е того, стремительными темпами идёт работа над новыми, нетрадиционными видами оружия вроде лазеров и над их собственным вариантом СОИ». В действительности советскую версию СОИ похоронили: создать её было невозможно. Гейтс заключил, что хотя в Советском Союзе и «начинаются большие перемены», трудно «заметить фундаментальные перемены (в данный момент или в перспективе) в том, что касается управления внутренними делами и основных внешнеполитических задач СССР». Гейтс сообщил президенту, что тому «понадобится трезвое — или даже мрачное — напоминание о сохраняющихся особенностях режима и о продолжающихся долгом соперничестве и долгой борьбе».[578]
Но всё же декабрьский саммит в Вашингтоне был отнюдь не мрачным. Горбачёв вдруг остановил свой лимузин на Коннектикут-авеню и принялся пожимать руки взволнованным прохожим. Рейган с Горбачёвым подписали договор о ядерных ракетах средней дальности, обменявшись рукопожатиями и росчерками пера на церемонии в Восточном зале Белого Дома. Договор предусматривал ликвидацию 1846 советских ракет «Пионер» и 846 американских «Першингов-2». Впервые за всю ядерную эпоху СССР и США отказывались от целого класса вооружений и вводили строгие условия проверок. Этот шаг не избавил человечество от ядерной угрозы, но стал совместным достижением мечтателя Рейгана и радикала Горбачёва — ядерных «аболиционистов», нашедших друг друга. Перед подписанием договора Рейган сказал:
— Мы прониклись мудростью русской поговорки: доверяй, но проверяй.
— Вы повторяете это на каждой встрече, — заметил Горбачёв.
— Она мне нравится, — ответил Рейган с улыбкой.
Глава 13. Микробы, газ и секреты
Микробиолог Игорь Домарадский удвоил усилия, брошенные на создание возбудителей смертельных болезней. Он ставил эксперименты, пытаясь сочетать ген дифтерийной бактерии с возбудителями чумы или туляремии и создать гибридный патоген. Он передавал свои результаты военным и больше никогда о них не слышал. Он трудился над созданием штамма туляремии, устойчивого к антибиотикам. Если бы его когда-нибудь использовали при создании оружия, то вылечить такую болезнь было бы трудно. Он создал два штамма, сохранявших вирулентность, но имевших весьма ограниченную устойчивость к антибиотикам. Это была вечная проблема: Домарадскому не удавалось добиться одновременно и высокой устойчивости, и высокой вирулентности. Если он повышал устойчивость, то получал меньшую вирулентность. Один из этих штаммов испытали на обезьянах, но результаты оказались неудовлетворительными.
Дела Домарадского вообще шли неважно. Его конфликт с директором института Ураковым обострялся с каждым месяцем — Ураков помешал одному из учеников Домарадского защитить докторскую, ставил под вопрос зарплату Домарадского, нагружал его бумажной работой и требовал, чтобы Домарадский переехал из своей квартиры в Протвине, на свежем воздухе, в тёмные оболенские леса. В какой-то момент Домарадский решился на отчаянный шаг и написал жалобу на Уракова в Политбюро. Было проведено внутреннее расследование, но конфликт усугублялся. Наконец Домарадский попросил перевести его на другую работу в Москву. Он покинул Оболенск летом 1987 года, многое сделав для запуска программ биологического оружия, и больше туда не возвращался.
Домарадский считал, что его исследования генетически модифицированных возбудителей потерпели неудачу. По его мнению, работа над возбудителями туляремии была паллиативной мерой. Это заболевание не передавалось при контакте людей, а военные хотели получить более опасные и вирулентные патогены, способные распространяться. В целом, как он говорил, «было сделано очень немногое для того, чтобы разработать новое поколение этого оружия, как планировалось изначально» на межведомственной комиссии в Москве, где он работал с 1975 года: «Я должен сказать, что не оправдались ни надежды, ни колоссальные материальные вложения. В сущности, ничего примечательного не было создано…»[579]
Выводы Домарадского были преждевременными. Когда он ушёл, работой над смертоносными болезнями занялись другие.
В последний год работы Домарадского в Оболенске туда приехал новый сотрудник — Сергей Попов, блестящий молодой учёный, занимавшийся генной инженерией в Кольцове и пытавшийся выяснить, как направить иммунную систему против самого организма. Когда он прибыл в Оболенск, в лесу строили новое здание для работы с опасными микроорганизмами. Он вспоминал, что встречал там Домарадского, угрюмо ходившего по коридорам. Но они не разговаривали. Попов считает, что его направили туда как преемника Домарадского в работе над генетически модифицированными организмами для использования в биологическом оружии. Уехав из Кольцова в 1986 году, Попов передал другим учёным свой «конструкт» — фрагмент ДНК, который можно было вставлять в геном. Оказавшись в Оболенске, он стал искать способ расширить применение этого открытия — в частности, использовать в качестве носителя не вирусы, а бактерии. «В Оболенске мне выделили новые, усовершенствованные конструкты, — вспоминал он. — Моей задачей было продолжить то, что я начал в Кольцове». Нужно было создать возбудителей с новыми, необычными признаками, вызывающие неизбежную смерть.
Жизнь в Оболенске выгодно отличалась от жизни в Кольцове. Москва находилась всего в часе езды, и Попов регулярно наведывался туда, загружая багажник продуктами и промтоварами, которых в Кольцове не было. Но на работе Попов столкнулся с сопротивлением Уракова, который «не хотел, чтобы я был там. Да и зачем бы ему? Было ясно, что он не справляется с проблемой и что микробиология в его институте развита слабо. Домарадский тоже не мог достичь цели, так что “Биопрепарат” решил назначить нового человека, способного решить проблему. И представьте себе военного, генерала, которому всё это высказали! Он был против меня с самого начала! Но “Биопрепарат” настаивал на своём».
В следующие несколько лет Попов пытался сконструировать самые опасные биологические организмы, какие только можно себе представить. Опираясь на опыт с вирусом оспы, он работал над микробом, способным обмануть жертву. С помощью генной инженерии он надеялся организовать смертельный двойной удар: первая волна атаки вызывала бы болезнь, затем следовало выздоровление, но за ним — вторая волна, внезапная и фатальная. Это была глубоко отвратительная идея — манипулируя элементами жизни, произвести микроб, который не смогли бы остановить известные человечеству лекарства. Но эта идея не была детищем одного Попова. Такова была политика советского государства.
Метод Попова состоял в том, чтобы сконструировать патоген внутри патогена; один микроорганизм был бы возбудителем болезни, второй — средством смертельной атаки. Он сказал Уракову, что намерен экспериментировать с пятью разными микробами в качестве носителя — то есть возбудителя первой фазы болезни. Каждый из них относился к ведению отдельной группы в институте, но Попов должен был работать со всеми. Этими пятью микробами были: Burkholderia mallei, вызывающая сап — инфекционную болезнь, поражающую в основном лошадей; Burkholderia pseudomallei, возбудитель ложного сапа — инфекционной болезни, характерной для тропиков; Yersinia pestis, возбудитель чумы; Bacillus anthracis, возбудитель сибирской язвы; Legionella, вызывающая легионеллез. Попов был центральной фигурой этого проекта, но в нём участвовали и тысячи других людей. В Оболенск направляли лучших, самых талантливых выпускников советских вузов. Каждый этаж нового здания был оборудован для работы с патогенными организмами определённого рода. Попов тщательно изучил все пять организмов, чтобы понять, какой из них будет удобным носителем. С сибирской язвой ничего не получалось; чума тоже была недостаточно хороша. В итоге Попов выяснил, что результата можно добиться только с помощью легионеллы. Требовалось её немного, смертельная доза составляла всего несколько клеток легионеллы. Но возникли технические проблемы: вырастить легионеллу было непросто даже в количестве, достаточном для экспериментов, а уж если создавать на её основе оружие, то массовое производство оказалось бы и вовсе затруднительным.
Что касается второй фазы, то Попов вернулся к урокам Кольцова и своему открытию. Он встроил в легионеллу генетический материал, побуждающий тело атаковать собственную нервную систему. Нервы покрыты оболочкой из миелина, способствующему передаче нервных импульсов. План Попова заключался в том, чтобы заставить иммунную систему уничтожить миелин. Это вызвало бы паралич и смерть. В случае применения нового, генетически модифицированного патогена жертва вначале заболела бы «болезнью легионеров» (вид пневмонии). «Некоторые инфицированные умерли бы, а другие — выздоровели, причём полностью. Однако через две недели у выздоровевших развился бы паралич, ведущий к смерти» — объяснял Попов. Паралич и смерть были следствием уничтожения миелиновой оболочки. По сути, тело разрушало бы собственную нервную систему. «Тело пытается вылечить себя, — говорил Попов, — но в действительности делает нечто противоположное… Первая волна болезни сходила на нет, а может, даже не достигала острой формы. Это мог быть лёгкий кашель или вообще ничего, вы бы ничего не почувствовали — раз, и всё. А затем, через две недели, оказалось бы, что болезнь едва ли излечима; по сути, эффективного способа вылечить её не было».
На то, чтобы получить результаты, Попову потребовались годы. Они были ужасными; и когда Попов видел, что происходит с морскими свинками во время испытаний, его переполняли сомнения.[580]
Большой новый завод в Степногорске принимал новых работников. По словам Канатжана Алибекова, начальника этого конвейера сибирской язвы, к 1986 году он руководил девятью сотнями людей. Они работали в бешеном темпе, проводя в лабораториях дни и ночи: «Я всё ещё порой содрогался, глядя на бактерии, размножавшиеся в наших реакторах, и думая, что они могут убить миллионы людей. Но атмосфера секретности наших лабораторий изменила мои взгляды».