В комнате ничего нет, кроме двух мусорных баков с одной стороны и квадратного металлического люка — с другой, достаточно большого, чтобы в него вошла горловина бака.
— Трис, — Тобиас садится рядом со мной. Его лицо бледное, до желтизны.
Мне хочется сказать так много.
— Беатрис, — первые мои слова.
Он устало смеется.
— Беатрис, — он прикасается ртом к моим губам. Я сгибаю пальцы, хватая его за рубашку.
— Так, ребята, если вы не хотите, чтобы меня стошнило прямо на вас, оставьте нежности на потом.
— Где мы? — спрашиваю я.
— Там мусоросжигатель, — отвечает Питер, хлопая по люку в стене. — Я его выключил. Мы выберемся в переулке. И тогда тебе придется стрелять лучше, чем ты можешь, Четыре, если ты хочешь выбраться живым из района Эрудиции.
— Пусть моя меткость тебя не заботит, — огрызается Тобиас. Он босой, как и я.
Питер открывает люк.
— Трис, ты первая.
Мусоропровод шириной около метра и больше метра в высоту. Я закидываю внутрь одну ногу, а потом мне помогает Тобиас. Желудок сжимает, когда я начинаю катиться по металлическим роликам вниз, стуча по ним спиной.
Я чувствую запах гари и пепла, но не горю. И падаю, ударяясь рукой в металлическую стенку. У меня вырывается стон. Я приземляюсь на цементный пол, жестко, так, что от удара колет в голенях.
— Ой.
Я ковыляю в сторону от отверстия.
— Давайте! — кричу я.
К тому времени, как на пол вываливается Питер, мои ноги уже перестают болеть. Он падает набок, стонет от боли и отползает в сторону, чтобы прийти в себя.
Я оглядываюсь вокруг. Мы внутри мусорной печи. Тут было бы совершенно темно, если бы не полосы света от щелей по краям небольшой двери в противоположной стене. В некоторых местах пол покрыт толстыми листами металла, в других я вижу решетки. Вокруг пахнет гниющими отбросами и гарью.
— Только не говори, что я всегда привожу тебя в мерзкие места, — ворчит Питер.
— Даже и не мечтай.
Тобиас вываливается из трубы, приземляясь на ноги, но по инерции летит вперед и падает на колени. Вздрагивает от боли. Я помогаю ему встать на ноги и прижимаюсь к нему. Все запахи и ощущения этого мира сейчас особенно остры. Я была почти мертва, но теперь я жива. Благодаря Питеру.
И никому иному.
Питер проходит по решетке и открывает дверку. Внутрь льются лучи света. Тобиас идет вместе со мной, прочь от запаха гари, от металлической топки, в помещение с бетонными стенами, внутри которого установлена печь.
— Пистолет с тобой? — спрашивает Питер.
— Нет, решил, что буду стрелять ноздрями, и оставил наверху, — отвечает Тобиас.
— Заткнись, а?
Питер выставляет перед собой другой пистолет и выходит из помещения. Мы оказываемся в сыром коридоре, по потолку которого идут трубы, но в нем длины метра три. На табличке на двери в конце коридора написано «ВЫХОД». Я жива, и я ухожу.
Полоса земли, разделяющая кварталы Эрудиции и Лихачества, выглядит по-другому, когда идешь по ней в обратную сторону. Наверное, все меняется после того, как ты едва не побывал на том свете.
Когда мы доходим до конца переулка, Тобиас прижимается плечом к стене и едва выглядывает за угол. Его лицо бесстрастно. Он выставляет руку с пистолетом, прижимает ее к стене, для устойчивости, и дважды стреляет. Я затыкаю уши пальцами, стараясь не обращать внимания на выстрелы и на то, о чем они мне напоминают.
— Быстрее! — кричит Тобиас.
Мы бежим по Уобаш-авеню, Питер первым, я — второй, Тобиас — последним. Оглядываясь через плечо туда, куда стрелял Тобиас, я вижу двоих мужчин. Один не двигается, а вот второй, держась за руку, бежит к двери. Он позовет подмогу.
Моя голова кружится от усталости, но адреналин помогает мне бежать дальше.
— Выбираем наименее логичный маршрут! — кричит Тобиас.
— Что? — спрашивает Питер.
— Наименее логичный маршрут, — повторяет Тобиас. — Тогда они нас не найдут!
Питер бросается влево, в другой переулок, забитый картонными коробками, внутри которых драные одеяла и грязные подушки. Старое обиталище бесфракционников, понимаю я. Перепрыгивает через одну коробку. Я мчусь напролом, отбрасывая ее ногой.
В конце переулка он сворачивает влево, к пустоши. Мы снова на Мичиган-авеню, в прямой видимости штаб-квартиры Эрудиции. Стоит только посмотреть в окно.
— Плохая идея! — кричу я.
Питер сворачивает направо. Здесь, по крайней мере, улицы чистые — ни упавших дорожных знаков, которые надо обегать, ни дыр, которые надо перепрыгивать. Легкие горят так, будто я вдохнула ядовитого газу. Ноги, которые поначалу просто болели, теперь просто немеют. Это лучше. Где-то вдалеке слышатся крики.
И тут мне приходит мысль. Самое нелогичное — никуда не бежать.
Я хватаю Питера за рукав и тащу к ближайшему зданию. Шестиэтажное, с широкими окнами в ряд, разделенными узкими кирпичными перемычками. Первая дверь, которую я дергаю, оказывается закрытой, но Тобиас стреляет в окно рядом с дверью до тех пор, пока оно не раскалывается, и открывает дверь изнутри.
Здание совершенно пустое. Ни единого стола, ни стула. И слишком много окон. Мы выходим на аварийную лестницу, и я проползаю под первым пролетом, так, чтобы лестница закрывала меня. Тобиас садится рядом со мной, Питер — напротив нас, поджав колени к груди.
Я пытаюсь перевести дыхание и успокоиться, но это нелегко. Я была мертва, а потом ожила. Почему? Благодаря Питеру?
Я гляжу на него. Он сохраняет невинный вид, несмотря на то, что сделал все, чтобы доказать, что не невинен. Его сверкающие черные волосы лежат гладко, будто он и не летел сломя голову больше мили. Круглые глаза оглядывают лестницу, а затем останавливаются на мне.
— Ну? — спрашивает он. — Что ты на меня так смотришь?
— Как ты это сделал?
— Ничего сложного, — замечает он. — Взял парализующую сыворотку, подкрасил в лиловый, подменил смертельную. Подменил провод, идущий в кардиомонитор от твоего сердца, на пустой. С кардиомонитором оказалось труднее. Пришлось позвать на помощь кое-каких эрудитов с оборудованием — пультом дистанционного управления и прочей хренью. Если начну объяснять, ты не поймешь.
— Но зачем? — спрашиваю. — Ты хотел, чтобы я умерла. Что изменилось?
Он сжимает губы, но не отворачивается. Потом открывает рот, раздумывая, и отвечает.
— Не люблю быть в долгу ни у кого. О’кей? От мысли о том, что я тебе чем-то обязан, меня тошнило. Я просыпался по ночам с ощущением, что меня вот-вот вырвет. В долгу у Сухаря? Совершенная чушь. Я не смог этого вытерпеть.
— О чем ты говоришь? Где ты мне задолжал?
Он закатывает глаза.
— В Товариществе. Кто-то стрелял в меня. Пуля шла на уровне головы. Могла попасть мне прямо между глаз. Ты оттолкнула меня в сторону. До этого мы были в расчете — я едва не убил тебя во время инициации, ты едва не убила меня во время симуляции. На равных, так? А после того…
— Ты чокнутый, — говорит Тобиас. — Так нельзя жить в этом мире… когда каждый все считает.
— Разве? — спрашивает Питер, приподнимая брови. — Я не знаю, в каком мире живешь ты, но в моем люди делают что-то для тебя по двум причинам. Либо если они хотят что-то взамен, либо если чувствуют, что чем-то тебе обязаны.
— Это не единственные причины, по которым люди что-то для тебя делают, — говорю я. — Иногда они делают что-то потому, что тебя любят. Ну, может, не тебя, но…
— Именно та ерунда, которую я ожидал услышать от Сухаря, — хмыкает Питер.
— Видимо, нам придется убедить тебя, что ты нам чем-то обязан, — добавляет Тобиас. — Иначе ты быстренько побежишь к тому, кто предложит сделку получше.
— Ага, — улыбается Питер. — Почти всегда так и бывает.
Я качаю головой. Не могу представить себе, как так можно жить. Все время считать, кто тебе что дал, что надо отдать взамен, никакой любви, преданности, прощения. Одноглазый с ножом в руке, ищущий, кому другому глаз выколоть. Это не жизнь. Это ее бледное подобие. Интересно, откуда он этому научился.
— Когда нам будет можно отсюда вылезти, как думаешь? — спрашивает Питер.
— Через пару часов, — отвечает Тобиас. — Надо идти в район Альтруизма. Там бесфракционники и лихачи, те, кто без приемопередатчиков, не подверженные симуляциям. Должны быть.
— Фантастика.
Тобиас обнимает меня. Я прижимаюсь щекой к его плечу и закрываю глаза, чтобы больше не глядеть на Питера. Я бы много могла ему сказать, но не уверена, стоит ли заводить разговор здесь и сейчас.
Мы идем по улицам, которые когда-то были для меня домом, говорим и умолкаем, люди смотрят на меня внимательно. Они считали — наверняка считали, учитывая умение Джанин распространять новости, — что я умерла шесть часов назад. Я замечаю, что у некоторых бесфракционников метки синей краской. Они уязвимы перед симуляциями.
Здесь, когда мы в безопасности, я осознаю, что у меня на ступнях куча порезов от бега босиком по битому стеклу и обшарпанным тротуарам. Каждый шаг начинает причинять боль. Я стараюсь сосредоточиться на этом и отвлечься от любопытных взглядов окружающих.
— Трис? — окликает нас кто-то. Я подымаю взгляд и вижу на тротуаре Юрайю и Кристину с револьверами в руках. Юрайя бросает револьвер на траву и бежит ко мне. Кристина бежит следом, но медленнее.
Юрайя подбегает, но Тобиас выставляет руку, преграждая ему путь. И я очень благодарна ему. Сейчас я не в состоянии выдержать объятия Юрайи, его бурную радость и неизбежные расспросы.
— Ей много пришлось пережить, — объясняет Тобиас. — И сейчас ей надо просто поспать. Она будет в тридцать седьмом доме, по этой улице. Приходи в гости завтра.
Юрайя хмуро глядит на меня. Лихачи не любят ограничения, а он — лихач до мозга костей. Но, должно быть, соглашается с оценкой моего состояния.
— О’кей, завтра, — кивает.
Кристина подходит и, протянув руку, слегка сжимает мне плечо. Я пытаюсь выпрямиться, но мои мышцы сковали меня, как цепями, и я продолжаю сутулиться. Мы идем дальше, и взгляды людей щекочут мне затылок. Когда Тобиас подводит меня к серому дому, принадлежавшему Маркусу Итону, я чувствую сильное облегчение.