Потом тетрадка пропала. Я долго её и упорно искала – в сундуках, на чердаке, в книжках. Наконец мама призналась, что сожгла словарик после смерти брата.
«Зачем?» – изумилась я. «Какой тут смех при таком горе!..»
Брат подбивал сестру пропускать школу, чтобы резаться в карты (это было ещё до моего рождения). Карты он сам делал из картона. Другой любимой забавой было разглядывание лошадей в учебнике по ветеринарии. «Я – Буденный!» – «А я – Чапаев!» При тогдашней бедности и дефицитах игрушки мастерили себе сами: например, плавили из свинца пистолеты.
А были ли радости? Ну, совсем крохотные. Внучки прислали открытки. Или конфетами угостили. Или успокаивающее письмо от сестры. Или радость от убранного до дождя огорода. Или… Ну вот и все радости.
Да, ещё юбка перешитая из дочериной – с клинцами-вставками и карманами.
Ушла – как звезда на небе погасла.
Так что же есть жизнь и надо ли её осмысливать? Есть, есть ещё люди, в ком священный огонь природы и высшего человеческого разума не загас, но их мало, и они светят зачастую для себя и своей семьи. И при чём тут литература, слово? Да ни при чем. Оно и не нужно, наверное.
Только и дают пожить человеку в молодости, когда есть здоровье, живы родители и он не омрачен скорбями. А что дальше? Печальный груз жизни. «Бедная кляча из сил выбивается…» – часто цитировала мама.
– А я тоже была на похоронах.
– У кого?
– Тише! Тсс! Жора мой помер у любовницы. Она позвонила и говорит: как хотите, а я его хоронить не буду. Забирайте.
А мы с ним десять лет уже не живем! Но вот, взяла и похоронила, куда деваться. Теперь от всех скрываю позор, – говорила женщина, онкобольная, у которой год назад отрезали грудь.
В своем «Архиве» как бережна она была к близким! Никого не упрекнула, даже тех, кто заслуживал её осуждения. Только просила у Бога терпения да благодарила Его за прожитые годы. Писала о потерянном сыне (наверное, из районной газетки взяла эти строки): «Тебя уж нет, а мы не верим // В душе у нас ты навсегда. // И боль свою от той потери // Не залечить нам никогда».
И ещё одна запись меня поразила: «День был хмурый, как моя жизнь», – это о 52-й годовщине свадьбы. (Замуж мама вышла 22 октября 1951 года.) В другом месте: «Никто не знает, как я несчастна».
И ещё: «Не бросай меня, Бог, помогай».
Почему же моя мама так чувствовала «одиночество крови» при такой многочисленной родне? Может, на мою маму просто не хватило родительской любви? Не знаю.
А вот я ее очень любила. Другое дело, что не всегда моё чувство было созидательным, действенным. Всё ушло. Теперь уже ничего не поправить.
«Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой». Была она глубже, умней, начитанней, образованней своих близких. Не было в ней гордости или превосходства (но это само как-то обозначалось и проявлялось), а уж насколько она была нравственней!
Помню, возвращалась я в поезде от смертельно больной сестры, в вагоне – пели, смеялись, всю дорогу нас веселило радио.
Жить сестре оставалось – 1 месяц 19 дней…
А я её запомнила – белый платок на голове, солнышко, она щурится, выползла, опираясь на палку из дома (уже плохо ходила, метастазы пошли по костям), села на доски. Говорит мечтательно: «Как охота пожить, хотя б годик!»
Так что же, тот гимн жизни и любви, который звучал в моих рассказах, есть только обман? Неужели все это – обман жизни?!
Образ мамы у дерева – она мне машет, я уезжаю. Машет, пока не сяду в такси или в автобус и не скроюсь из глаз. Теперь вот некому махать… Мама – аленький цветочек мой. Горько душе от того, что надо жить с этим горем, и жить, вроде скрывая от других, не показывая своих чувств.
Среди спрятанных мамой книг (наиболее дорогих, наверное) книжка «Отчий край» Константина Седых, которую я привезла с Азовского моря (купила на лотках, читать было совершенно нечего). Это книга её молодости, она её читала пятьдесят лет назад, и с тех пор помнила. Она так обрадовалась и удивилась этому роману, долго перечитывала, а потом хранила, как дорогую сердцу и воспоминаниям вещь.
Иногда мне казалось, что во мне столько любви, что я управляю миром, и он развивается по моей щедрой и доброй воле. Неужели это была иллюзия?
Всё пока в доме осталось так же, как было при ней, а её – нет. Даже стулья стоят так, будто она их поставила. А рюмка с вином накрыта пирожком – поминание.
Надо взрослеть, браться за ответственность, наставлять младших. А я, пока была жива мама, все считала себя маленькой или молоденькой. Мне и сейчас кажется, будто она куда-то вышла. А её больше нет и не будет. Как же примириться с этим? Остались мы с сестрой вдвоем. Еще есть дети, племянники. Ну, дай бог, материнскому языку, материнской воле и силе духа продолжиться.
Каким постылым кажется наступающий день, когда ты знаешь, что в нём нет никакой надежды на радость!
Да, смысл жизни теперь свелся к исполнению обязанностей. Никаких прав.
Неужели смысл жизни состоит только в том, чтобы оставить после себя как можно больше слёз, страдания и скорби своим близким?
Почему-то самое сильное чувство, которое я испытываю – это чувство вины перед другими, когда они начинают сочувствовать моему горю. Они даже не догадываются об этом беспрестанном чувстве, которое сильнее, чем скорбь. Вина не за то, что я чего-то не сделала, когда случилась сама беда, а вина за свою прошлую жизнь, может быть, последнее десятилетие, и вина не за конкретное проявление невнимания или небрежения к матери (хотя и это было), а как-то за всю свою жизнь сразу, которая и привела к такому финалу…
Жизнь должна быть изменена. И для этого нужно время для переживания, для изменения.
Неохота никого видеть, никого любить, ничего делать. Больше всего неохота выслушивать слова сочувствия – совершенно ненужные, вызывающие приступ жалости даже не к себе, а к покойной.
Этот стук молотка – гулкий, бережный – оббивали гроб черной тканью, на крышке – крест розовой тесьмой. Зять тоже оббивал. А к гробу, к покойной, прощаться не подошёл.
Хочется быть одной в этом горе. Может быть, страдание и есть самое большое богатство человека?
Город пожирает наши чувства. Даже непонятно, что же он даёт взамен.
Легче становится, когда погружаешься в грезы (будто мама жива, и ты ей делаешь что-то приятное) или в молитвы (по сборнику «Молитвы разные»). Именно на это время и становится легче, потом – нет.
Вдруг мне пришло в голову – никакого бессмертия души нет. Смерть так меня встряхнула, что я потеряла почти все «вёшки». Кому и в кого верить?
Может быть, это и легче, если этого «бессмертия души» нет, ничего не надо «пригадывать»?
А что есть? Высокий могильный холм с венками.
Здесь, во дворе, в доме, где была она так несчастна (но ведь были и счастливые минутки, или, по крайней мере, радостные), живёт её душа, дух, везде она доселе чувствуется.
Мама так много молилась за своих детей – живых и мертвых. И сейчас – как пусто в мире без её молитв! Мир весь теперь сосредоточен во дворе родного дома, в самом доме, в лампаде перед иконой Богородицы.
Никого не хочу слышать, никого не хочу видеть.
Отец говорит: ему снилось, будто какие-то парни просились открыть хату.
На остановке стояли пожилые бабы в платках, везли в сетках крупной вязки ещё социалистического времени (внутри – картонные коробки) цыплят из инкубатора на хутор Нагольный.
Это краснота щек – как яблоки – в больнице. Мама, мама, как это забыть?! (Или как это помнить?) Рука с синяком от капельницы. Как врач глаз ей открывал – насильно…
И мой страх. И мой ужас. И её уход.
Через шестнадцать дней я вернулась в чужой город.
Выйду на улицу – к дому, к деревьям. Всё большую тяготу я испытываю от этих бетонных коробок.
Душою я с ней, будто у меня и нет других обязанностей. Всё как во сне.
Лето подкрадывается, подходит, а я и не вижу его. Что же она думала, чувствовала тогда, потерявшая двух детей, отъединенная бедой от всего мира?!
Это ужасно – любовь к жизни куда-то ушла. Будто её никогда и не было. «Мама, мама, зачем ты меня оставила?»
Погружаюсь в грезу – о работе, или о том, что она жива, и вроде бы чуть легче…
Я потеряла трезвость и ясность восприятия жизни.
Жизнь мгновенна – это особенно понимаешь сразу после смерти близкого человека.
Какая пустота и ненужность наступили в моей жизни! И во всем виновата я сама. Каюсь, раскаиваюсь. Со мной произошло то, что случается с тысячами гордецов. И вот ты выброшен из спасительного потока судьбы, ты уныло бредешь по берегу, а те – далеко впереди. Жизнь по привычке, как трудно в ней обрести смысл!
Всё мне кажется, что как только я выберусь на тропу своей судьбы, всем станет легче, всё закрутится и завертится вокруг меня, я снова буду «фабрикой счастья», вокруг которой сложится целый «рабочий городок».
А иногда мне кажется, что пока я не напишу о терзаниях своей души, прощения мне не видать…
С другой стороны, после смерти брата мне тоже было тяжко. Просто я была моложе. Тогда я вроде бы изменила жизнь, и вдруг всё прежнее ко мне вернулось – ещё тягостней и унылей…