Даже на Пасху телевидение ухитрилось всунуть «Аншлаг» или что-то ещё цинично-глумливое. Сволочи!
Когда я размышляю о жизни и смерти, о Боге, много сомнений, раздумий, тревог. Но когда я вижу этот сладострастный шабаш врагов нашего народа, я ни минуты не сомневаюсь, что Бог есть, что все они будут наказаны, что «есть и Божий суд, наперсники разврата, есть грозный суд: он ждёт, он недоступен звону злата…».
Непонятно для чего живёт человек. Может быть, самое умное, это жить глубинными инстинктами жизнелюбия, жить, как дерево, питаясь соками земли и протягивая ветви к солнцу, густя крону и соря листьями; жить долго, сея семена, пуская побеги; жать, давая простор для птиц в ветвях, тень для человека… Это, наверное, самое правильное.
Пушкин писал: «Нет, весь я не умру…» Боже мой, как это точно! Не умирает весь человек, как не умерла моя мама, она живёт во мне, но неужели, когда я умру, и она умрет вместе со мной?! Вот что ужасно. Потому что внуки уже не будут её помнить и любить так, как я.
Дождь ходит по крыше. Сливы цветут. И большие круглые капли на ветвях.
Есть люди, словно бы сразу рождённые не для обычной, а для духовной жизни. Мама была, наверное, такой.
Среди своей практичной, «материальной» родни она выделялась умом, который вроде бы и не сумела реализовать в «достижениях». Была она рождена для жизни мыслительной – может быть, для писательской (природный талант рассказчика) или для монашеской (повышенная совестливость). От «материальной» родни досталось ей в наследство здоровое, неизбывное трудолюбие, решительность в преобразованиях (о моем дяде с маминой стороны рассказывала его жена: «Он мне сказал: иди, поли огород. Пока я туда-сюда, он молчком прорубил дверь в стенке»). Но при этом у мамы была высокая духовная чуткость, такт, оглядка на «что люди скажут», желание «жить как все». И при всех её титанических усилиях последнее у неё почти не получалось…
С каким деревом можно было сравнить маму? С яблоней – устойчивой, ветвистой, с нежным розовым цветом весной, с ядрёными, щедрыми, красивыми плодами осенью. Когда погиб брат, над его домом в ту осень было много-много яблок. И у сестры покойной в саду росло много яблонь (яблоки – её любимая «передача», «гостинчик» мне).
И вот я вышла в палисадник, и вижу – на любимой маминой яблоне («мёд»!) засохла одна часть раздвоившегося ствола. Яблоням этим больше двадцати лет…
Одну яблоню во дворе мама вырастила из случайного семечка, уцепившегося за землю. Я относилась к этому эксперименту пренебрежительно: зачем нужна дичка, кислятина? А выросло чудо-дерево с крупно-сладкими, золотыми, ликующими плодами.
Тёплый ясный день без летнего зноя – распускающаяся яблоня, запах мёда в цветущей вишне, лёгкая грусть поздней весны… И снова боль – что нет мамы, что какие-то маленькие радости (отцу на день Победы подарили одеяло) уже без неё… Грустно. И непонятно, как жить. То есть непонятно, почему это так мгновенно и быстро кончается? И что будет потом? Неужели ни-че-го?!
«Знаю я, что не цветут там рощи…» Откуда он знал? И отчего так грустно?
Всё сложнее и мучительнее забирает меня чувство оторванности от родного дома, двора, деревни и от невозможности «простого», чисто земляного существования. Я бы, наверное, не смогла быть счастлива здесь. Но и там – счастлива ли я?! Единственное примирение и выход – любовь.
Можно только позавидовать людям, которые никогда не думают о смерти.
Прочитала то, что я написала о маме, и – сама заплакала, сердце заболело. А потом думаю: может, это моё единственное богатство – вот эта «хлипкость»… В нашем жестоком мире.
Теперь я смотрю на жизнь с холодным горем, спокойствием. Взглядом человека, вышедшего из смертельного боя, в котором многие его близкие погибли.
Когда погиб брат, у меня была такая боль, будто у меня оторвали руку. Я эту боль чувствовала физически – несколько лет. Искала родную душу – не в силах была переварить это горе сама. Но – была моложе, сильней. Потребовалось пять лет, чтобы эта рана затянулась. А для матери? Каково ей было?!
Мама, мама… Когда мы шли с дальнего огорода, я любила её вести «под ручку» – знала, ей нравилось! Любила именно из-за того, что она сначала отказывалась: «Ой, люди скажут, поволокла её, сама уж и не дойдёт!»
А как мы сидели долгими зимами на лежанке, книжки читали! Она, допустим, Льва Толстого, а я – Стендаля! Или – наоборот. Книжки я носила вязанками. Теперь той библиотеки нет – закрыли.
Вспоминаю мамин «политический комментарий» после просмотра программы «Время»: «Солдат поморозили, детей потравили. Грызлов сам в телевизор лезет, балакать никого не пускает – ни Жириновского, никого».
А вот её местные новости (из письма): «Девка Турманова надевает маску самодельную, очки из бумаги и грабит по ночам дома – вроде как она фантомас. Еле поймала милиция – жила она в хижине, в сосне. А чё мать? Она ей уже нечего и не сделает…»
Любовь… Через какие испытания ты только не проходишь… А что есть любовь? Может, это чувство тоски по продлению рода? Инстинкт, который мы пытаемся украшать культурой? Нет, всё-таки главное – это поиск, угадывание родственной души.
Ни о любви, ни о жизни мы ничего не знаем и не узнаем.
И вот, кажется, я пережила и эту потерю.
Если у дерева сломить макушку, или оторвать одну из главных ветвей, или изуродовать ствол, или перебить несколько корней, оно будет долго болеть. Может и умереть, засохнуть. (И никого этим, кстати, не удивишь.) А может и выздороветь, выправиться.
Теперь я жалею не страдающих людей, а беззаботных счастливцев, которых когда-нибудь настигнет житейское горе. Будьте мужественны. Если, конечно, сможете…
Про Дашу, Машу и демократию нашу
Сидела я в школе, ливень по окнам хлестал неистово, и думала о своей неудавшейся жизни. Пока свободная минутка выпала: а то ж начальство всё время заставляет что-нибудь делать за него! Живёшь как в рабстве – оглядеться некогда. Часов (уроков) мало дали, копейки позорные считаешь, выкручиваешься и так и сяк, и при этой нищете ещё и пытаешься приличия соблюсти, достоинством себя наполнить. Всё-таки учитель словесности, нравственные ценности несу подрастающему поколению. Хотя в душе – полное несогласие с воровскими шайками, которые нами правят на всех этажах государства. Вот как детям объяснить несправедливости мироустройства? Они ж не дураки, видят развал в стране! С чем их в жизнь выпускать?!
Дождь бил по мутному стеклу с остервенеем. Порядочный хозяин в такую погоду собаку на улицу не выпустит. А я на себя навесила работу с трудными детьми, чтобы подзаработать. И надо бы сейчас, пока «окно» между уроками, тащиться в асоциальную семью, составлять акт о материальном положении. А у меня и зонта порядочного нету. При первой же буре спицы ветром вывернуло – китайцы всё одноразовое шлют; они люди расчетливые, вычислили, что нам скоро каюк.
И во время этих невесёлых раздумий является предо мной мужик. Среднего роста, с измождённым лицом, весь мокрый, с головы до пят. Типичный пролетарий – изработанный, жилистый, заморёный. Одежда на нём самая дешёвая: джинсы с пузырями на коленах, куртёшка тесная, не по размеру. Вокруг ботинок «прощай, молодость» лужица натекла. Весь он жалкий и морщенный, как старый целлофановый пакет.
Мнёт в руках кепчонку заношенную. И – неожиданно на чистом литературном языке, очень складно, развёрнутыми предложениями излагает свою нужду.
Жил он в тяжёлом городе Перми, и там семь лет назад умерла у него жена от онкологии. И остались у него двое детей: дочка Саша, совершеннолетняя, и дочка Даша, школьница. Старшая в Перми на бюджете училась, а младшую он привёз в наш жлобский городишко Кипряны, где проживала его тёща. Работы тут никакой, мужик мотался в Москву, сторожил офисы, на стройке бетон мешал, автозапчастями торговал у хозяина. Сейчас он обосновался в деревне Кокошкино, у него другая семья и тоже есть дети – дочь женщины, с которой он сошелся, и общий сын-младенец.
И пока мужик тянулся из последних сил, чтобы из Москвы обеспечить родню в трёх далековатых точках – тяжелом городе Перми, жлобских Кипрянах и депрессивной деревне Кокошкино, дочь Даша пустилась во все тяжкие. Школу нашу, рабоче-крестьянскую, она кое-как осилила. Поступила в область на экономиста платно, но учёбу вскоре бросила, поскольку родила ребёнка незнамо от кого.
Сейчас дитю три года, Даша – без средств и пребывает в отчаянном положении. Пьёт, ведёт разгульную жизнь. А просьба у Фёдора Кирилловича (имя мужика) такая: чтобы я помогла ему внучку Машеньку сдать в приют. Потому как взять дитё к себе у него нет материальной возможности – он по заработкам бегает, а жена его в деревне, и общее их положение стеснённое. Работает он нелегально, без оформления, и по закону – неимущий. Никто такому нищеброду ребенка не отдаст, нечего и затеваться.
Выслушала я эту печальную повесть с глубоким вниманием и говорю ему:
– Вы на машине?
– Нет.
Ну, думаю, дело плохо. У нас даже в самых нищих семействах теперь хоть завалящая машинёнка, а есть – общественный транспорт ходит отвратительно, по выходным – вообще тишина. А в деревне без машины – труба, это как до революции – крестьянин без лошади.
Фёдор Кириллович говорит мне:
– Даша недалеко живёт, можно и пешком.
И надо же – дождь кончился! Солнце в окно ударило, осветило закуток в учительской, где я за фикусом сидела.
– Ладно, – говорю, – пойдёмте.
И я за ним, как старая коза, цок-цок, поцокала на каблуках на улицу Мира. Фёдор Кириллович поясняет, что после смерти тёщи домишко её они продали, Даше купили малосемейку, а остальные деньги давно прожили.