«Время мертвых». Когда человек испытывает столько потерь, сколько испытала я, он начинает жить воспоминаниями, прошлым, он словно выбит из сегодняшнего времени, которое ему не оседлать. Начинается время мертвых.
Иногда я думаю: может, никакой загробной жизни нет, а есть жизнь их душ уже после смерти в наших воспоминаниях, где мы в своих мечтах создаем им «самые лучшие условия»? Может быть, это и сбывается?
Душа истосковалась по спокойному одиночеству.
Ночью долго плакала.
Утром жизнь показалась легче и проще.
Может быть, ошибка моей мамы в том, что она всю свою жизнь, всё свое сердце отдала детям, а надо было оставить чуть-чуть себе?
Не знаю.
Любовь моя возвращается. Казалось, она почти истаяла, исчезла, вся вычерпана – пересохла, но вот забили маленькие ключики – колодец души наполняется живой водой.
Любовь возвращается. У меня – зов слова, а он – само слово, без которого нельзя жить и любить. Снова возвращается наша кровная связь, наша тоска друг по другу. Любовь… Стала ли она крепче? Нет, она стала неразъемней. Мы снова вместе, снова поёт во мне его слово.
Любовь возвращается как очарование.
Беда и радость как времена года.
Вчера проплакала до трёх часов ночи, вспоминая маму. Не знаю, кого жальче – себя или её. Все время она со мной.
А сейчас, ночью, сижу на кухне, слушаю радио, песни. Грустно, но пока не плачу.
Да, любовь наша жива. Не знаю, была ли я тебе поддержкой в эти трудные месяцы. Но знаю, что без нашей любви жизнь была бы совсем невыносимой.
Нет, любовь – не заблуждение, не обман. Любовь – дар, может быть, даже больший, чем мы того заслуживаем.
Мама очень любила молодого Филиппа Киркорова. Считала его красивым и удалым: «От, чертёнок, что вытворяет!» И сочувствовала, что у него такая старая жена (Пугачева).
Не будь я так привязана к маме, не приезжай я так часто домой, может быть, мне сейчас было бы легче…
Глядя на икону, в печальные глаза Богоматери: той жизни, что была, теперь уже никогда не будет.
У мамы моей был замечательный, потрясающий дар рассказчицы. Многие её истории я даже сейчас не могу вспоминать без улыбки.
А ещё – точность определений: по телевизору идёт передача «Театр+ТВ» – посиделки, с участием Швыдкого.
Мама спрашивает:
– Ну а кем они работают, эти люди?
– Из театра. Артисты.
– Ну а чё они такие жирные? Прямо мордатые, страшные…
А может быть, горе – это величайший эгоизм?
Что мне за дело до того, что скажут обо мне и что подумают? Жизнь – мгновенна. Так ли уж часто мы делаем в ней то, что хотим? Разве что в безмятежном детстве, неосознающей себя старости да в безумии. Литература, возможно, один из типов «тихого» помешательства.
Человек тоскует по всей полноте жизни, от рождения ему дана любовь. Потом приходят потери. И вот уже не держит родная земля, только родные люди, потом и они уходят, и мир (весь) кажется пустым и ненужным. Можно уезжать отсюда, жить за границами, стариться, но так ничего и не понять: что и для чего?
Здесь всё дышит и ещё живет мамой: завалинка, обмазанная её руками, посаженная ею яблоня, заборчик, поставленный под её руководством, число «16» (номер дома), выведенное белым мелком на воротах. Но постепенно всё это изменится, исчезнет под влиянием времени, и ничего, ничего не останется. Отчего же поют певчие «Вечная память»?
При всей незначительности маминых «профессиональных достижений» – колхозница, швея, охранник совхозного тока – её жизнь поражает удивительной ежедневной цельностью.
Суть этой жизни была в трагической глубине переживания и в беспрестанном поиске истины. «Есть ли на свете человек, несчастней меня?» После смерти брата, и особенно сестры, она едва жила, только силой воли преодолевая огромную тоску небытия.
Снег. Белым бела округа. Появляется особенная свежесть, сам воздух как бы тоже становится белым. Покойно, большие снежины всё идут и идут, а ветки дерев давно уже держат снег в три-четыре своих толщины, и от этого сказочно и волшебно на душе. Весь этот снег вышел из вчерашнего синего вечернего неба (а до этого – серого, наполненного). Как странно!..
И приснилась мне мама. Будто она, больная, лежит на боку в комнате (никогда она там не лежала!), желтая, а я прибежала к ней, глажу по щеке и говорю, чтобы она успела это услышать: «Мама, я тебя очень люблю! Ты это знаешь?» – а сама плачу. А она плачет, чувствуя, что скоро умрет…
Проснулись мы со слезами на глазах.
Особенно тяжело вечером. Когда утихнут телефонные звонки и сумрак ночи, тёмный, ползёт…
И как-то причудилось мне, что приязнь к этому миру подарила мне мама. А то бы я могла ненавидеть окружающих, не любить жизнь. Всё – мама.
«От я гадкая! Носяка здоровый!..»
Грубая?
Нет, самая большая нежность.
Из-за этого отношения мамы к своей внешности у меня сложилось превратное представление о женской красоте – маму я считала самой лучшей. И самой красивой.
В Новый год сидели с отцом за столом праздничным. И всё мне казалось, что мама рядом, что она вот-вот войдёт. И я услышу её голос, почувствую её доброту. А может, душа её живёт дома? Не знаю.
Пришла на кладбище. Утром выпал снег. Могилы – брата и особенно мамина – очень нарядные. Снег на венках пушистый, искрится.
Я рано пришла, а до меня – уже следы, кто-то был, подходил к маминой могиле – женские следы. Значит, большое горе привело человека, раз так рано пришёл.
А я смотрела на могилы, думала: здесь так красиво, чуждо – нет, моей мамы здесь нет. Это просто место памяти.
А душа её – дома. За новогодним столом всё, как год назад. Те же юмористы в телевизоре, те же шутки от отца, почти те же блюда на столе и те же тосты (только первый – не чокаясь – за маму. Впрочем, год назад мы тоже поминали – только сестру). Мы – живём, иногда даже и смеёмся, а её – нет… А может, она уже «отмучилась» и теперь ей хорошо там? Так я пытаюсь себя успокоить, смирить.
О памяти. Мне кажется, будь у меня видео с мамой, я бы не смогла его смотреть. У меня где-то есть магнитофонная пленка, там записаны десять или пятнадцать минут её речи – я не могу слушать. Не хочу.
Какой должна быть память? Музеем? Пленкой? Фотографией? Нет, главная память в сердце, в глубине души, может быть, в дрожании пламени церковной свечи. Я не знаю.
Смотрела отрывки из фильма «Дело было в Пенькове» (один из любимых маминых). Красота актеров – удивительна! Какая духовная наполненность, какая чистота чувства, переживания, какие, в конце концов, типы (в лучшем смысле – единство характера, души, внешности), и, наконец, всё вместе – какая правда! Я, моё поколение, это уже переходные типы (между правдой и «синтетикой»), следующие за нами будут полностью «пластмассовыми».
Дорога домой. Серебряный ветер. Три дороги – восторженная, потом – в предчувствии беды и – на годовщину.
Вдруг, ближе к году со дня её смерти, я абсолютно уверилась, что мама есть, что она не умерла, что душа её где-то рядом, и она, живая, вернулась и вошла в мою жизнь, миновав «мёртвый» период.
Отец: «Год прошел, как один день. Матери нету год, а будто она вышла на день».
Годовщина пришлась на второй день Пасхи. («Паски», – говорила мама.) Я помню караваи, особый хлеб с «цветами», «косичками», политыми сиропом, который она пекла к празднику.
Перед Пасхой (вечером) заехала на кладбище. Оно было торжественное, как перед парадом или демонстрацией – у каждой могилы яркие цветы, венки, ленты.
На праздник весь день шел дождь – с утра маленький, потом посильней. Оплакивал маму.
Потом позвонил дядя и высказался в том смысле, что, мол, покойники не любят, когда к ним часто ходят.
Не получается жить просто, житейскими материальными радостями. Я свою необычность ощутила очень рано. И она меня не радовала – пугала.
Я любила (и люблю) маму самозабвенно, не замечая (или легко прощая) все её «недостатки». Может быть, она меня не так воспитывала, ошибочно, может быть, воспитай она меня по-другому, я была бы счастливей. Но я не хочу об этом думать – во всех своих несчастьях я виню только себя. А маму люблю и жалею. Будто она даже не только моя мама, а всего этого мира, который был мне дан, подарен, и в котором я так неуклюже живу.
Весна дождливо-поздняя. Слабо цветут вишни, зацветают груши, розовые почки на яблонях скоро раскроются. И когда я ехала, теперь уже на годовщину смерти, мне было легче, чем год назад, когда я страшилась неизвестности, страшилась смерти. И как я «на всякий случай» взяла чёрную одежду.
На последней фотографии теперь я вижу, что мама очень болела.
Дождь шурует и шурует по крыше.
Мама лежала в гробу – это была не мама, а только её тело. А сестра лежала – красивая, живая, это была она, уснувшая, розовая от сна, помолодевшая, отдохнувшая от страданий.
Помню, когда ехали к сестре на похороны, мы остановились ночью в Миллерово и проговорили с мамой всю ночь – я всё пыталась её отвлечь от горя, отвести в сторону беседой, как на базаре когда-то, куда она меня привела покупать табуретки, если вдруг «того».