Н. М. Карамзин, принимая поздние летописные сведения о бегстве князя Ростислава, писал: «Владимир Ярославич оставил сына, Ростислава, который, не имея никакого удела, жил праздно в Новегороде».{104} Мысль о том, что Ростислав Владимирович бежал именно из Новгорода, среди советских историков разделял И. М. Троцкий.{105} Он предложил следующий порядок «новгородского княжения после Владимира Ярославича: с 1052 по 1054 г. в Новгороде — Изяслав; в 1054 г. он уходит в Киев, оставляя в Новгороде Остромира. Остромир… умер, вероятно, в 1060 г. Этим объясняется появление в 1061 г. в Новгороде Ростислава: его воеводой и, вероятно, ментором был Вышата, сын Остромира, который при жизни отца едва ли бы захотел отнять у последнего Новгород. С 1061 г. по 1064 г. в Новгороде сидит Ростислав Владимирович».{106} И. М. Троцкий, как видим, стремился хронологически связать княжение Ростислава с рассказом летописей под 1064 г. о его бегстве. В итоге исследователь, пользовавшийся известием В. Н. Татищева о правлении в Новгороде Ростислава после смерти Владимира Ярославича как «вполне правдоподобной гипотезой», оказался в противоречии с самим собой.{107} К сказанному надо добавить, что в исторической литературе есть и другие представления о порядке княжений в Новгороде рассматриваемого времени. Одно из них принадлежит В. Л. Янину, который о княжении в Новгороде Ростислава вообще ничего не говорит.{108} Конечно, это не означает, что догадка о пребывании в Новгороде князя Ростислава лишена всякого смысла. Слишком скудны, лапидарны и сбивчивы находящиеся в нашем распоряжении источники, чтобы делать на их основании какие-либо строго определенные выводы. Вот почему такая догадка имеет право на существование в качестве гипотезы наряду с иными гипотетическими соображениями историков.
В. Л. Янин, внимательно изучавший политическую историю Новгорода XI столетия, убедился в том, что «между 1052 и 1054 гг. судьба новгородского стола остается неясной».{109} Если данное наблюдение В. Л. Янина сопоставить с упомянутым выше известием В. Н. Татищева о Ростиславе, можно думать, что княжение последнего в Новгороде падает на указанный промежуток времени. Этому предположению, казалось бы, противоречит летописное сообщение 1064 г. насчет бегства Ростислава в Тмутаракань. Однако могло быть так, что в летописном рассказе слились воедино, под одним годом, происшествия, случившиеся в разное время: бегство Ростислава из Новгорода и борьба его за Тмутаракань. Подобные приемы летописца не являются тайной для современного исследователя.{110}
Итак, по нашему предположению, князь Ростислав где-то между 1052 и 1054 гг. бежал из Новгорода. Факт бегства вводит нас в чрезвычайную обстановку. Судя по всему, И. М. Троцкий был прав, когда характеризовал уход Ростислава из Новгорода как насильственный.{111} В целом же эпизод княжения Ростислава свидетельствовал, по мнению ученого, «о непосредственной воле новгородцев в деле выбора князя».{112} Думается, следует воздержаться от столь далеко идущего вывода. Видимо, надо говорить об уходе из Новгорода Ростислава, побуждаемого к тому опасностью, грозившей со стороны новгородцев. По существу здесь речь должна идти об изгнании князя из города. Однако на этом основании нельзя заключать о «непосредственной воле новгородцев в деле выбора князя». Новгородцы изгнали неугодного им князя — вот то, что позволяет говорить источник, и не больше.{113}
Мстислав Изяславич — следующий князь, который привлекает наше внимание. В летописи сохранилась такая о нем запись: «По преставлении Володимерове в Новогороде, Изяслав посади сына своего Мстислава; и победиша на Черехи; бежа к Кыеву, и по взятьи града преста рать».{114} По верному замечанию В. Л. Янина, новгородским князем Мстислав стал не ранее 1057 г.{115} Конец правлению Мстислава в Новгороде положила битва на Черехе, которую Д. С. Лихачев, а за ним и В. Л. Янин датируют 1067 г., связывая ее с походом полоцкого князя Всеслава на Новгород.{116} Причину бегства Мстислава можно понимать по-разному. Побежденный князь бежал с поля боя. Это — простейшее, лежащее на поверхности, объяснение. Но резонно и другое: Мстислав вынужден был удалиться, опасаясь гнева новгородцев, вызванного его поражением в битве.{117} В этом случае бегство князя было равносильно изгнанию.
Если наши предположения об изгнании новгородцами князей Ростислава и Мстислава опираются на гипотетические основания, то относительно братьев Глеба и Давыда Святославичей ясность полная. В результате народных волнений князь Глеб бежал из Новгорода и сложил голову в чудской земле: «И посади Святослав сына своего Глеба, и выгнаша из города, и бежа за Волок, и убита Чюдь».{118} Та же участь изгнанника постигла и Давыда. Повесть временных лет под 1095 г. сообщает: «Сего же лета исходяща, иде Давыд Святославичь из Новагорода Смолиньску; новгородци же идоша Ростову по Мьстислава Володимерича. И поемше ведоша и Новугороду, а Давыдови рекоша: „Не ходи к нам”. И пошел Давыд воротився Смолиньску, и седе Смолиньске, а Мьстислав Новегороде седе».{119} Новгородский летописец говорит более лаконично и определенно: «Давыд прииде к Новугороду княжить; и по двою лету выгнаша и».{120} Новгородцы, следовательно, не только изгоняют неугодного правителя, но сами, не оглядываясь на Киев, находят себе нового князя, что по сути равнялось призванию.
Таким образом, изгнание князей, посылаемых из Киева в Новгород, становится во второй половине XI в. привычным явлением,{121} что было крупным завоеванием новгородцев в борьбе за освобождение от власти киевских правителей.
Способность выдворить того или иного властителя — явный признак возросшей активности новгородской общины. Правда, до окончательной победы было еще, конечно, далеко. Новгородцы могли изгнать нелюбимого князя, но на первых порах они не имели сил, чтобы не принять князей, направляемых в Новгород киевскими руководителями. И все-таки новгородцы, утверждая de facto, а затем и de jure изгнание князей, сделали важный шаг на пути к суверенной республике. Было бы методическим упущением рассматривать эту практику изолированно от тех изменений в статусе князей, которые происходили во второй половине XI в. на юге, в Киеве. Здесь мы видим сходную картину: князей тут также начинают изгонять. Яркая иллюстрация тому — события 1068 г. в Киеве, где «людье кыевстии», т. е. широкие массы населения киевской волости, прогнали князя Изяслава, разорили и разграбили его «двор», провозгласив своим князем Всеслава полоцкого.{122} Подобное обращение «кыян» с местными князьями вдохновляло, безусловно, и новгородцев действовать таким же способом. Во всяком случае, новые веяния, ощущаемые в Киеве, не могли не коснуться новгородского общества.
Изгнание князей предполагает их призвание. С точки зрения логической, данный тезис справедлив. Исторически же события в Новгородской земле развивались несколько иначе: между актами изгнания и призвания князей легли десятилетия напряженной борьбы Новгорода с киевскими властителями. Изгонять князей новгородцы стали раньше, чем призывать. Процесс формирования республиканских порядков в Новгороде, определивших положение князя, был, следовательно, постепенным и полистадийным.
Стремление обособиться от Киева, покончить с тягостной зависимостью сплачивало новгородскую общину. По словам Б. А. Рыбакова, «оно приобретало характер общегородской борьбы всех слоев и групп, объединенных общими задачами. Наличие таких общих задач несколько отодвигало на задний план классовую борьбу…».{123} Действительно, огромные усилия, предпринимаемые Новгородом, чтобы отложиться от Киева, поддерживались дружными акциями всех социальных категорий новгородцев, а это, конечно, сглаживало внутренние противоречия в новгородском обществе. Сплоченность Новгорода наглядно проявилась в народных волнениях, описанных летописью под 1071 г. «Сиць бе волхв встал при Глебе Новегороде; глаголеть бо людем, творяся акы бог, и многы прельсти, мало не всего града, глаголашеть бо, яко проведе вся и хуля веру хрестьянскую, глаголашеть бо, яко „Перейду по Волхову пред всеми”. И бысть мятежь в граде, и вси яша ему веру, и хотяху погубити епископа. Епископ же, взем крест и облекъся в ризы, ста, рек: „Иже хощеть веру яти волхву, то идеть за нь; аще ли верует кто, то ко кресту да идеть”. И разделишася надвое: князь бо Глеб и дружина его идоша и сташа у епископа, а людье вси идоша за волхва. И бысть мятежь велик межи ими. Глеб же возма топор под скутом, приде к волхву и рече ему: „То веси ли, что утро хощеть быти, и что ли до вечера?” Он же рече: „Проведе вся”. И рече Глеб: „То веси ли, что ти хощеть быти днесь?” „Чюдеса велики створю”, рече. Глеб же, вынем топор, ростя и, паде мертв, и людье разидошася. Он же погыбе теломь, и душею предавъся дьяволу».