ся как раз на то, что СССР боится СОИ — в моральном, экономическом, политическом и военном смысле. Поэтому на неё и нажимают, чтобы нас измотать».[487]
Своим главным советникам Горбачёв сказал: «Мы должны сделать всё возможное, чтобы не разорить нашу страну оборонными расходами».
Горбачёв не мог взять в толк, почему дух Женевских переговоров угасает, 2 апреля он написал Рейгану: «Прошло больше четырёх месяцев с момента встречи в Женеве. Мы спрашиваем себя: в чём причина, что всё не пошло так, как должно было пойти? Где реальный поворот к лучшему?» Он жаловался: «Мы слышим всё более гневные филиппики в адрес СССР», 3 апреля он сетовал на заседании Политбюро: «Весь мир видит, что вечером Горбачёв делает предложение, а уже на следующее утро американцы говорят “нет”». 4 апреля у него была длинная беседа с двумя влиятельными конгрессменами — Данте Фасселлом, демократом из Флориды, и Уильямом Брумфилдом, республиканцем из Мичигана, — приехавшими в Москву.
«Решение вопросов разоружения нельзя откладывать, — сказал им Горбачёв. — Локомотив мчится вперёд. Сегодня есть шанс остановить его, но завтра может быть слишком поздно».
В апреле на заболоченных равнинах и в лесах Украины подули весенние ветры, которые принесли аромат цветущей вишни. У реки Припять, в 15 км к северу от города Чернобыль и совсем рядом с маленьким городом Припять, стояла гигантская атомная электростанция с дымовыми трубами, выкрашенными в красно-белую полоску, — как карамельки. На станции работали четыре реактора по 1000 МВт и строились ещё два; по завершении работ станция должна была стать крупнейшей в Советском Союзе. Рано утром в субботу 26 апреля на энергоблоке № 4 начинались проектные испытания.[488]
Ядро этого реактора — гигантский графитовый цилиндр 7 метров в высоту и 11,8 метров в диаметре, весом 1700 тонн, с 1661 отверстием — каналами для уранового топлива. Когда кран опускает кассеты с топливом в эти отверстия, начинается ядерное деление; оно нагревает воду и превращает её в пар. Затем пар поступает в силовые турбины, генерирующие электричество. В графите просверлено ещё 211 отверстий для регулирующих стержней. Когда их опускают в реактор, они поглощают нейтроны, замедляя или останавливая ядерное деление. Шесть насосов, способные прокачивать в общей сложности до 70,4 тысячи кубометров в час, двигают по реактору охлаждённую воду; два насоса считаются резервными. С 1973 по 1990 год в СССР было построено семнадцать реакторов РМБК-1000 («Реактор большой мощности канальный»). В отличие от реакторов на Западе, конструкция РМБК-1000 не предусматривала колпака — бетонной оболочки, удерживающей радиоактивные вещества в случае аварии.
Стержни, насосы и прочее оборудование, с помощью которого управляли ядерной реакцией в чернобыльском реакторе и тормозили её, работали на электроэнергии. При отключении внешнего источника питания требовалось сорок секунд на запуск резервных дизельных двигателей. Но в эти сорок секунд насосы, лишённые питания, не смогли бы гнать воду до реактору, что привело бы к быстрому перегреву. О сорокасекундном перерыве было известно советским конструкторам. Они пытались решить проблему. Ночью 26 апреля как раз испытывали импровизированное решение. Операторы знали, что после отключения энергии турбины ещё какое-то время будут вращаться по инерции. Они рассудили: почему бы не использовать это вращение для генерации электричества, чтобы в эти сорок секунд водяные насосы не отключались? Смысл эксперимента был в том, чтобы понять, много ли электричества можно генерировать за счёт вращения турбин. {Проектировщики реактора называли этот вариант аварийного снабжения режимом «выбега ротора турбогенератора». Испытания — неизменно неудачные — этого режима состоялись несколько раз с 1982 года. — Прим. пер.}.
Но дежурные операторы слабо к этому подготовились, а конструкция реактора имела серьёзные изъяны.
Один оператор, прибыв на свой участок, был озадачен записями в журнале. Он позвонил кому-то ещё.
— Что делать? — спросил он. — В программе есть инструкции, что делать, но многое вычеркнуто.
Его собеседник минуту подумал, а потом ответил:
— Действуйте согласно вычеркнутым инструкциям.[489]
В субботу после полуночи мощность реактора была сильно снижена, чтобы провести эксперимент. Затем — вероятно, потому, что мощность упала почти до нуля, — операторы попытались снова включить питание. Возможно, это было сделано слишком быстро: в ходе ядерного деления возникали побочные продукты, и надо было дождаться их распада, прежде чем опять запускать реактор, но эту опасность они проигнорировали.
Когда на реактор снова было подано питание, цепная реакция деления стала выходить из-под контроля.
Начальник смены, оказавшийся в реакторном зале в 1:23 утра, увидел незабываемое зрелище. У реактора была массивная крышка, «верхний биологический щит», предотвращавший облучение работников во время рутинных процедур. Это был круг 15 метров в диаметре, состоящий из кубов, размещённых над топливными каналами. Когда начальник смены посмотрел вниз, он увидел, как кубы весом по 350 кг, громыхая танцуют над каналами, «как будто тысяча семьсот человек подбрасывают в воздух шляпы».[490]
Операторы нажали красную кнопку тревоги «АЗ-5» для аварийной остановки реактора. Но было поздно. Они отчаянно пытались опустить регулирующие стержни, чтобы остановить реакцию деления, но этого не произошло — возможно, потому, что отверстия в графитовом ядре деформировались и стержни застряли. У регулирующих стержней также был конструктивный изъян: на каждом конце у них была секция с водой и графитом — вытеснитель, — а поглотитель был расположен посередине. Когда стержни застряли, поглотители недостаточно глубоко продвинулись внутрь ядра, и снизить скорость реакции не получилось. Более того, стержни могли вытеснить воду из каналов, увеличивая нагрев и количество пара. А по конструкции реактора РМБК-1000 избыток пара лишь разгонял цепную ядерную реакцию. Температура внутри графитового ядра взлетела, вода стала ещё быстрее превращаться в пар и ещё больше нагревать реактор. Больше пара, выше температура — и реактор вышел из-под контроля.
В 1:23 утра Чернобыль потрясли два мощных взрыва. За взрывами последовал пожар. Взрыв пробил дыру в потолке над энергоблоком № 4. Тяжёлая крышка подлетела вверх и упала под углом, как сдвинутая на затылок шляпа; радиоактивные материалы — газ, графит и обломки топливных стержней были выброшены в атмосферу. Часть обломков упала неподалёку от реактора, но ветер понёс радиоактивные элементы по всей Европе. Первоначальное заражение само по себе было кошмарным, но кошмар продолжался: графитовое ядро горело ещё десять дней.
Через несколько часов после катастрофы, когда пожар уже бушевал, Центральный комитет получил срочный доклад заместителя министра энергетики Алексея Макухина, который прежде, когда Чернобыль только строился, был министром энергетики Украины. Согласно докладу, в 1:21 утра 26 апреля произошёл взрыв верхней части реактора, вызвавший пожар и уничтоживший часть крыши. «В 3:30 пожар был потушен». Сотрудники электростанции принимали «меры по охлаждению активной части реактора». В докладе говорилось, что нет необходимости эвакуировать население.
Практически всё в докладе Макухина было неправдой. Реактор всё ещё горел и не получал охлаждения, а население следовало эвакуировать немедленно. Но ещё хуже было то, о чём в докладе не говорилось: на месте аварии дозиметры давали сбои, пожарные и другие работники были лишены должной защиты, а чиновники спорили об эвакуации — но никаких решений не принимали.[491]
Много лет спустя Горбачёв вспоминал, что он впервые услышал о катастрофе по телефону в 5 утра, но настаивал, что до вечера 26 апреля не знал, что реактор действительно взорвался и что произошёл огромный выброс в атмосферу. «Никто не имел и понятия о том, что мы столкнулись с крупной ядерной катастрофой, — вспоминал он. — Попросту говоря, вначале даже ведущие эксперты не осознавали серьёзность ситуации».[492] Черняев, который был с Горбачёвым в течение всего этого кризиса, вспоминал, что «даже наше высшее руководство до конца не осознавало трудностей и опасностей, связанных с ядерной энергией». Он говорил, что «можно винить Горбачёва за то, что он доверился ответственным лицам», Но поскольку «ядерная энергетика была напрямую связана с военно-промышленным комплексом, считалось само собой разумеющимся, что там всё в полном порядке. И что “сюрпризы” вроде Чернобыля были просто невероятны».[493]
Причиной дефицита информации была сама советская система, которая скрывала правду. По всем уровням руководства, вверх и вниз по цепочке шла ложь, население держали в неведении, а в случае чего находили козлов отпущения. Горбачёв был на самой вершине этой дряхлеющей системы, и его главной ошибкой было то, что он сразу не разрушил практику укрывательства. Он реагировал медленно — удивительный паралич для этого склонного к решительным действиям человека, — и, похоже, был неспособен выяснить правду с места аварии или у чиновников, ответственных за ядерную энергию. Харизма Горбачёва воспламенила улицы Ленинграда за год до взрыва; но после взрыва он восемнадцать дней не появлялся на публике. Хотя Горбачёв презирал секретность военных, он точно так же, как они, не сказал ни слова ни своему народу, ни Европе, когда возникла реальная опасность. Горбачёв, который совсем недавно, в январе, призывал ликвидировать всё ядерное оружие, вдруг столкнулся с катастрофическим примером — в реальном времени — того, что могло бы случиться с миром после ядерного взрыва. И это оказалось ещё страшнее, чем он мог предположить.