает. — Ну… хорошо, что ты в курсе. Мне не хотелось, чтобы для тебя это стало новостью здесь, среди всех.
Усмешка. Блеснувшая улыбка. Ничто уже не будет таким, как прежде.
Мы заходим в лифт. Я чувствую, что Тобиас смотрит на меня. Он знает, что я солгала насчет монитора. Я гляжу прямо, делая вид, что не сгораю от стыда.
— Насчет сыворотки правды не беспокойся, — шепчет она. — Это легко. Ты едва понимаешь, что происходит, когда находишься под ее воздействием. Лишь когда заканчивается действие, ты осознаешь, что сказала. Я проходила это испытание еще ребенком, у правдолюбов это нормальная практика.
Остальные лихачи в лифте переглядываются. В нормальных обстоятельствах кто-нибудь обязательно выговорил бы ей за такие разговоры о фракции. Но в жизни Кристины вряд ли еще будет случай, когда ей придется конвоировать лучшую подругу, подозреваемую в предательстве, на публичный допрос.
— Остальные в порядке? — волнуюсь я. — Юрайя, Линн, Марлен?
— Все здесь, кроме Зика, брата Юрайи, который с другими лихачами, — отвечает она.
— Что?
Зик, который застегивал на мне ремни там, на крыше небоскреба, — предатель?
Лифт останавливается на верхнем этаже, и все начинают выходить.
— Понимаю, — говорит она. — Никто не ожидал.
Она берет меня под руку и тянет к дверям. Мы идем по коридору с черным мраморным полом. Наверное, в жилище правдолюбов несложно потеряться, поскольку все выглядит одинаково. Проходим через еще один коридор и двойные двери.
Снаружи «Супермаркет Безжалостности» выглядит простым прямоугольным зданием с узким выступом посередине. Изнутри эта выступающая часть оказывается огромным помещением в три этажа высотой, с пустыми проемами в стенах вместо окон. В окнах наверху я вижу темнеющее беззвездное небо.
Здесь мраморный пол белый, с черным символом Правдолюбия посередине. По стенам горят установленные рядами тусклые желтые лампы, и все помещение словно светится. А каждый звук отдается эхом.
Большинство правдолюбов и остатки лихачей уже пришли. Некоторые сидят на скамьях со спинками, стоящих по периметру, но места хватает не всем, и остальные стоят вокруг эмблемы Правдолюбия. В центре символа, между чашами наклоненных весов, стоят два пустых стула.
Тобиас берет меня за руку, и мы сплетаем наши пальцы.
Охранники-лихачи выводят нас в центр зала, где нас встречает перешептывание и возмущенные возгласы. На скамье в первом ряду я вижу Джека Кана.
Вперед выходит старый темнокожий мужчина с черной коробкой в руках.
— Меня зовут Найлз, — говорит он. — Я буду вас допрашивать. Ты…
Он показывает на Тобиаса.
— Ты будешь первым. Так что, будь добр, подойди…
Сжав мою руку, Тобиас отпускает ее, и я остаюсь рядом с Кристиной, у края эмблемы Правдолюбия. Воздух здесь теплый — влажный летний вечерний воздух, но мне становится холодно.
Найлз открывает коробку. Там два шприца, один для Тобиаса и второй для меня. Достает из кармана антисептическую салфетку и предлагает Тобиасу. Обычно в Лихачестве на такое не заморачиваются.
— Укол делается в шею, — говорит Найлз.
Тобиас протирает шею салфеткой. Я слышу лишь шум ветра. Найлз делает шаг вперед, втыкает иглу шприца в шею Тобиасу и выпускает ему в вену синеватую клубящуюся жидкость. Последний раз, когда Тобиасу кто-то делал укол, это была Джанин, которая ввергла его в новую симуляцию, такую, которая действует даже на дивергента. По крайней мере она так считала. Тогда я подумала, что теряю его навсегда.
Я вздрагиваю.
Глава 12
— Я задам тебе ряд простых вопросов, чтобы ты адаптировался к действию сыворотки. Тем временем она подействует окончательно, — начинает Найлз. — Итак. Как тебя зовут?
Тобиас сидит, ссутулившись и опустив голову, так, будто его тело внезапно стало слишком тяжелым. Он кривится, ерзает на стуле.
— Четыре, — сквозь зубы говорит он.
Наверное, под действием сыворотки правды нельзя лгать, но можно выбирать, какую версию правды изложить. Четыре — его и не его имя одновременно.
— Это прозвище, — говорит Найлз. — Каково твое настоящее имя?
— Тобиас, — отвечает он.
Кристина толкает меня локтем.
— Ты знала?
Я киваю.
— Как зовут твоих родителей, Тобиас?
Он открывает рот, чтобы ответить, но потом сжимает зубы, словно чтобы не дать словам вылететь наружу.
— Какое отношение это имеет к делу? — спрашивает он.
Правдолюбы начинают переговариваться, некоторые кривятся. Я приподнимаю бровь и гляжу на Кристину.
— Очень трудно не ответить на вопрос сразу, находясь под действием сыворотки правды, — замечает она. — У него очень сильная воля. И есть что скрывать.
— Возможно, раньше это и не имело отношения к делу, Тобиас, но сейчас, когда ты сопротивляешься и не отвечаешь на вопрос, имеет, — продолжает Найлз. — Будь добр, имена твоих родителей.
— Эвелин и Маркус Итон, — закрыв глаза, отвечает Тобиас.
Фамилия — всего лишь добавка, которая нужна для идентификации, скажем, в официальных документах. Когда мы женимся, один из супругов берет фамилию другого, или оба берут новую. Мы можем принести с собой наши имена, из семьи во фракцию, фамилии мы упоминаем редко.
Но фамилию Маркуса знают все. Я вижу это по шуму, который поднимается в зале. Все правдолюбы знают Маркуса как самого влиятельного члена правительства, некоторые из них читали и статьи, которые распространяла Джанин, насчет его жестокости по отношению к своему сыну. Это была единственная правда из многого, сказанного ею. А теперь все знают, Тобиас — его сын.
Тобиас Итон — имя, внушающее уважение.
Найлз дожидается тишины и продолжает.
— Следовательно, ты сменил фракцию, не так ли?
— Да.
— Ты перешел из Альтруизма в Лихачество?
— Да, — резко отвечает Тобиас. — Неужели не видно?
Я прикусываю губу. Ему надо успокоиться. Он слишком завелся. Чем больше он будет сопротивляться внешне, тем настойчивее Найлз будет спрашивать.
— Одной из целей допроса является определить, кому ты хранишь верность, — говорит Найлз. — Поэтому я вынужден задать вопрос. Почему ты сменил фракцию?
Тобиас гневно глядит на Найлза, не открывая рта. Секунда за секундой проходят в тишине. Чем больше он пытается противостоять сыворотке, тем труднее ему удается. Он краснеет, дышит чаще и тяжелее. У меня за него сердце болит. Подробности его детства должны остаться в тайне, если он не хочет раскрывать их. Правдолюб жесток, заставляя его отвечать, лишая его свободы выбора.
— Ужасно, — страстно говорю я Кристине. — Неправильно.
— Что? — спрашивает она. — Простой вопрос.
— Ты не понимаешь, — качая головой, отвечаю я.
— Ты действительно очень за него переживаешь, — с улыбкой отвечает она.
Я слишком поглощена наблюдением за Тобиасом и молчу.
— Спрашиваю снова. Важно, чтобы мы знали, насколько ты верен выбранной тобой фракции, — говорит Найлз. — Почему же ты перешел в Лихачество, Тобиас?
— Чтобы защитить себя, — отвечает Тобиас. — Я сменил фракцию, чтобы защитить себя.
— Защитить от кого?
— От моего отца.
Разговоры в зале умолкают, и тишина хуже, чем предшествовавшее ей бормотание. Я жду, что Найлз начнет «рыть» дальше.
— Благодарю за честность, — говорит Найлз. Все правдолюбы еле слышно повторяют то же самое. «Благодарю за честность» звучит вокруг меня, с разной громкостью, на разные голоса, и я перестаю злиться. Эти слова хвалят Тобиаса, но они же заставляют его расслабиться и раскрыть самые страшные тайны.