— Черта с два! — прорычал Грегор.
— Но я известен как твердый гетеросексуал, а вы, имперцы, известны своими предрассудками в отношении гомосексуальности. Оба эти фактора делают наш брак с капитаном Гория слишком подозрительным, а значит, невозможным. Что возвращает нас к сеу Риддерстрале.
— Черта с два, — мотнула головой Хельга.
— Почему?
— У вас свои законы, у нас свои. По нашим законам я все еще замужем за капитаном Нордстремом, пока церковный суд не признает наш брак недействительным.
— Я не могу понять вас, сеу Риддерстрале. Брак, сказал я, должен быть сугубо фиктивным. Ваш церковный суд не имеет к этому никакого отношения. Тем более, что господин Нордстрем уже женат, а вы… вы спали с моим братом.
— С кем я сплю — одно дело, а брак — совсем другое. Если бы… если бы Пауль сделал мне предложение, он услышал бы то же самое: любовь любовью, а жениться можно будет только тогда, когда отменят брак с Тором.
— Мой брат хотел бы настоящего брака, и в этом случае, возможно, препятствие могло бы стать серьезным. Но как может недействительный брак помешать фиктивному?
— Ну, может, у меня есть христианские и имперские предрассудки насчет фиктивных браков. Я все еще верю в Бога, если вам это не мешает.
— Не больше, чем ваши предрассудки помешали вам спать с Паулем. А последний человек, который здесь сослался на Бога, получил от вас весьма едкий комментарий. Насколько я помню, вы поинтересовались, не ударился ли он головой.
— Слушайте, вы, всезнайка, — голос Хельги был сух, как песок во время прохождения Картаго между солнцами. — Я знаю, что вы, вавилоняне, всех нас называете безумцами. Но вот что я вам скажу: я нормальная, и с головой у меня все в порядке. Однако есть и такие люди, которые на вере действительно свихнулись. И я испугалась, что Рики тоже соскочил с катушек — это после всего-то, что он пережил. Вот почему я сказала то, что сказала. Не потому что сама изверилась. Я могу отличить веру от настоящего безумия. И я не хочу, чтобы мальчик дошел до разговоров с ангелами.
— Понимаю. И признаю, что у вас есть религиозные принципы — но они не мешают вам, когда речь идет об удовольствиях. Они мешают только когда речь идет о благе товарищей. Весьма… по-христиански.
— Даже не пытайся разыгрывать эту карту, Детонатор, — выдавила Хельга. — Я любила твоего брата, понятно? Любила его, сукин ты кот. Если бы речь шла не о тебе, я бы и вашу сраную клятву Анастассэ дала, не напрягаясь. Но какой бы фиктивный ни был брак, в глазах людей он будет настоящим. Люди будут думать, что я делю с тобой постель и все такое. Меня от этого с души воротит.
— Поверьте, сеу Риддерстрале, я испытываю сходные ощущения. И именно взаимность нашего чувства делает наш фиктивный брак по-настоящему фиктивным, а значит — безопасным. Подумайте об этом.
Он зашагал к выходу, но на пороге развернулся.
— Если бы Пауль был жив, я бы с удовольствием уладил вашу женитьбу. Но иногда у нас просто нет возможности сочетать удовольствие и необходимость. Приходится делать то, что нужно. Подумайте об этом тоже.
Единственное, чего Дик хотел — это исчезнуть. Не умереть — потому что смерть всего лишь другая форма существования — но исчезнуть полностью, никогда не рождаться, быть стертым из прошлого и настоящего, вместе с душой и телом.
Или, по меньшей мере, потерять сознание. Хотя бы уснуть — и на время забыть о том, что он сделал. Какой дрянью стал.
Шана великодушно избавила его от нотаций и утешений и вообще оставила одного. Любая попытка утешить только погрузила бы его еще глубже в раскаленное пекло стыда. Привязанный к койке за руки и за ноги, безразличный ко всему, он мог только переживать этот невыразимый позор, который сам навлек на свою голову, и ждать, пока предательские слезы высохнут, а качка сделает свое дело, погрузив его в сон.
Дверь открылась, Дик притворился спящим.
— Он так и лежит, как я его оставил, — сказал голос Грегора. — А мог бы уже развязаться. Худо.
— Ладно, развяжем его, — сказал Дельгадо. — Хельга, давай.
Дик не шевелился, пока руки Хельги развязывали и разматывали простыни.
— Он как будто… Габо, ты должен знать это слово, похоже на «какофолия».
— Кататония, — сказал Габо. — Нет, это не оно. Оставим его так, ему или придется держаться за койку, или его выбросит. Или он должен будет пойти помочиться.
— Он уже так отмочил, что ну его нафиг, — сказал Грегор.
— Тянет на самую тупую шутку года, — Хельга села на койку рядом. — Давай стаканы.
Скрип откидного стола, щелчок креплений в пазах, звон стаканов. Потом — запах копченой рыбы и резкий дух швайнехунда.
— Проснись и пой, мастер Суна! — позвала Хельга. — Или хотя бы проснись. Не заставляй меня заставлять тебя. Выпей с нами на прощанье, раз уж намылился покинуть борт.
Дик раздумывал какое-то время. Похоже, ему оставили небогатый выбор: или так и валяться, служа мишенью все более тупых шуток со стороны Грегора, или сесть, выпить свою долю лекарства и вскорости нырнуть в благословенное забытье. Похоже, это даже и не выбор.
Он сел на койке и взял свой стакан. Картагоская стекольная работа, смесь дичайших цветов, которую порождают только здешние пески.
— Кампай, — сказал он, осушил стакан в один глоток, вдохнул через нос и выдохнул пары.
— Хорошо, — Грегор сунул ему кусок сушеного тунца. Дик с радостью впился в рыбу зубами: швайнехунд был не из тех напитков, что пьются легко.
— Ты куда? — спросил Грегор, когда Дик поднялся.
— Пойду отолью. Или вы думаете, мне нужен вооруженный конвой?
— Не знаю, — Грегор глянул исподлобья. — Ты скажи.
— Не нужен.
— Тогда давай быстрее. Не пропусти третий заход.
— А второй?
— Не собираемся тебя ждать, — ответила Хельга, отвинчивая флягу. — По правде говоря, ты задал нам мороки, и я хочу это запить.
— Я… мне очень жаль, — Дик показал на стакан. — Я хотел бы выпить по второй и пропустить третий.
— Молоток, — Грегор разлил самогон по стаканам.
Третий круг Дик пропустил, а после четвертого достиг должного отупения чувств, и на вопрос Габо:
— Ты знаешь, что с тобой случилось?
Ответил:
— Я не смог вынести правды.
— Хорошо, — сказал Габо. — Но почему ты не смог ее вынести?
— Потому что это правда. Потому что я слабый. Жалкий. И хотокэгусай. Я врал себе и вам. И даже не решаюсь просить прощения за…
— Ой, да просто заглохни, — сказала Хельга. — Ты чуть не устроил у меня на корабле смертоубийство, так что мне нужно выпить просто до черта самогонки, чтобы простить тебя. Заткнись и помогай мне в этом деле, если не хочешь, чтобы я разозлилась еще сильней.
Дику ничего не осталось, кроме как подчиниться.
— А теперь послушай меня, — сказал Габо. — Каждый человек время от времени бывает слаб, жалок, врет себе и другим. Ты не исключение. Но мы не пытаемся прикончить кого-то за знание этой неприятной правды.
— Это не значит, что совсем не пытаемся, — ввернул Грегор. — Но по уважительным причинам.
— Значит, я намного хуже вас, вот и все.
Хельга хрюкнула от смеха, Грегор захохотал ревом.
— Нет, — сказал Габо. — Это значит, что ты перенес сильную травму. Ройе сказал банальность, которую можно сказать о каждом. Но только ты воспринял ее так, словно она разрушает самое твое существо.
Дик промолчал, потому что Габо попал в точку: слова Ройе обладали удивительной силой разрушать все хорошее, что он знал о себе. Все оказалось ложью: он был не лучше любого вавилонянина, он думал, что отдает себя другим — но в глубине души думал при этом только о себе. И где-то в той же глубине он знал это, он всегда это знал — потому-то и давались так трудно разговоры с гемами, потому-то он и не чувствовал себя вправе проповедовать: он делал это не для них, а для себя.
— Да, — продолжал Габо, — ты вел себя эгоистично и глупо. И что из этого? Я добавлю к словам Детонатора еще одну банальность, которую ты знаешь не хуже меня: тебе шестнадцать. В этом возрасте естественно быть себялюбцем и дураком.
— Когда мне было шестнадцать, я мог думать только о двух вещах, — Грегор сделал паузу, которая ему, наверное, казалась интригующей: — О сиськах.
— Чем больше ты пьешь, тем сильнее хромают твои шутки, — Хельга подняла стакан: — Скооль!
— Вы говорите так, словно думать только о себе — это хорошо, — сказал Дик, продышавшись после выпивки. — Говорите как… вавилонянин.
— Я не говорил, что это хорошо и не говорил слова «только». Замечаешь, сколько натяжек тебе нужно, чтобы отстаивать свою позицию?
— Давайте. Я уже знаю, что я лжец.
— Нет. Тебе просто шестнадцать, как и сказал Габо, — глаза Хельги в полумраке каюты казались до зловещести бледными. — Ты не просто эгоистичен — ты собой просто одержим. Как любой подросток.
— Ты до сих пор собой одержима, — хмыкнул Грегор.
— Пошел ты! — Хельга ткнула его локтем в бок.
— Но вся штука в том, чтоб не быть таким же, как остальные подростки, верно? — Габо прищурился.
— А что если я скажу «да»? — оскалился Дик. — Это тоже будет естественно, нэ?
— Абсолютно. Безумного вида прически, танцы, музыка, игры, спорт, татуировки — только назови… Ты, надо сказать, отличился: немногие выбирают святость. Но в целом… стремиться к необыкновенности достаточно обыкновенно.
Дик почувствовал, как внутри опять набирает разгон гнев. Он знал, что уже пьян, и выпивка тормозила этот разгон, но… но ставить его на одну доску с придурками, которые делали себе дырки в носах и красили волосы светящейся краской? Да за кого Габо его принимает?!
— Вы смеетесь надо мной, — проговорил он.
Габо подался вперед.
— Поверь, твоя способность пластать людей как селедку охладила бы меня даже если бы я и в самом деле хотел над тобой посмеяться. Но я хочу, чтобы ты отметил: кто-то говорит, что ты хочешь того же, что и все подростки — и тебя это бесит.
— Значит, это гордыня, — Дик заставил себя выдохнуть и стер пот со лба. — Это грех, ладно, спасибо, что помогли его раскрыть. Я его придушу. Избавлюсь от него. Что еще?