– Ой, парень какой славный! А работаешь где? На заводе? Не женатый пока? А невеста есть? Если нету, мы тебе в Лазоревке найдём, девки у нас – красавицы…
– Дедушка, мы с тётей Василисой сегодня были на кладбище, и я, можно сказать, увидел свои истоки, – говорил Игорёк после праздничного обеда, за чаем с куличом. – А пра-прадедушки Михаила где могила?
– Там же, но теперь не найдёшь. В войну кресты на дрова ломали. Зимы были страсть холодные, – объясняет дед Петро.
Игорёк-уголёк – так зовёт племянника Василиса. Черноглазый, черноволосый, белая футболка ему к лицу. «Эх, Вася», – вздыхает она, вспоминая погибшего брата. Вырос парень без отца, некуда ему голову преклонить!
– Я, дедушка, считаю, что сначала надо образование получить, жильём обзавестись, а потом жениться, – рассуждает Игорёк. Но уверенности в его голосе нет, он как бы «советуется».
– А чё ж, невеста есть? – вкрадчиво спрашивает дед.
Игорёк мнется, потом, посматривая на Василису, бухает:
– Есть, но она сильно молодая, ей 18 только!
– Учится где?
– В колледже медицинском, на фельдшера. Вот, – Игорек показывает на экране телефона фото белокурой девушки со строгим, волевым лицом.
Василиса с отцом по очереди рассматривают невесту.
– Пойдёт, – выносит вердикт дед Петро.
– Такая спуску не даст, – смеется Василиса.
– Да, – соглашается Игорек, и видно, что ему нравится, что «не будут давать спуску». – Но жениться… – Он морщит лоб. – Я не знаю… Это дело такое… Это…
– Хуже, чем ипотека! – подсказывает Василиса.
– Именно! – с жаром восклицает Игорёк. – На всю жизнь! Вы подумайте только! – Он машет руками, глаза его, опушенные длинными, как у девушки, ресницами, влажно блестят.
– Вот тебе сейчас 26 лет, – рассуждает дед Петро. – И ты собрался учиться, жильё зарабатывать. А когда ж ты жениться собираешься?
– Дедушка, по-другому не получается! – объясняет Игорек. – Потребности, знаете, какие сейчас у молодёжи? И одеться надо, и отдохнуть культурно. А зарплата на заводе заморозилась. А тут ещё ипотека…
Дед Петро смотрит на внука со снисходительным прищуром.
– Да? У нас сосед, тоже Игорем звать, – он показывает в окно на соседний дом, – старше тебя на год. Неделю назад третий раз женился! И в каждой семье – по дитю! Во как! Дед с бабкой не успевают за него алименты платить! Они ж уморились от его жен! – И дед Петро заразительно хихикает, машет рукой. – Привыкнут к одной – он её уже к матери отвез, другую взял. Ну всё, мол, эта любовь настоящая, машину лентами убрал, повез в загс новую бабу, пожили-пожили, дитя родили, опять не так! И со всеми, заметь, под запись идёт. По закону!
– Вообще, Игорь парень хороший, работящий, – вступается за соседа Василиса. – Не везет ему в семейной жизни.
– Дедушка, а как ты женился на бабушке?
«А правда, как?» – и Василиса с удивлением вспомнила, что мама никогда не рассказывала ни про свадьбу, ни про ухаживания отца.
– Я пришел из армии, и Марию один раз увидал – на улице. И так она мне понравилась!.. Узнал чья. Пошел к деду Ивану. Говорю: отдай за меня дочь! Он: бери Зинаиду, старшую. Нельзя дорогу перебивать. А я: не хочу! Мне Мария нравится! Ну, и дело ничем кончилось.
А потом я уехал на Урал и вызвал Марию письмом. На станции встретил её на машине-полуторке, с шофёром. Приехали на квартиру, я водителя угостил, он с нами пообедал, выпил. Вот и вся свадьба – три человека! И ничего, прожили вместе 52 года. Так-то. – Дед Петро хлопнул широкой ладонью по столу. – Ты вот что, Игорь. Я тебе дал денег, на хороший костюм хватит, на застолье. Есть невеста, говори: выходи за меня замуж! Согласна – хорошо, нет – до свиданья. Другую найдём, ещё лучше. А то будут они хороводиться: когда-то он выучится, заработает… А жить когда?!
Ранним зябким и ясным утром провожала Василиса племянника на автобус. Вышли на остановку заранее, ждали. Игорь то хмурился, то улыбался.
– Как спалось на новом месте? – спросила Василиса, чтобы что-то спросить (всё уже переговорено).
– Ой, тётя Василиса! Мне такой сон был! Я вот думаю, к чему? Будто я иду с девушкой, с Мариной, – я вам её показывал – по дороге. А вокруг поля, село или деревня внизу, домики видны. А на холме, вдалеке – белая церковь. И я ей показываю – нам туда. К чему бы это?
– Не знаю, – смеется Василиса. – Может, к венчанию? Сон хороший, сладкий?
– Да, очень!
Через два дня и Василиса уезжала домой из родительского дома. За утренним чаем слушала отца, который обещал бодриться, беречь себя и наказывал ей «поменьше работать».
– А то, может, бросишь город? И – домой?! – со слабой надеждой говорил он.
Она только головой качала.
Отец утешал и себя, и её:
– А всё равно, видишь, я дом сохраняю, и много народу вокруг меня кормится. Приедут внучата, я им деньжат скоплю, и они знают: хоть сколько-то, а дед поможет.
– Да.
Уже облетел белый цвет с яблонь, и только черемуха, мамино любимое дерево, стояло белое-белое, как невеста.
…Василиса ехала в автобусе, потом в поезде, в метро, опять в автобусе, и всё ей виделась эта черемуха, чудился душный аромат, и глаза её влажнели.
Далеко, в белых цветущих садах, жила теперь её мама. И всё это – и прошлая жизнь, и нынешняя, как-то были связаны, всё росло одно из другого, рождалось, умирало, и снова возвращалось, и казалось, что жизни не будет конца, и хотелось верить в это, хотя, наверное, это был обман, но такой сладкий, как бывает в мечтах и надеждах.
Генеральша
Дачный участок был в меру запущен и в меру ухожен: в углах, у забора, воинственно поднимались густые крапивные дебри; кусты малины, похоже, давно уже никто не прореживал, и они стояли дикой, непроходимой зарослью. Зато ближе к домику, у яблонь, аккуратно обрезанных и побеленных, напротив, чувствовалась рука хозяина: самодельный стол, вокруг которого сейчас собралась компания, стоял так прочно, будто врос в землю; и это сочетание – запущенности и комфорта – как раз и создавало тот уют, который так восхищал гостей. Все наперебой хвалили Петровича – за то, что он их вытащил, собрал, вывез в такую «прелесть», и правда, нет ничего лучше для городских людей, изъеденных пропащим воздухом и водой, как оказаться где-нибудь на природе, да за щедрым столом, да в хорошей компании.
– Умничка Петрович, до чего же я его люблю! – восклицала эффектная дама с молочными, сильно декольтированными грудями, и тотчас же обнимала старика-хозяина, с удовольствием, громко целовала его в морщинистую щеку – печеное яблочко, а когда и в ухо, уж давно потерявшее настороженность, ясность – много, много чего довелось Петровичу выслушать за свою длинную жизнь.
Дама эта, Земфира, сразу стала центром застолья, и с каждым новым тостом – а пили вкруговую за каждого – завладевала вниманием собравшихся всё больше. Конечно, главное, что привлекало гостей, это ослепительные, ухоженные, почти совершенной формы плечи, с необычайно ровной, не нарушаемой никаким изъяном, кожей; груди её, такие же белые, были сильно выставлены напоказ, и от их подрагивания, движения, мужчины не могли отвести взгляд. Черты лица её, сильно подчеркнутые косметикой, были, пожалуй, некрасивы, но наблюдателя как раз и поражала дерзость, с какой Земфира пользовалась тушью, тенями и румянами. Глаза казались большими, почти коровьими, брови были выщипаны и нарисованы заново – коричнево-чёрным, искрящимся карандашом, губы густо горели алым пожаром; и всё это величественное сооружение – груди, плечи, шея, голова – венчала башня ярко-блондинистых густых волос, сложно, искусно возведенная, с диковинными переплетениями, ухищрениями, так что в общем прическа рождала воспоминание о действующем на ВДНХ фонтане «Дружба народов».
Одета, впрочем, Земфира была почти скромно: синяя блузка без плеч уходила в тесно затянутые по фигуре черные джинсы. Дама эта сопровождала (или он её?) армейского генерала Ю., грузно-высокого, малоразговорчивого малого, отлично сложенного, с приятными, хоть и покрасневшими от алкоголя чертами лица. Генерал был в парадной форме, китель его буднично висел на сучке яблони, и солнце лихо играло золотым шитьем лацканов и погон. Ю. ослабил галстук, расстегнул ворот, шея у него была мощной, загорелой, под белой тканью рубашки угадывались бицепсы, впрочем, стыдливым бугорком намечался и животик, а в выражении лица генерала мелькали, в зависимости от хода беседы, несколько легко читаемых чувств. Было в нём что-то мальчишески-детское, и он, видимо, подозревая в себе это качество, каждую рюмку свирепо пил до дна, плотно, по-солдатски, закусывал. После тоста за Красную Армию он, вдруг разволновавшись, резко скомандовал:
– Встать!
Мгновенно вскочил сам и, вдохнув, торжественно, приятным густым баритоном выговорил:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Застолье дружно вступило, грянуло, слова сами собой шли на язык.
После песни рассаживались оживлённые, сплочённые, как после удачного, без потерь, боя; Земфира обвила белыми полными руками генерала и несколько раз чувственно чмокнула его в обильно подбитый сединой жесткий висок. Он улыбнулся мягко, смущенно. Земфира восхищалась:
– Ну не лапочка ли? – Она уже давно была пьяна и чувствовала себя совершенно свободно среди давно знакомых и едва знакомых ей людей. – Коля – это же золотой души человек! Это – чудо! Вот у меня бриллианты, – она отважно тряхнула головой-башней, в мочках ушей сверкнули две голубоватые капли; она подняла над столом руки, унизанные перстнями, – мне плевать на все эти камешки, не это главное, правда, Коль? Вот вы здесь все такие умные, рассуждаете, и думаете: я – пьяная дура! Ха-ха! Какая же я дура, если такого мужика оторвала! Оторвала и воспитала. Коль, – она покровительственно погладила генеральскую бурую щеку забриллиантенной, наманикюренной рукой, – ну не обижайся, Коля! Петрович, ты меня знаешь давно, ну скажи им!
Петрович кивнул, открыл было рот, но тут же закрыл.