В этой напряжённой среде потери были высоки, несчастные случаи происходили каждую неделю. Однажды, вспоминал Алибеков, лаборант заразился сибирской язвой. Горло стало распухать, не позволяя дышать. Антибиотики не помогали. Казалось, смерть неизбежно наступит в течение нескольких дней. Но в последний момент ему вкололи огромную дозу сыворотки с антителами против сибирской язвы и спасли его. «То, что лаборант оказался на волосок от гибели, убедило нас в могуществе нашего нового оружия, — писал Алибеков в мемуарах. — Наши порошковые и жидкие рецептуры сибирской язвы были в три раза сильнее оружия, разработанного в Свердловске».
В 1987 году сибирскую язву, по данным Алибекова, успешно испытали на острове Возрождения. После этого в старой свердловской фабрике, где за восемь лет до этого произошёл несчастный случай, уже не было нужды. Новое производство в Степногорске во всех отношениях превосходило её. «Наш завод мог выпускать две тонны сибирской язвы в день, и процесс был столь же надёжен и эффективен, как производство танков, грузовиков, машин или кока-колы, — писал Алибеков. — Создав первое в мире производство биологического оружия в промышленных масштабах, Советский Союз стал первой в мире и единственной биологической сверхдержавой».[581]
Но не всё шло так успешно, как утверждал Алибеков. Попов вспоминал, что в Степногорске возникали «огромные проблемы»:
«Работники были пьяницами, и их не слишком беспокоило то, чем они занимались. Единственное, что требовалось — чтобы сибирская язва могла убивать, и они испытывали её на животных. С точки зрения микробиолога, они делали грязную работу. Завод был весьма непродуктивен, и результаты зачастую оказывались жалкими — иногда у них что-то выходило, а иногда не удавалось получить сибирскую язву. Её клетки распадались в ходе фаголизиса…{Фаголизис — разрушение бактерий фагами. — Прим. ред.}. И довольно часто микробы сибирской язвы в этих огромных реакторах просто не выживали. Люди из “Биопрепарата” жаловались. Они спрашивали, не можем ли мы помочь Алибекову с его проблемой… Они не могли её решить. Они думали, что причина в недостаточной стерильности компонентов».
Тем не менее, как вспоминал Алибеков, цель была достигнута: «Степногорск продемонстрировал нашу способность вести биологическую войну в масштабах, неподвластных ни одной другой стране за всю историю. За предыдущие четыре года мы продвинулись в науке биологической войны дальше, чем за все сорок лет после Второй мировой».
В сентябре 1987 года Алибеков получил повышение, его перевели в Москву. Всего через несколько месяцев пребывания в «Биопрепарате» перед ним поставили первую масштабную задачу: руководить созданием нового оружия на основе оспы. Он провёл день за чтением сверхсекретного документа, который после описывал как пятилетний план разработок биологического оружия. Горбачёв подписал этот документ в феврале 1986 года. В нём перечислялось, какого рода оружие и системы должны были быть испытаны, и когда именно (в интервале от 1986 до 1990 года). Алибеков увидел строчку о выделении средств на 630-литровый вирусный реактор для производства оспы в Кольцове. «Наше военное руководство, — вспоминал он в мемуарах, — решило сосредоточиться на одной из самых сложных проблем биологического оружия — на преобразовании вирусов в орудия войны». Он также писал: «Горбачёвский пятилетний план и щедрые расходы, которые к концу десятилетия превысили бы миллиард долларов, позволили нам догнать, а затем и превзойти западные технологии».[582]
Когда Алибеков побывал в «Векторе», оспенный проект только сдвинулся с мёртвой точки. Он вспоминал, что «самым ценным имуществом “Вектора” был новый дорогой вирусный реактор», средства на который выделил Горбачёв: «Его сконструировал один из наших институтов в Москве… Он был первым в своём роде в мире. Он был около полутора метров высотой и был заключён в толстые стены из нержавеющей стали. Перемешивающее устройство внизу постоянно взбивало жидкость, как одежду в стиральной машине. От реактора в нескольких направлениях шли трубы, как для отведения отходов, так и для выпуска готового материала для оружия. Окно на выпуклой крышке реактора позволяло учёным в любой момент наблюдать за состоянием вирусной культуры».
Попов также знал о пятилетием плане для биологического оружия и был уверен, что его одобрили на высшем уровне. «У нас не было сомнений, что за этим стоит Центральный комитет. Ни малейших сомнений», — говорил он. Однажды в Москве Попов прочёл совершенно секретный документ в папке, касавшейся долгосрочной программы разработок. «Помню, что не вернул бумагу на место и взял её с собой куда-то ещё в “Биопрепарате”; за мной бросились в погоню, потому что это был совершенно секретный документ. Он лежал у меня в папке, даже не в портфеле, мне дали его в папке, и был специальный стол, за которым я должен был сидеть. Не знаю, как это случилось — может, я вышел в туалет или ещё куда-то». Охранники остановили Попова и вернули его.
В истории горбачёвской борьбы за разоружение — при всём желании Горбачёва отстранить от власти военных и влиятельных конструкторов, готовности отказаться от доктрины о двух непримиримых военно-политических блоках и рассуждениях о мире, свободном от ядерной угрозы, — был один необъяснимый пробел. Погоня за биологическим оружием, которую скрывали в секретных институтах и даже в Кремле именовали «работой над специальными проблемами», разворачивалась в тот момент, когда Горбачёв достиг успехов в переговорах с Рейганом. Горбачёв с отвращением относился к ядерному оружию, заявлял и о желании ликвидировать химическое оружие. Но боялся ли он патогенов?
Ключевой вопрос: что Горбачёв знал о бактериологической программе. Согласно записям, некоторые члены Политбюро знали об ужасном содержании пробирок в Оболенске и «Векторе». Определённо знал об этом Лев Зайков, начальник Катаева, который курировал в Политбюро военно-промышленный комплекс. Горбачёв должен был узнать о программе, когда стал генеральным секретарем в 1985 году, а возможно, и раньше. В подборке Катаева есть документ, где упоминается постановление ЦК по биологическому оружию от 18 ноября 1986 года. По сути, это был указ, и Горбачёв точно должен был о нём знать. Три источника утверждают, что в конце 1980-x Горбачёв и Политбюро держали руку на пульсе программы: это Алибеков, создававший конвейер сибирской язвы; Попов, работавший в Кольцове и Оболенске; Владимир Пасечник — хорошо информированный руководитель одного из институтов в этой системе, позже перебежавший в Великобританию. Алибеков утверждает, что видел пятилетний план, подписанный Горбачёвым. Черняев — вероятно, самый близкий советник Горбачёва — также подтверждал в интервью, что Горбачёв знал о нарушении Советским Союзом договора о биологическом оружии. Черняев настаивал, что Горбачёв хотел положить конец программе биологического оружия, но военные ввели его в заблуждение: пообещали закрыть программу, но не сделали этого: «Даже Горбачёв не был в курсе всей деятельности нашего военно-промышленного комплекса».[583]
Неизвестно и то, какую информацию Горбачёв получал от КГБ. Соединённые Штаты отказались от программы наступательных биологических вооружений в 1969 году. Однако учёные, участвовавшие в советской программе, утверждали, что сотрудники КГБ много лет рассказывали им о существовании американской программы бактериологической войны — враги её, мол, просто хорошо скрывали.
Если Горбачёв знал о советской программе и был полон решимости замедлить гонку ракетных вооружений, то почему он не предпринял более активных действий, чтобы затормозить гонку вооружений в пробирках? Опираясь на свою политику гласности, он сделал так много, чтобы обличить злодеяния советского прошлого — например, признал сталинские репрессии. Так почему же он не мог раскрыть или остановить опасную работу над бактериологическим оружием, начавшуюся задолго до того, как он пришёл к власти? Ответить на этот вопрос трудно.
Одно объяснение заключается в том, что программа биологического оружия пустила настолько глубокие корни, что Горбачёв решил: с ней трудно справиться, хотя бы с тактической точки зрения лучше подождать. Были случаи, когда Горбачёву требовались годы на то, чтобы подготовить смену курса, объявить прошлые действия ошибками и разрушить глубокую секретность в военных делах.
Горбачёв, возможно, чувствовал себя неспособным бросить вызов авторитету тех, кто стоял во главе империи биологического оружия. Здесь сыграл роль опыт Чернобыля, показавший ему, как трудно противостоять духовенству ядерной религии; генералы и учёные, занимавшиеся биологическим оружием, могли оказаться столь же крепким орешком. А в последние два года, когда положение его пошатнулось, ему могло просто не хватить силы воли или авторитета, чтобы ввязаться ещё в одно противоборство. «Он не знал, как осуществить свой контроль», — уверял Черняев. Возможно, Горбачёв не торопился говорить о реальном масштабе нарушений, опасаясь за свой имидж и мировую репутацию «нового мышления». Возможно, он решил избегать этой темы, не представляя, как справиться с последствиями столь дискредитирующих признаний.
Советские чиновники упоминали ещё одну возможную причину бездействия Горбачёва: биологическое оружие могло рассматриваться как резервный актив, способный компенсировать другие недостатки в сфере обороны. Но сомнительно, чтобы Горбачёв решил сохранить патогены, исходя из их стратегического или военного значения. Горбачёв был явно полон решимости уменьшить угрозу войны, а не создавать новое оружие, сопоставимое с ядерным.
И всё же остаётся загадкой, почему Горбачёв не предпринял более активных действий, чтобы закрыть программу по разработке биологического оружия. В то время, когда Горбачёв боролся за перемены и открытость, Советский Союз продолжал скрывать «Биопрепарат» и всё, что там делалось.