Она набрала номер со своего телефона. Трубку взяли, раздраженно сказали «да». Слышно было, как рядом плакал ребёнок.
Она начала издалека:
– Здравствуйте! Я коллега Ивана Сергеевича…
Там, в другом городе, взрастала новая жизнь, плакал ребёнок, а тут, возле голубой вывески «Нейрореанимация», она тоже плакала, по-детски, не зная, как победить беду…
– Вы только маме ничего не говорите, домой не звоните, ладно? У мамы сахарный диабет, ей нельзя волноваться, она, если узнает, что отец в реанимации, не представляю, что с ней будет… Пусть думает, что в терапии, я сейчас ей позвоню, скажу, что всё нормально, что я с отцом говорил.
– Да, да, конечно.
– Я сейчас еду на вокзал, беру билет, я утром буду!
– Я вам позвоню, как бригада приедет, какой вердикт.
– Да, да, я буду ждать! И – спасибо вам огромное, что вы сейчас там. Пожалуйста, не оставляйте отца!
– Ну что вы! Иван Сергеевич столько для меня сделал…
«Пусть он лучше погибнет, чем потеряет разум», – вдруг смирилась Женя. Представить его сумасшедшим, парализованным, его, такого победительно-сильного, могучего и красивого?!
«Господи, сделай так, как лучше для него! Если ему легче будет от смерти, то я согласна. Пусть даже я останусь одна, пусть я буду страдать и мучиться, но только бы ему было лучше!»
Никогда она не подозревала в себе такой самоотверженности и смирения!
Мобильная бригада нейрохирургов состояла из трех человек – усатого матёрого мужика с чемоданчиком, женщины пенсионного возраста с седыми волосами и хмурого парнишки-студента. Они появились из лифта внезапно, уверенно распахнули дверь со строгой надписью и двинулись в глубь отделения, оставляя грязные следы на линолеуме.
Дверь захлопнулась.
Она ходила как заведенная – туда-сюда, и механически, будто выполняла незримый урок, твердила «Отче наш».
Бригады не было долго – наверное, минут сорок.
«Бумаги пишут», – догадалась она.
Наконец они вышли.
Женя бросилась к матёрому:
– Что там?
– Операцию делать не будем – может не пережить.
– А прогноз?
– Тут вам никто не скажет. В любой момент давление может подскочить, повторный инсульт, и…
– Он в сознании?
– Сейчас спит. Третий и пятый день станут решающими.
Она оделась, взвалила на плечо огромный черный мешок с вещами, вышла на улицу. Было около трех ночи, но ей совершенно не хотелось спать. Она поймала частника на новенькой белой иномарке, и он повёз её домой, на другой конец Москвы. Играла бойкая музыка. Водитель, молодой кавказец, развлекал её разговором, она поддакивала, понимая, что беседа ему нужна, чтобы не клонило в сон. Он рассказывал историю про кредит, на который он взял эту машину (это была редкая и дорогая марка, она тотчас забыла название), кавказец не бил машину в пробках, берег от кучной езды и выезжал на промысел ночами, когда пустые дороги и щедрый клиент.
Это был какой-то иной, параллельный её бытию мир, она ехала в роскошном авто с погребальным мешком, в котором были сложены – кое-как – вещи Вани: пальто, брюки, кепка, шарф, рубашка в крупную клетку – она ему очень шла, впрочем, ему всё шло; и часы – её всегда возмущало, зачем он носит такие тяжелые, «брутальные» часы, а он ими дорожил – подарок сына…
Водитель уже нахвастался и даже из вежливости спросил, почему она возвращается так поздно и что в мешке. Она ответила уклончиво, без подробностей, не желая сбивать его с весёлого настроя. «Ещё настрадается, молодой…»
Она проснулась, будто от толчка, рано. «Что же вчера было плохого?» И тут же воспоминания вчерашнего дня и ночи вернулись к ней, и она даже застонала от боли…
Дверь в отделение была приоткрыта. Женя заглянула в щель, пытаясь прислушаться к разговору в ординаторской. Кажется, говорили о Ване, но ей ничего не удавалось разобрать. Тогда она выдвинулась чуть сильней, и в этой позиции её застал вышедший из палаты врач.
– Что вам? – Он спросил неласково, почти грубо.
– Я вот… к Рязанцеву… вечером поступил. – Она с ужасом чувствовала, что сейчас, против своей воли, разрыдается.
– Пройдите, – кажется, чуть смягчаясь, сказал врач, – в 14-й палате он.
(Что значит это разрешение? Он так плох, что мне разрешают на него взглянуть? И почему «пройдите», если написано «посторонним вход воспрещен»?)
– Халат только наденьте, – приказал врач.
(За дверью на гвоздике висело несколько халатов.)
Она робко толкнула дверь.
Ваня лежал к ней лицом на высокой, как трон, кровати, весь опутанный проводами, с раскинутыми («как на распятии» – ужаснулась она) руками.
Он спал.
– Здравствуй, сынок. – Он слабо шевелил губами. И то, что они с Колей вошли вместе, его не удивило.
– Может, мне выйти? Вы что-то хотите обсудить?
– Нет, будь на месте, – даже такой, беспомощный, весь перевитый проводами, прикованный к реанимационной кровати, он управлял ими.
– Что ты сказал Коле?
– Он сам мне всё сказал. «Пап, ты не волнуйся. Я всё понимаю. Я маме ничего не скажу».
– А ты…
– А я сказал, что я без тебя умру. И что пусть нас Бог судит, Он нас соединил.
У каждого свои возможности для отвлечения от главного, от сути жизни. У кого-то – лишняя тряпка, лишняя тарелка супа, поездка в Дубай… У неё была новая работа. Она ею увлекалась, а жизнь проходила мимо, мимо. А главное, они с Ваней стали реже видеться. Он не протестовал. Он просто попал в реанимацию.
– Спасибо вам. – Коля смотрел на неё мученически-благодарно. – Я, знаете ли, отцу хочу сиделку нанять…
– Нет-нет! Я всё сделаю!
Коля ничего не ответил, только махнул рукой и отвернулся.
Это самое трудное: оправдать свою любовь, когда она со всех сторон грех. (Как будто жизнь вообще – не грех! Но зачем же тогда все эти копошения, если с самого начала всё – грех?!)
Дело было не в том, что он был лучший для неё, это понятно, без этого никакой любви не бывает, а в том, что он был лучший вообще. Лучше всех.
(Потом она у него спросит: «А тебе встречались в жизни мужчины сильнее тебя духом?» И он, после раздумья, отрицательно покачает головой.)
Да, всё дело в нём, в его исключительности! Женя впадала в самоуничижение. Но и тут Ваня всё выравнивал и приводил к гармоническому виду:
– Если бы дело было только во мне, то, выходя, допустим, на луг, где пасутся козы, коровы, я бы чувствовал то же самое, что и в твоих объятьях…
Женя хохотала – так наглядно и точно он объяснял.
Она ещё не готова была понять, что и она, соединившись с ним, уже не такая, как все, а избранная. Пусть и светящая отраженным светом, но – его светом.
– Ты знаешь, сколько женщин признавались мне в любви?! Я ни одну из них даже не помню. А с тобой я всё время в мыслях…
«Как же я пойду на работу?» Заплаканные глаза, набухшие веки. В подземном переходе она нашла ларёк с оптикой, но тёмных очков от солнца почти не было – не сезон. Она выбрала с широкими стёклами, чтобы максимально закрывали лицо. Очки были не по размеру, сдавливали голову. Она поразилась, каким тёмным стал мир (день и так был пасмурный, без солнца). «Мир без Вани, наверное, будет для меня только таким».
Она зашла в храм в неурочный час. В огромном пространстве бродили неприкаянные фигуры. Она купила свечей и попыталась найти «знакомых» святых, но слёзы так лились из глаз, что она почти ничего не видела.
– А вы поставьте свечу к этой иконе – 12 святых целителей – и половина ваших бед уйдет.
(Наверное, это был ангел-хранитель в образе сердобольной, интеллигентной женщины.)
Она поставила свечу, и её пронзила такая боль, что она невольно вскрикнула и разрыдалась. О чем она молилась? Не о себе. О нём. Пусть ему будет легче!
(И эта же амплитуда – между силой воли и чуткостью, ранимостью – только много больше – была в нём.)
Сердце её плавилось как воск, плакало свечою в высоченном, величественном храме, где она была так мала.
Как знать, может быть, они последние настоящие влюблённые на всей Земле? Может быть, на них-то и держится весь мир?
Циммер куражился. Самовыражался, самовозбуждался, лил потоки словесной патоки, расцветал, вдохновляясь собственной демагогией. А то вдруг приходил в себя и говорил вполне трезвые вещи, но тут режиссёр Игорь, пытаясь «завязать диалог», простодушно высказывал дельные предложения, и тогда грязевой поток открывался у Циммера с новой силой.
«Пропади ты пропадом», – с отчаянием думала Женя, украдкой поглядывая на часы.
Она вспоминала, что в тот самый день, когда с Ваней случилась беда, они не смогли встретиться – Циммер вызвал съемочную группу на внеплановое совещание и три часа, не замолкая, нёс полную ахинею, глумился над ними. Зато встречаясь с руководством, их начальник истекал подобострастием, волшебно преображаясь в саму любезность.
Работа – продюсер на телевидении – ей очень нравилась. Найти её было большой удачей.
– Зачем мы всё это слушаем? – вскинулся Игорь.
Женя апатично пожала плечами.
– Терпеть ваши оскорбления мы больше не намерены. Вы абсолютно непрофессиональный человек. Мы увольняемся.
Она внутренне ахнула: рафинированный атеист сделал то, на что она, наверное, никогда бы не решилась! Унижение так и длилось бы, высасывая из неё силы, делая её недостойной Вани.
– Да пожалуйста! – истерически вскричал Циммер. – Скатертью дорожка. Видали мы таких!
Она потеряла престижную работу с хорошей зарплатой, и с какой радостью!..
Дома она сказала сыну, что уволилась. Костя кивнул. Он, такой чуткий и ревнивый, ничего не спрашивал: где она бывает, уходя с утра и возвращаясь ночью, почему так похудела и почему у неё тревожные, исплаканные глаза.
Женя поняла, что значит «ослепнуть от горя» – у неё резко упало зрение. Сидела, подшивала домашние брюки. Тыкала ниткой в иголку – наугад, не видя. «Возьми, не пожалеешь, – убеждала её торговка. – Я тебе со скидкой продам, потому что с манекена. У меня и зять носит, и муж. В них не только по дому, но и по улице можно ходить. Российского производства!»