На равнине в 15 км от Степногорска, старого города, построенного на месте уранового рудника, стояло предприятие «Прогресса», защищённое высокими стенами и забором под высоким напряжением. Окружающая его земля была очищена от растительности; отчасти это была мера предосторожности против утечки. Кроме того, пустырь служил зоной безопасности на случай нападения. Повсюду были датчики движения. Внутри, вдоль сетки узких улиц, были выстроены десятки зданий. Новые объекты выросли прямо посреди пустыни. В здании № 221 находилось основное производство, в здании № 231 проводили сушку и помол биологических агентов. Здание № 600 было исследовательским центром, там находился крупнейший в СССР закрытый испытательный полигон.[270] Внутри были установлены две гигантских камеры из нержавеющей стали. В одной проверяли скорость разложения аэрозольных смесей, которыми начиняли бактериологические бомбы, и их способность к рассеиванию, во второй проводили испытания на животных.
«Биологическое оружие — это не ракетные установки, — объяснял Алибеков в мемуарах. — Нельзя просто их зарядить и выстрелить. Любая, даже самая опасная патогенная культура бесполезна в качестве наступательного оружия, пока она в пробирке; нужно придать ей стабильность и сделать её предсказуемой. В каком-то смысле настоящее оружие — это техника производства, и его разработать сложнее, чем выделить возбудителя».
Алибеков и его сотрудники начинали с высушенных в ходе сублимации спор сибирской язвы, размещённых в ампулах с запорной пробкой. Ампулы хранились на металлических поддонах в охлаждаемом хранилище, каждая лежала на мягкой ткани, пропитанной дезинфицирующим средством, и была снабжена биркой с названием штамма. В одиночку заходить в хранилище не позволялось никому. Когда ампулу доставали со стеллажа, сверялись со списком и везли её на металлической тележке в лабораторию, должны были присутствовать минимум два человека, лаборант и научный сотрудник. В лаборатории учёный добавлял в пробирку питательную среду, а затем извлекал смесь и переносил её в более крупные сосуды, которые оставляли в подогреваемых боксах на день-два. Затем жидкую культуру откачивали в большие колбы и закачивали туда пузырьки газа, чтобы превратить вещество в пену. В кислородной среде бактерии росли быстрее. На этом этапе, как говорил Алибеков, жидкость была полупрозрачной и слегка коричневой, как кока-кола. «Каждое новое поколение бактерий переносится во всё более крупные сосуды, пока мы не получим достаточно сибирской язвы, чтобы закачать её вакуумным насосом в биореакторы, стоявшие в отдельной комнате», — вспоминал он. Инкубация шла в огромных реакторах ещё день или два и бактерии продолжали размножаться, пока их не помешали в центрифуги для получения концентрата. В конце в смесь добавляли стабилизирующие вещества и делили её на порции, чтобы подготовить боеприпасы. На территории предприятия были вырыты бункеры, где хранили и начиняли бомбы, и построены железнодорожные пути, позволяющие их вывозить. Степногорск мог производить триста тонн сибирской язвы в год.[271]
Глава 6. «Мёртвая рука»
В последние недели жизни гостей у Андропова было немного. Одним из них был Михаил Горбачёв — самый молодой член Политбюро и протеже Андропова. В последний раз они увиделись в декабре 1983 года. «Когда я вошёл в палату, он сидел в кресле и попытался как-то улыбнуться, — вспоминал Горбачёв. — Мы поздоровались, обнялись. Происшедшая с последней встречи перемена была разительной. Передо мной был совершенно другой человек. Осунувшееся, отёчное лицо серовато-воскового цвета. Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом. Мне стоило огромных усилий не прятать глаза и хоть как-то скрыть испытанное потрясение».[272]
Спустя несколько дней после этой встречи Андропов подготовил заметки, с которыми он должен был выступить на пленуме Центрального комитета. Текст был напечатан, как обычно, но Андропов был слишком болен, чтобы прибыть на пленум. Он написал ещё шесть абзацев от руки.
24 декабря он вызвал одного из своих главных помощников, Аркадия Вольского, и передал ему записку. В последнем абзаце говорилось: «По причинам, которые вам известны, я буду неспособен председательствовать на заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК в ближайшем будущем. Поэтому прошу членов Центрального комитета рассмотреть вопрос о том, чтобы поручить руководство Политбюро и Секретариатом Михаилу Сергеевичу Горбачёву». Вольский был ошеломлён. Он посоветовался с двумя другими помощниками. До тех пор вторым человеком в партии считался Константин Черненко. Андропов предлагал пропустить Черненко и сразу перейти к Горбачёву, передать ему страну. Помощники из предосторожности сделали фотокопию записки Андропова, а затем передали её в аппарат ЦК, где её должны были отпечатать и вместе с другими документами раздать перед заседанием.
Два дня спустя, на пленуме, Вольский открыл красную кожаную папку и обнаружил, что последний абзац, написанный Андроповым, из текста исчез. Он было запротестовал, но ему приказали молчать. «Динозавры», находившиеся у руля СССР — Черненко, министр обороны Дмитрий Устинов и председатель Совета министров Николай Тихонов, — заблокировали попытку Андропова назначить Горбачёва своим преемником. «Старая гвардия» продолжала цепляться за власть.[273]
Девятого февраля 1984 года Андропов умер. Его преемником стал Черненко. 13 февраля премьер-министр Маргарет Тэтчер прилетела в Москву на похороны; был сильный мороз. В день похорон у неё состоялась короткая личная встреча с Черненко. Он быстро зачитал текст, время от времени запинаясь. Тэтчер вспоминала, что ей настоятельно рекомендовали надеть сапоги на меху: людям, пришедшим на похороны Андропова, пришлось долго стоять на холоде. Сапоги стоили дорого, говорила она. «Но когда я увиделась с господином Черненко, мне пришло на ум, что скоро они могут опять пригодиться».[274]
Семидесятидвухлетний Черненко, партработник, бывший глава аппарата Брежнева, всегда был не более чем тень своего шефа. Он страдал эмфиземой лёгких в поздней стадии. Во время речи по случаю вступления в должность, зачитанной с трибуны ленинского мавзолея, Черненко стал заикаться, ему не хватало дыхания, чтобы произнести фразу до конца. Он не мог отсалютовать военному параду на Красной площади. В один момент на похоронах Андропова Громыко повернулся к Черненко и шепотом — но микрофоны это уловили — проинструктировал его: «Не снимайте шляпу».[275] Две недели спустя, в телеобращении, Черненко запнулся, потерял дыхание, сделал паузу на полминуты, а продолжив, пропустил целую страницу текста. Черненко был переходной фигурой, и его коллеги это чувствовали. «Кого же приобрели мы на посту генерального секретаря? — спрашивал Горбачёв. — Не просто физически слабого, а тяжелобольного человека, фактически инвалида. Это не являлось секретом ни для кого, было видно невооружённым глазом. Его немощь, затруднённое дыхание, одышку (он страдал эмфиземой лёгких) невозможно было скрыть».[276]
Анатолий Черняев, тогда замглавы Международного отдела ЦК, вспоминал, что когда Черненко должен был встретиться с королём Испании, помощники записали основные тезисы его речи короткими предложениями на маленьких карточках, чтобы казалось, будто он не читает, а говорит. «Это, впрочем, вначале, — писал Черняев. — Позже… Черненко и по бумажке-то прочесть не мог, а читал запинаясь, не понимая, о чём речь».[277]
Что, если бы больному Черненко пришлось принимать решение о ядерном нападении? Первый внезапный удар противника, способный уничтожить Кремль в мгновение, стал бы катастрофой для советских лидеров. Специальный подземный поезд мог бы увезти их из Кремля в военные бункеры; но что если бы смерть примчалась внезапно, что если бы ракеты, находящиеся в нескольких минутах полёта, обезглавили страну? Кто прикажет нанести удар возмездия? Кто передаст этот приказ? Как связаться с удалёнными командными пунктами и подводными лодками? Если удар будет быстрым и мощным, они и не смогут ударить в ответ; а значит, они уязвимы. Советские страхи были реальны, и действия США усугубляли их. В директиве № 59 о продолжительной ядерной войне, подписанной президентом Картером в 1980 году, советское руководство было обозначено как цель. Размещение ракет «Першинг-2» и крылатых ракет наземного базирования в конце 1983 года повышало возможность нанесения удара по СССР в считанные минуты.
В начале 1984 года, когда Черненко только пришёл к власти, 47-летнего Валерия Ярынича, полковника элитных ракетных войск стратегического назначения, перевели на новую позицию — заместителя начальника отдела в Главном управлении ракетного вооружения. Ярынич отлично разбирался в каналах связи и методах коммуникаций: около двадцати лет он занимался системами кабельной, спутниковой и радиосвязи между ракетами, войсками, их командующими и политическим руководством в Москве. Он был человеком серьёзным и целеустремлённым. Если случался обрыв жизненно важной связи с ракетными войсками, именно Ярыничу доверяли его исправить. Его привлекли к участию в стратегическом, совершенно секретном новом проекте, касающемся управления и связи в случае ядерной войны.
В начале разработки Советами ядерного оружия связь была примитивной. Чтобы передать сообщение войскам, требовалось немало времени. Ярынич понимал неуклюжесть этих процедур. Он родился в 1937 году в Кронштадте в семье морского офицера и окончил Ленинградское военное училище связи в 1959 году, через два года после запуска спутника. В декабре того года были учреждены ракетные войска стратегического назначения, а огромные, тяжёлые межконтинентальные ракеты P-7 на жидком топливе были поставлены на боевое дежурство. Хрущёв тогда хвастался, что Советский Союз вы