ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Дни не размножаются в неволе,
только лишь становятся сутулей,
а вчерашний день упал за поле,
словно сняли снайперскою пулей.
Утром за окном явился новый,
подвывая мусорной машиной,
томный, нерабочий, бестолковый,
с постной и подвыпившею миной.
Он такой же точно, как вчерашний,
будто нарисован под копирку —
будем на своей балконной башне
трепетать от птичьих перечирков.
Но уже, непасмурный и броский,
взят всевышним снайпером на мушку.
Посмотри, как в небе светит Бродский —
солнце в рыжеватых конопушках.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Что воля, что неволя — всё равно.
Из детской сказки фраза всеохватна.
Однако если мыслью рождено
семейство образов занятных,
то дням длиннее быть или короче
не суждено, к иным пусть целям рвутся.
Пусть станут до горбатости охочи,
а то прямохождением займутся.
Незаурядные диковинные цели
охотников заправских привлекают.
Ведь круть: не просто дни стемнели
иль просветлели — людям подражают!
Охоты экзотической любитель
выходит в чисто поле. Он не уток
и не гусей банальный истребитель:
набить он хочет днями свой желудок.
И вот вчерашний день упал за поле.
Охотник был удачливым и метким.
Убивец будет царствовать доколе,
коль одарен он этим даром редким?!
Вот дальше полетели дни как утки,
их снова из ружья: Бах, Бах, Бах… Моцарт!
А это — мусорка-машина в промежутке
ночных часов и утренних прорвётся.
И снова полетели дни за днями.
Ну, наконец, непасмурный и броский.
Не Бах, не Моцарт — слава богу, Бродский!
Весь конопатый, кожа — пузырями.
P. S.
Уж коль явился рыжий-конопатый,
то не убил он дедушку лопатой,
а почирикал как-то бестолково.
…И не чирикал вовсе — выл басово.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Дуреет город от духоты,
а в сквере, в его тиши,
стоит скамейка у той черты,
где видно, как хороши
ее металлические бока
и крашеная ламель,
и я на ней посижу, пока
солнце идет на мель.
Вечерний город похож на труп —
не дышит. Но голосит
над ним завод. Из кирпичных труб
сыпется диоксид.
Вечерний город велик, могуч.
Медлительный самолет
летит туда, где обломки туч
сгрудились в кислород.
А я сижу. От чужой ходьбы
город истоптан весь,
и думаю: «Боже, что, если бы
скамейки не было здесь?»
Возможно, тут же до темноты
калужниц расставил строй
закон замещения красоты
правильной красотой.
Спокоен город в яслях своих,
деревья стоят кругом,
дымятся сумерки, будто их
гладили утюгом.
Иду домой. По бокам — кювет,
вымощенный внутри,
и стелют под ноги рваный свет
первые фонари.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Как жаль, что задохнутся все.
кто пропустил тот сквер,
где я присела у шоссе
после дождя в четверг.
Скамья была ещё мокра,
но жизнь стучала в ней.
И пламя моего нутра
зарделося сильней.
Противогаз надела я,
ведь город как сдурел:
толпа остервенелая
впадала в беспредел.
Метаться поздно: трупами
завален город весь —
дымит одними трубами,
ссыпая в небо взвесь.
Гляжу я ввысь: вот самолёт
спастись успел, взлетев.
Обломкам туч не нужен счёт —
у этих свой напев.
Случилось что бы, Бог, скажи,
коль не было б скамьи?
Стоять пришлось бы мне в тиши
одной и в забытьи?
Скамья и сквер меня спасли.
Теперь пойду домой.
На город сумерки сползли,
но это не впервой.
Сгустилась тьма. Ни зги кругом.
Кто фонари зажжёт?
Мой стан в кювет, боюсь, ничком
случайно упадёт.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Запределен четвертый этаж,
беден в окнах подольский пейзаж,
черен город в белесом тумане,
выйдешь в утренний шум налегке —
шевельнется синица в руке,
воробей затрепещет в кармане.
Эти птицы прибились ко мне,
поселились в моей тишине,
я зерном их кормила, жалея.
Я им матерью доброй была,
но зачем мне четыре крыла,
если воздух воды тяжелее.
Не нужны мне ни свет, ни заря,
ни рябина среди пустыря —
я все тяжести безднам вернула.
Ни воды, ни земли, ни огня,
лишь две птицы и их трескотня
на каштане замерзшем, сутулом.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Много лет с этажа на этаж
я таскала тяжелый багаж,
налегке никогда не ходила.
Руки заняты были всегда,
а синица без тени стыда
мою кисть своим клювом долбила.
Их, синиц, налетало гурьбой.
Я умела терпеть и отбой
каждый день каждой птице давала.
Я ждала и ждала одного
журавля в небесах своего,
кто спустился бы с неба, как сало.
На земле не бывает чудес:
мой журавль не спустился с небес.
Я поклажу свою побросала.
Вот теперь я хожу налегке.
Почему же всё пусто в руке?
И вторая рука пострадала.
Все синицы умчались вразлёт,
ни одна мне в ладонь не нырнёт.
Воробей лишь уткнулся случайно.
Пирожок из руки умыкнул.
Не успела поймать — ускользнул.
Я осталась ни с чем тривиально.
Но зато я хожу налегке
без тяжёлой поклажи в руке.
Я летаю — и это буквально.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Когда-то икона стояла в углу
и мирно лампада горела,
а бабушка Мотря тянула иглу,
пока на дворе вечерело.
Сшивая куски разноцветных тряпиц,
она Вседержителю пела,
а он, любознателен и светлолиц,
смотрел на полезное дело.
Сто лет пролетели. Небесный Собес
Всевышнему пенсию выдал,
но мы никогда не останемся без
картинки, где светится идол.
Великий айтишник нас в ужас поверг —
поверишь ли, бабушка Мотря,
отныне в фейсбуке сидит Цукерберг
и смотрит, и смотрит, и смотрит.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Всё было, поправлю, немного не так.
Я версию сделаю точной.
В истории я не особый мастак,
Но есть под рукою источник.
Всевышний действительно сто лет назад
У Мотри в мозгах воцарялся.
Хоть в избах горели мильоны лампад,
Один над страной возвышался.
Вот тут и пропущен огромный кусок.
Его б я отважно добавил.
В Россию приехал крутой мужичок,
Который прикольно картавил.
Вот именно он, а не некий Собес
Отправил на пенсию Бога.
Отправил и… в идолы лично пролез
(Не все дождались эпилога).
Я б снова концепцию Ганны отверг —
Стрела не одна у Амуров:
На Аню взирает чужак Цукерберг,
Других совратил Павел Дуров.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
В своём физическом убранстве,
непогрешима и тверда,
вещь проявляется в пространстве
и замирает навсегда.
Рулём становится, сиреной,
решёткой тёмного окна,
параболической антенной,
что чуть над зданием видна.
И если складываешь вещи,
не разворачивай назад,
как говорил одной из женщин
учитель нежности, де Сад.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
«Изменчива и многосложна
течёт река. Войти в неё
одну и ту же невозможно».
Сей тезис — ложь теперь. Старьё.
Я новый постулат открыла.
В воображении моём
взяла однажды и застыла
вся жизнь глухим монастырём.
В любом физическом убранстве
всё неизменно. Не течёт.
И в этом самом постоянстве
вещам необходим учёт.
Имуществу пристала опись:
коль это руль, вписать его.
Печати синий оттиск, подпись —
сохранность требует того.
Нет, рано в списке ставить точку.
Решётка темного окна,
антенна не попали в строчку
сирена не занесена.
Все вещи вместе в опись сложим.
Бумагу нежною рукой
разгладим. Сада потревожим.
Споём души за упокой.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Я ехала домой. Уже светало,
вокруг машины пенился рассвет,
столбы скакали в сбруе из металла,
копытами коверкая кювет.
И в этой точке А, в автомобиле,
я вспоминала улицу и дом,
где мы однажды сомкнутые были
и тут же разделенные с трудом,
где пели птицы нам о пилотаже,
о темной деформации пружин,
а после я уехала туда же,
куда течёт история машин.
Являлось солнце в яркой пелерине,
ворочалось, касаясь головой
случайной точки Б посередине
искусственной завесы дымовой.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Один на пятом — образ поэтичный.
А может, поэтический. Не факт.
Рассвет вокруг машины нетипичный,
но он ремонтом осчастливит тракт.
Рассвет запенится. Столбы в металле —
Так всадник в кляре, на коня взберясь,
туманит мозг, играясь на кристалле,
назад на три столетья возвратясь.
Светает. Едем вместе. Иль раздельно.
Столбы не кони, но своих подков
машине не дают. Им параллельно.
Им дела нет до нравственных основ.
Я на сиденьи заднем восседаю,
а спутник на переднем за рулём.
А может, всё иначе: я ломаю
педали газа с тормозом. Ползём.
И потому неясно: то ли вместе,
а то ли порознь видим отчий дом,
где нам кричали: «Только не в подъезде!»
Но чей он «отчий», мы не разберём.
Из этой точки А мы ускакали
так быстро, что сверкали каблуки.
Давно то было. Вслед нам напевали
пернатые всей злобе вопреки.
Успели в точку Б сбежать. Туда же,
где и сейчас покатим с ветерком.
Кювет… Я больше не хочу форсажей.
Я выйду лучше и пойду пешком.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Мы вышли в лес, как образины,
касаясь елочных вершин,
мы побежали в магазины