Мне нравится запах мокрого асфальта. Он чувствуется здесь, еле различимый, но, когда здесь все будет окончено, лихачи ринутся вниз и покинут здание. И мокрый асфальт будет единственным запахом, который я буду вдыхать.
У нас — дорожные сумки или что-либо в этом роде. У меня — рюкзачок, сооруженный из простыни и веревок. В нем одежда и запасные ботинки. На мне куртка, которую я забрала у лихачки-предателя. Пусть Эрик видит ее, если решит посмотреть на меня.
Эрик пару секунд оглядывает толпу, а затем его глаза находят меня. Сплетая пальцы, он осторожно складывает руки на животе.
— Я хочу, чтобы она их перечислила, — говорит он. — Поскольку именно она меня ножом пырнула, очевидно, они ей известны.
Я не понимаю, что за игру он ведет, какой смысл пытаться запугивать меня здесь, особенно сейчас, перед тем, как его казнят. Он пытается выглядеть самодовольным, но я вижу, что его пальцы дрожат. Даже Эрик боится смерти.
— Не впутывай ее, — Тобиас строг.
— Почему? Потому, что ты с ней спал? — ухмыляясь, спрашивает Эрик. — Ой, прости, я забыл. Сухари таким не занимаются. Они друг другу шнурки завязывают и волосы стригут.
Выражение лица Тобиаса не меняется. Кажется, я поняла. Эрику плевать на меня. Но он знает, как побольнее уязвить Тобиаса. Чтобы ударить по Тобиасу больнее всего, надо ударить по мне.
Этого я и хотела избежать любой ценой, чтобы мои удачи и неудачи стали удачами и неудачами Тобиаса. Именно поэтому я не могу позволить ему защищать меня сейчас.
— Пусть она их перечислит, — повторяет Эрик.
— Ты сговорился с эрудитами, — стараясь говорить спокойно, начинаю я. — Ты ответствен за смерть сотен альтруистов.
Я не могу дальше говорить спокойно и начинаю плеваться словами, как ядом.
— Ты предал Лихачество. Ты застрелил ребенка, в упор. Ты — убогая игрушка в руках Джанин Мэтьюз.
Его улыбка пропадает.
— Заслуживаю ли я смерти? — спрашивает он.
Тобиас открывает рот, чтобы перебить меня, но я успеваю.
— Да.
— Достаточно откровенно, — говорит Эрик. Его темные глаза пусты, как яма или беззвездная ночь. — Но имеешь ли ты право решать это, Беатрис Прайор? Как ты решила судьбу другого парня. Как его звали? Уилл?
Я не отвечаю. Я слышу голос моего отца. «Почему ты думаешь, что имеешь право застрелить другого?» Он спросил это, когда мы с боем пробивались на пост управления в районе Лихачества. Он сказал мне, есть правильный способ чего-то добиться, и я должна научиться этому. Я чувствую, что у меня в горле будто комок воска, и я не могу сглотнуть и едва в состоянии дышать.
— Ты совершил преступления, каждое из которых заслуживает смерти по законам Лихачества, — говорит Тобиас. — Мы имеем право казнить тебя по нашим законам.
Он приседает и берет с пола три пистолета, лежащие у ног Эрика. Вытаскивает патроны, один за другим. Они звенят, падая на пол, катятся и останавливаются у ног Тобиаса. Он берет средний пистолет и вставляет в него один патрон.
Потом начинает вертеть по полу все три пистолета, пока я не теряю из виду тот, который был в середине. Не вижу, в каком из них находится патрон. Поднимает их, дает один Тори, а второй — Гаррисону.
Я пытаюсь думать про симуляцию. Что произошло с альтруистами. Невинные люди в серых одеждах, лежащие на улицах. Альтруистов осталось так мало, что некому даже позаботиться о телах. Наверное, большая часть там и осталась. И этого бы не произошло, если бы не Эрик.
Я думаю о мальчике-правдолюбе, которого он застрелил, не задумываясь. Как он мешком упал на пол рядом со мной.
Может, мы и не те, кто вправе утверждать, жить Эрику или умереть. Наверно, он сам это решил своими поступками.
Но дышать мне все равно трудно.
Я смотрю на него без злобы и ненависти. И без страха. Кольца на его лице сверкают, прядь грязных волос падает на лицо.
— Подождите. У меня последняя просьба.
— Мы не принимаем просьб от преступников, — говорит Тори. Она стоит на одной ноге уже пару минут. Ее голос усталый. Она хочет покончить с этим и сесть. Для нее эта казнь — всего лишь неудобство.
— Я лидер Лихачества, — продолжает Эрик. — Все, что я хочу — чтобы пулю выпустил Четыре.
— Зачем? — спрашивает Тобиас.
— Чтобы ты жил с чувством вины, — отвечает Эрик. — Зная, что отнял у меня власть и убил меня.
Похоже, я понимаю. Он любит ломать людей, и всегда был таким. И тогда, когда поставил видеокамеру в камере казней, где я едва не утонула в баке с водой. Любил делать все заранее. И считает, что если заставит Тобиаса пойти на это, то перед смертью увидит, как тот сломается.
Мерзко.
— Не будет никакого чувства вины, — отвечает Тобиас.
— Тогда это вообще не проблема, — улыбается Эрик.
Тобиас подбирает еще один патрон.
— Скажи, — тихо говорит Эрик, — мне всегда интересно было. Именно твой папочка каждый раз появлялся в пейзаже страха, через который ты проходил?
Тобиас вставляет патрон в пистолет, не поднимая взгляда.
— Вопрос не нравится? — спрашивает Эрик. — Боишься, лихачи станут по-другому смотреть на тебя? Поймут, что хоть у тебя и всего четыре страха, ты все равно трус?
Он выпрямляется и кладет руки на подлокотники.
Тобиас выставляет пистолет, держа его в левой руке.
— Эрик, храни мужество, — говорит он.
И спускает курок.
Я закрываю глаза.
Глава 24
Кровь странного цвета. Темнее, чем все думают.
Я гляжу вниз, а Марлен крепко держит меня за руку. Ее ногти короткие и неровные, она грызет их. Она толкает меня вперед. Должно быть, я иду, поскольку чувствую, что куда-то двигаюсь. Но перед моими глазами Эрик, и он еще жив.
Он умер точно так же, как Уилл. Упал мешком, как Уилл.
Я думала, что ком в горле пройдет, когда я увижу, что он мертв, но так не случилось. Мне приходится делать глубокие вдохи с усилием, чтобы мне хватало воздуха. Хорошо, хоть вокруг много народу, шумно, и никто этого не слышит. Во главе отряда Гаррисон, несет Тори на спине, как ребенка. Она смеется, обхватив его руками за шею.
Тобиас кладет мне руку на спину. Я знаю это, потому что вижу, как он подходит ко мне. Но уже ничего не чувствую.
Двери открываются снаружи. Мы едва не сталкиваемся с Джеком Каном и группой правдолюбов, которая сопровождает его.
— Что вы натворили? — спрашивает он. — Мне сообщили, что Эрик пропал из камеры заключения.
— Он находился в нашей юрисдикции, — отвечает Тори. — Мы судили его и казнили. Тебе бы следовало нас поблагодарить.
— Почему…
Лицо Джека краснеет. Кровь темнее, чем румянец, хотя в основа — одинакова.
— Почему я должен благодарить вас?
— Потому что ведь ты тоже хотел его казнить, да? Он убил одного из твоих детей, — невинно глядя на него, говорит Тори. — Ну, об этом мы позаботились. А теперь, извини, нам пора.
— Что… уходите? — ошеломленно спрашивает Джек.
Если мы уйдем, он не сможет выполнить два из трех требований, которые передал ему Макс. Одна эта мысль ужасает его, все написано на его лице.
— Я не могу вам позволить…
— Ты не можешь позволять нам что-то делать, — отвечает Тобиас. — Если не подвинешься, нам придется затоптать тебя, а не просто пройти мимо.
— Разве вы не заявились сюда, ища союзников? — мрачно спрашивает Джек. — Если вы так сделаете, мы примем сторону эрудитов, обещаю, и вы никогда не сможете создать союз с нами, вы…
— Вы нам не нужны как союзники, — говорит Тори. — Мы — лихачи.
Все начинают кричать, и крик каким-то образом пробивает дыру в моей бесчувственности. Толпа напирает. Правдолюбы ахают и разбегаются в стороны. Мы выплескиваемся в коридор, как вода из пробитой трубы, лихая вода, которая везде найдет где протечь.
Марлен отпускает мою руку. Я бегу вниз по лестнице, вслед за другими лихачами, не обращая внимания на крики и локти, которые тычутся мне в бока. Я снова чувствую себя неофитом, мчащимся по ступеням «Втулки»<$F «Втулка» (англ. hub) — название небоскреба в Чикаго.> после Церемонии Выбора. Ноги жжет, но все в порядке.
Мы оказываемся в вестибюле. Там ожидает группа правдолюбов и эрудитов, в том числе светловолосая женщина-дивергент, которую тащили за волосы к лифтам. Девочка, которой я помогла. И Кара. Они с беспомощным выражением на лицах глядят, как мимо них идут лихачи.
Кара замечает меня и хватает за руку, оттаскивая в сторону.
— Куда вы все идете? — спрашивает она.
— В район Лихачества, — отвечаю я, пытаясь высвободиться, но она не отпускает меня. Я не смотрю на ее лицо. Я не могу.
— Идите в Товарищество, — продолжаю. — Они обещали безопасность всем, кто хочет ее. Здесь вы не будете в безопасности.
Она, наконец, отпускает меня, почти отталкивает.
Снаружи асфальт скользкий, даже для моих кроссовок, рюкзачок с тряпками колотит по спине, и я бегу медленнее. Дождь брызжет на голову и спину. Ноги плюхают по лужам, брюки начинают намокать.
Я вдыхаю запах мокрого асфальта, заставляя себя думать, что есть только это — и больше ничего.
Я стою у перил над ущельем. Вода внизу ударяет в стену, но брызги не летят настолько высоко, чтобы замочить мне ноги.
В сотне метров от меня Бад раздает пейнтбольные ружья. Кто-то еще тоже раздает. Скоро все укромные уголки нашей обители раскрасят в разные цвета. Объективы камер наблюдения будут выведены из строя.
— Эй, Трис, — Зик подходит к перилам и становится рядом. У него красные опухшие глаза, но он улыбается.
— Эй, у вас получилось.
— Ага. Мы дождались, пока состояние Шоны стабилизируется, и перенесли ее сюда.
Он трет глаз большим пальцем.
— Я не хотел трогать ее, но… у правдолюбов стало небезопасно. Совсем.
— Как она?
— Не знаю. Она выживет, должна, но медсестра думает, что она останется парализована ниже пояса. Меня бы это не волновало, но…
Он приподнимает одно плечо.
— Как она сможет остаться лихачкой, если не сможет ходить?