Целью исследований Домарадского было создание нового микроба, устойчивого ко многим антибиотикам. Это оружие позволяло бы выкашивать целые армии. По словам Канатжана Алибекова {Автор называет его Кен Алибек. Алибеков эмигрировал в США в 1992 году, стал заниматься бизнесом в области биотехнологий. — Прим. пер.}, в конце 1980-х ставшего замдиректора советской программы по разработке биологического оружия, Домарадский как-то предложил разработать штамм туляремии, способный выстоять против всего спектра антибиотиков, бороться с вакцинами и при этом не терять вирулентности. «Советскую армию не удовлетворяло оружие, устойчивое к одному типу антибиотиков, — вспоминал Алибеков. — Стратеги считали стоящим только такое генетически модифицированное оружие, которое сопротивлялось бы всем возможным видам лечения».[203] Предложение было дерзким, и выполнить это поручение было трудно.
У Домарадского было мало материала — в Советском Союзе почти не знали о микробе туляремии: «У нас не было данных о его биохимии и генетике». Домарадский убедил московское начальство привлечь к участию в проекте лучших исследователей страны.
Борьба Домарадского, по его словам, осложнялась постоянным давлением со стороны руководства, которое хотело получать результаты согласно жёсткому графику пятилетних планов. Программа по разработке биологического оружия находилась в ведении Военно-промышленной комиссии {Комиссия Президиума Совета Министров СССР по военно-промышленным вопросам. — Прим. пер.} — могущественного ведомства, которое устанавливало сроки, приводившие Домарадского в бешенство.
К 1984 году он занимался туляремией почти восемь лет. Каждый месяц начальники из Москвы прибывали в институт в служебных автомобилях, подъезжая к Оболенску с включёнными сиренами и проблесковыми маячками. Нетерпеливые гости хотели знать, как движется проект, и требовали ответов от Домарадского. А его исследования шли медленно и требовали усердия. «Этот микроб не воспринимает чужеродную генетическую информацию, а у него самого нет нужных генов для устойчивости к антибиотикам», — сказал он о туляремии. И хотя Домарадский сообщал об успехах в борьбе за устойчивость к антибиотикам, учёные даже не приблизились ко второй цели — созданию микроба, который может сопротивляться вакцинам.
Однажды начальство предложило Домарадскому изменить наружность микроба, присоединив к бактерии туляремии другой микроорганизм — стафилококк. «Речь шла о том, чтобы прилепить прямо на поверхность клетки возбудителя туляремии заплатку из стафилококка, что не могло сработать в принципе», — вспоминал он. Такая тварь просто не смогла бы размножаться. «Это всё равно что приклеить кошке вороньи крылья и ждать, что она родит летающих котят», — ворчал Домарадский.
В 1978 году Домарадский был назначен замдиректора ВНИИ прикладной микробиологии по научной работе. {П/я В-8724. — Прим. ред.}. Через четыре года институт в Оболенске получил нового директора. Им стал генерал-майор Николай Ураков, прежде работавший в военной лаборатории в Кирове. Ураков — высокого роста человек с военной выправкой, зачёсывавший волосы назад, — любил выражения вроде «владеть ситуацией» и «жечь калёным железом».
Домарадский дорожил своей независимостью, он с любопытством вникал в самые разные темы; но Ураков хотел форсировать работу над туляремией и не позволял ему заниматься другими патогенными организмами. Он сделал жизнь Домарадского почти невыносимой; иногда он собирал совещания по туляремии в субботу, и учёный не мог поехать к семье в Москву. «Будучи солдатом до мозга костей, Ураков уважал только силу и не терпел никаких возражений, — сетовал Домарадский и мемуарах много лет спустя. — Однако для меня и моих коллег самым тяжким аспектом режима Уракова было полное небрежение фундаментальной наукой. Всякий, кто занимался генетикой бактерий, знает, как сложно создать новый штамм, а уж тем более — новый вид! Чтобы заставить Уракова это понять, мы докладывали ему о нашей работе во всех подробностях: как мы получали разные вариации, какие методы использовали». Но, по словам Домарадского, директор не желал ничего слушать. «Мне не нужны все эти ваши штаммы! Мне нужен только один штамм! — гремел Ураков. — Мы не в бирюльки играем, а делаем оружие!»
Работая в лаборатории, Домарадский столкнулся с огромным препятствием: если бактерия приобретала новые качества, она могла лишиться прежних свойств. Так случилось с туляремией. «Приобретая устойчивость к нескольким антибиотикам, штамм терял свою вирулентность, что для военных было неприемлемо», — говорил он. Если вирулентность падала или подопытному животному удавалось прожить на день дольше, военные считали это неудачей. «Искомый штамм биологического оружия должен был быть абсолютно вирулентным и распространяться в форме аэрозоля. Должно было хватить одной клетки микроба, чтобы обезьяна получила смертельную инфекцию, — говорил Домарадский. — Более того, инфекция должна была быть неизлечимой».
Домарадский нашёл новый подход к проблеме. Он предложил взять два штамма, потерявших вирулентность в результате генной инженерии, но получивших устойчивость к разным антибиотикам, и, соединив их, получить супермикроба. Штаммы могли компенсировать недостатки друг друга. Домарадский называл это бинарным подходом и возлагал на него большие надежды. Можно было получить «быстро развивающуюся, чрезвычайно вирулентную и практически неизлечимую болезнь, дающую те же результаты, как если бы мы создали суперштамм с высокой вирулентностью и другими свойствами». По его оценке, такая пара могла бы иметь устойчивость сразу к шести — восьми антибиотикам: «в таком случае противодействовать удару биологического оружия было бы почти невозможно, особенно в крупном масштабе».
Упрямый Ураков отклонил этот план.
Домарадский испытал на себе все трудности первых десятилетий жизни в СССР. Он родился в Москве в 1925 году, но вырос в Саратове, куда его отца сослали после ареста и заключения во время сталинского «Большого террора». Его дед тоже был арестован. Домарадский никогда не забывал о том, как преследовали его родных, о зверствах и жестокости системы и о голоде тех лет. В конце 1942 года семья Домарадского бежала в Казахстан, там было безопаснее. В 1943 году в возрасте семнадцати лет Домарадского призвали на военную службу, но затем освободили от неё из-за хромоты, вызванной полиомиелитом. Он решил изучать медицину и после войны вернулся в Саратов. В 1950 году он окончил университет и стал научным сотрудником Всесоюзного противочумного института в Саратове, который также был известен под названием «Микроб».
В России издавна боялись чумы — «чёрной смерти». Эпидемии проносились по южным районам страны и в XIX веке, и в начале XX века. В конце концов Советский Союз создал сеть специализированных институтов по всей стране, чтобы предотвращать вспышки чумы. «Микроб» стал нервным центром этой сети; его сотрудники вели изыскания в степях и пустынях. Переносчиками чумы были грызуны — сурки, песчанки и другие. Иногда среди животных вспыхивали эпизоотии — эпидемии, способные перекинуться и на человека. Возбудитель, Yersinia pestis, передаётся людям блохами от заболевших грызунов. Ведя работу в поле, сотрудникам противочумных институтов приходилось быть и микробиологами, и эпидемиологами, и зоологами, и паразитологами, а иногда и врачами широкого профиля.
Биохимию микроба чумы в Советском Союзе не изучали. В своей диссертации Домарадский решил исследовать белковый обмен организма; он успешно защитил её в 1956 году. Спустя год, когда ему был тридцать один, его назначили директором противочумного института в Иркутске. В 1964 году его перевели в противочумный институт в Ростове-на-Дону. Это было смутное время, и задачи института менялись: теперь он должен был заниматься не столько рутинной работой, сколько изобретением новых способов защиты от биологического оружия. Это был, вероятно, первый шаг Домарадского к бактериологическому оружию. Поиск защиты от удара биологическим оружием называли тогда «проблемой № 5».[204]
В 1950-е и 1960-е СССР и США создавали арсеналы биологического оружия на основе известных, существующих патогенов. Домарадский рассматривал свою работу как вклад в гражданскую оборону, как благоразумные меры по защите населения при нападении — точно так же, как подземные бункеры защитили бы людей от последствий ядерного взрыва. Переехав в Ростов, Домарадский получил богатые возможности в области исследования чумы; это было время возрождения микробиологии в СССР.
На Западе генетика быстро развивалась после того, как в 1953 году Джеймс Уотсон, Фрэнсис Крик и Морис Уилкинс открыли структуру ДНК. В следующие десятилетия учёные нашли способы манипулировать цепочками ДНК в лаборатории. Но в Советском Союзе эти методы были известны немногим учёным, читавшим тайно провезённые журналы и доклады.
Эта область исследований была парализована на время жизни целого поколения учёных, начиная с 1930-х. Произошло это под влиянием Трофима Лысенко — агронома, который утверждал, что приобретённые признаки растений и животных можно изменить, меняя их среду обитания, а затем эти признаки будут передаваться из поколения в поколение. Лысенко отрицал фундаментальные основы генетики. Он стал членом Академии наук, а его критики, в том числе великий ботаник и генетик Николай Вавилов, — подверглись репрессиям и были отправлены в лагеря. К 1950-м годам генетики в Советском Союзе просто не существовало. Ниспровержение Лысенко произошло только в 1965 году, спустя год после отставки Никиты Хрущёва с поста руководителя страны.[205]
Мало кого из учёных не коснулась политика Лысенко. Домарадский, например, вспоминал, что ему пришлось вставить в свою диссертацию какой-то «мусор», чтобы соответствовать линии Лысенко. Но в начале 1960-х влияние Лысенко стало ослабевать, и Домарадский смог серьёзно заняться генетикой чумы. В ростовских лабораториях он и его подчинённые серьёзно продвинулись в понимании природы плазмид — цепочек внехромосомной ДНК бактерий, кодирующих вирулентность, устойчивость к антибиотикам и другие признаки. Плазмиды используются в генной инженерии, потому что мог