— Да ну их в… трубу, дураков этих! Я для того это делаю, чтобы измотать себя и заснуть наконец, а они… понапридумывают.
— А ты знаешь, что во время упражнений твое тело вырабатывает кортизол, который и не дает тебе уснуть?
Дик не знал. И по размышлении решил не отказываться от ночных упражнений. Они позволяли чувствовать себя живым хоть какое-то время. А что там себе думают вавилоняне — не наплевать ли?
И кроме того, он сказал леди Констанс правду, но не всю правду до конца. Ему снились ребята. Ему снились юные морлоки с базы Ануннаки, снилось, как они стоят вокруг живой стеной, стреляют и падают один за другим. Ни один не упал после первой же пули — и поэтому, когда Дика вытащили из вагона, он весь был покрыт их кровью…
Во время перекрестных допросов он старался отвечать как можно односложней. Его раздражало внимание всех этих людей, собравшихся здесь, что бы он ни говорил леди Констанс. Да, у себя дома они могли быть славными людьми — добрыми, честными, хорошими… Но здесь они были просто Рива, которые в очередной раз какого-то хрена решили, что вправе распоряжаться его жизнью. Он не хотел их развлекать. Не хотел, чтобы история его потерь, поражений и страданий вызывала у них хоть какие-то чувства; стремился быть не более чем вещью, мнепопатроном, воспроизводящим события последнего года.
— Как ты встретился с Эктором Нейгалом?
— Он мне в затылок упер свой игольник. Или револьвер. Не помню.
— И дальше что?
— Я сдался ему в плен.
— Ты знал кто он такой?
— Нет, я же стоял к нему спиной.
— А когда ты узнал, кто он?
— Когда он сказал мне.
— И что ты почувствовал?
— Я не помню.
— Он сказал тебе, что уничтожил всю твою семью, твой мир, — голос Шнайдера опустился почти до шепота, — и ты не помнишь, что ты чувствовал?
— Это неважно, — Дик пожал плечом. Даже так: обозначил движение. — Давайте говорить о том, как я нарушал ваши законы. Это интереснее.
— Хорошо. Ты крестил хотя бы одного гема в его доме?
— Да.
— Зачем?
— Когда рейдеры напали, было понятно, что нам не выстоять. И гемы попросили меня сделать это, чтобы… чтобы последовать за Эктором Нейгалом даже если им промоют мозги и заставят забыть. Чтобы найти его на том свете.
— Давай уточним: согласно вашей доктрине, грешники отправляются в ад. Эктор Нейгал по всем параметрам вашего вероучения — грешник. Хватило бы одного того, что он вавилонянин и отвергает веру в вашего Бога. Но он, ко всему прочему, еще и убийца, предавший мучительной смерти десятки тысяч человек.
— Вам видней, вы отдавали ему приказ.
— Речь о Нейгале. Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, ты должен верить, что его место в аду. А крещеные люди, тем паче, гемы, чья возможность грешить сильно ограничена, должны, по идее, попасть в рай. И получается, что ты обманул их. Они не найдут на том свете своего господина.
— Найдут, если захотят, — вяло огрызнулся Дик. — Просто вам про Божье милосердие толковать — все равно, что обезьяне про навигацию.
Зал загудел. Вот опять. Наверное, сейчас снова решат, что он нарочно надерзил Шнайдеру, а ведь нет, он просто… просто надоело все…
— У обвинения нет вопросов.
— Защита?
Леди Констанс шагнула на подиум.
— Ричард, Эктор Нейгал был хорошим человеком?
— Да.
— Его гемы любили его?
— Да. Он хорошо с ними обращался и они его любили.
— В тот момент ты верил, что их любовь может спасти его душу?
— Не помню.
— А сейчас?
Зачем все это, с тоской подумал Дик. Ведь для них это совершенно не имеет значения. Закон есть закон, он запрещает проповедовать гемам и крестить их, неважно из каких соображений.
— Не знаю.
— Я не спрашиваю, знаешь ли. Я спрашиваю, веришь ли.
Дик попытался собрать слова во что-то осмысленное, и получилось:
— Я заставляю себя верить.
— Эктор Нейгал дал согласие на крещение своих рабов?
— Да.
— Кто это может подтвердить? — вмешался Шнайдер.
— Я, — Рэй поднялся. — Расспросите меня. Позвольте мне говорить.
— Порше Раэмон, — сказала леди Констанс. — Разъясните затруднение обвинителя.
Рэй поднялся.
— Мы любим вас, — сказал он. — Это удивительно, но если вы не переходите меры крайней жестокости, мы вас любим. Даже если переходите, любим, если вы даете нам хоть малейшую возможность. Это в нашей природе. И это не вами заложено, потому что вы тоже любите своих родителей, даже если это из рук вон плохие родители. Вы наши родители, других у нас нет. Разве что у тэка, но вы и их разлучаете, так что никого, кроме вас, у нас не остается. А когда любишь кого-то и видишь, что ему грозит опасность — хватаешься за соломинку. Господин тайсё изволит задавать хитрые богословские вопросы, потому что он, видно, книжку прочитал, а там все по полочкам разложено. Но любовь не раскладывается по полочкам. Я помню Ионатана и Давида. Я помню, как они любили Нейгала. Вы уж поверьте, даже если Нейгал по заслугам своим загремел в ад, эти двое туда спустились, всех там отпинали и забрали его с собой на небо. Я помню Эстер. Она сопротивлялась программированию, потому что не хотела стирать из памяти Нейгала. Ее убили за это. Вы думаете, она могла отступиться? Такая упрямая дзё могла отступиться? Они все крестились потому, что любили Нейгала. И, видя их любовь, капитан не мог отказать.
— Насколько хорошо ты знаком с христианским учением, Раэмон? — спросил Шнайдер.
— Я читал Евангелие. А еще капитан подарил мне свой бревиарий.
— Значит, ты не богослов, у тебя нет никакого образования, ты даже не читал богословской литературы — ты даже не изучил толком, что именно проповедуешь.
— Я проповедую Христа, распятого и воскресшего. И я очень хорошо Его знаю.
— Когда же вы успели познакомиться?
— При Андраде, когда меня ранили. Я увидел воинов Синдэна, они отдавали свою жизнь за братьев. И много раз потом. В одной женщине на Джебел-Кум. В леди Констанс. В семье гемов Аквилас. В Ионатане и Давиде. В капитане. В ребятах с базы Аннунаки. Во всех, кто умеет любить. Если подумать — довольно часто видел.
— Ты понимаешь, что ты — еретик? Людей, которые полагаются на свою интуицию, а не на догматы, в Империи отлучают от церкви. В старые времена, до Эбера, таких людей пытали и казнили.
— Как хорошо, что мы в Вавилоне, где никому не придет в голову меня за мою веру пытать и казнить.
По залу снова пробежал смешок.
Дик подумал: все как тогда — я полутруп, а Рэй пляшет на арене, чтобы меня вытащить. Нужно помочь ему. Нужно сделать хоть какое-то усилие, если не ради своего спасения, то ради него и леди Констанс…
Но эта мысль пришла и ушла — он не сделал ничего.
Гедеон знал, что его ждет мученичество.
Он это с самого начала знал, с того, как Идущий По Небу дал ему имя и объяснил, что это имя вождя, который восстал и победил.
Гедеон никогда не был отмечен как альфа. Он не думал, что может стать вожаком или кем-то вроде. Но Идущий По Небу дал ему имя вождя, а это что-то наверняка значило. Он не мог стать альфой — но мог стать вровень с Идущим и Рэем. Он был горд тем, что его судят вместе с ними. Был горд тем, что их вместе убьют. Готовил себя к этому, хотел показать большую смелость.
Он ожидал быстрой и кровавой расправы в стиле госпожи Джар. Или долгих мучений в стиле госпожи Джар. Но вместо этого его поселили в очень чистой и удобной комнате, начали кормить хорошо, и пытать не пытали, а только водили на допросы. Расспрашивали тайсё и добрая Госпожа. Может, тайсё ему и дал бы раза, но Госпожи он, наверное, сам побаивался. Несколько раз на допросы приводили Рэя или Идущего, и вроде как пытались поймать на вранье то их, то его. Вот это раздражало: да разве они не знают, что морлоки не лгут?
Потом начался суд. Привели в зал, где сидело множество народу, и начались допросы по второму кругу, как будто с первого раза люди-господа не сумели понять, о чем он толкует. А он-то считал себя много глупее их, ну надо же!
Потом Госпожа разъяснила, что в первый раз они допрашивали обвиняемых для себя, а во второй раз — для суда. Но почему в первый раз нельзя было созвать суд?
Его не часто вызывали поначалу. Тайсё иногда спрашивал, чему успел научить Гедеона Идущий, чему — Рэй. Иногда ответам Гедеона люди в зале смеялись. Не так, как смеялись шуткам Рэя, а так, как смеются над нелепостью. Он не обижался. Когда-то его приучили считать себя ниже любой обиды со стороны человека. Теперь он сам научился считать себя выше, и старая привычка тут помогала. Смейтесь, смейтесь. Я знаю, что там, в глубинах ваших душ, живет страх передо мной. Перед всеми нами.
Иногда его вызывала Госпожа, властная и красивая женщина. Примерно так по словам Идущего он представлял себе матерь Господа. Она говорила с Гедом как с человеком — но как будто слегка… раненым. Не так, как говорила с Рэем, скорее — как с Идущим.
Он внимательно слушал все остальное время. Идущий не очень много рассказывал о своей жизни и о том, как он оказался на Картаго. Значит, нужно было слушать. Важно, ценно, интересно. Идущего и Рэя послал Бог — значит, в жизни посланников было что-то, нужное и важное для Бога. Гедеон спрашивал себя — есть ли в нем это. Ответ пока был тайной.
Вереницей проходили люди и давали показания. Пилот Шастар, друг Рэя. Господин Августин, брат Госпожи. Человек из Детского Комбината, заведующий. Этолог оттуда же. Двое полицейских из Муравейника, старый и молодой. Толстая, как хаха-дзё, держательница обжорки в глайдер-порту — все эти люди были свидетелями жизни Идущего и Рэя. И свидетельства их были прекрасны. Гедеон надеялся сам принести такое же. И когда его подняли для допроса, он рассказал все — как Идущий явился в Лабиринт, как он без страха говорил с ними, хотя они готовы были его разорвать, как он дал Патрику свой Флорд, и Патрик попытался ударить его — но застыл на месте, как во флексиглас залитый, и о том, как обрел слух оглохший Ман. И о том самом главном чуде, которое произошло внутри самого Гедеона, когда мир вдруг начал становиться словно бы резче, как будто туман рассеивался, и у всего появлялись четкие очертания. Каждая вещь делалась больше, чем она была прежде. Он сам сделался больше, чем был прежде, и его… друзья, — он с удовольствием выговорил это слово вместо привычного «стая» — его друзья тоже…