[599] Но они ярко и весьма символично поставили под вопрос соперничество сверхдержав, совершив двадцатиминутную прогулку по брусчатке Красной площади под тёплым солнцем. Горбачёв, в светлом костюме, показывал Рейгану, костюм которого был темнее, похожие на луковицы купола собора Василия Блаженного, ГУМ, Государственный исторический музей и мавзолей Ленина. В какой-то момент Рейган с Горбачёвым положили руки друг другу на талию как двое туристов, позирующих для фото. «Мы решили, сказал Рейган, — поговорить друг с другом, а не друг о друге и это прекрасно сработало».
Вечером того же дня Рейган произнёс перед студентами МГУ одну из лучших речей за свой президентский срок. Он выступал в большой аудитории, стоя под белым бюстом Ленина, а за его спиной находилась настенная роспись с революционными сценами. Рейган говорил о демократии, капитализме, свободе. Он объявил, что мир стоит на пороге новой революции, «бесшумно идущей по земному шару, революции без кровопролития или конфликта» — информационной революции. Рейган описал мощь компьютерного чипа и последствия мирной революции, которые «радикально изменят мир, разобьют вдребезги старые предубеждения и придадут нашей жизни новый облик». Рейган прославлял свободу, предпринимательство и возможность выражать собственное мнение. Цитируя Пастернака, он говорил со студентами о «неотразимости безоружной истины». Рейган поддержал горбачёвское стремление к переменам и вновь озвучил свою цель — покончить с ядерным оружием. Это был пик его сотрудничества с Горбачёвым.
Вице-президент Джордж Буш, наблюдавший за этим спектаклем из своего дома в Кеннебункпорте, штат Мэн, не разделял энтузиазма Рейгана. В этом году Буш вёл избирательную кампанию, надеясь стать преемником Рейгана; его конкурентом был представитель Демократической партии, губернатор Массачусетса Майкл Дукакис. Буш был очень осторожным человеком. Его руководящими принципами были ответственное руководство и стремление избегать ошибок. Он сомневался в том, что в Москве действительно идут перемены, и испытывал беспокойство, наблюдая за происходящим на Красной площади. Несколько недель спустя, выступая перед Советом по международным делам Северной Калифорнии в Сан-франциско, он выразил свою неуверенность: «Мы должны проявить достаточную смелость, чтобы уловить возможность перемен, но в то же время готовиться и к тому, что один знаток назвал “затяжным конфликтом”». Буш явно не определился. Он был больше уверен в прошлом, чем в будущем. «Холодная война не закончилась», — заявил он.[600]
События следующих месяцев продемонстрировали, насколько он ошибался. Горбачёв стремился к фундаментальным переменам. Советский руководитель объявил, что к 15 мая 1988 года начнётся вывод войск из Афганистана, — так и произошло. В частных беседах в Кремле холодную войну уже вышвырнули в мусорную корзину истории. Например, 20 июня — за девять дней до того, как Буш сказал, что холодная война не окончена, — Громыко, когда-то самый консервативный из консерваторов, активно выступил в поддержку «нового мышления». Он заявил на заседании Политбюро, что многолетняя гонка вооружений была бессмысленной: «Мы выпускали всё больше и больше ядерного оружия. Это была ошибочная позиция, абсолютно ошибочная. И политическое руководство несёт всю ответственность за это. Десятки миллиардов были потрачены на производство этих игрушек; у нас не хватало мозгов остановиться».[601]
Осенью Горбачёв готовил своё самое смелое предложение — важнейшую речь о разоружении в ООН. Встретившись с небольшой группой советников по внешней политике 31 октября, он вспомнил знаменитую речь Уинстона Черчилля в Фултоне в марте 1946 года. В этом выступлении Черчилль предупреждал, что европейский континент разделён «железным занавесом», что советский контроль над столицами древних государств Центральной и Восточной Европы растёт. Горбачёв заявил, что его личная цель — ни много ни мало провозгласить конец этой эпохи. «Эта речь должна превзойти речь Черчилля в Фултоне — “антифултон”», — сказал Горбачёв.
Третьего ноября, после заседания Политбюро, Горбачёв поднял этот вопрос на встрече с группой высокопоставленных чиновников. Черняев вспоминал, что Горбачёв «определённо нервничал». Он маневрировал, стремясь не вызвать сильное недовольство военных. Он не стал раскрывать все детали запланированного одностороннего отката. Выступая перед этой группой, он отметил, что новая военная доктрина требовала меньшей по численности армии, но боялся это признать:
«Если мы опубликуем, как обстоит дело: в 2,5 раза тратим больше США на военные нужды, и ни одно государство в мире, разве что “слаборазвитое”, которое мы заваливаем оружием, ничего не получая взамен, не расходует на эти цели в расчёте на душу населения больше, чем мы. Если мы предадим это гласности, то всё наше “новое мышление” и вся наша новая политика полетят к чертям…»[602]
Выступление Горбачёва в ООН 7 декабря стало заметной вехой. Он осудил «односторонний упор на военную силу», который был стержнем советской внешней политики, и объявил об одностороннем сокращении советских вооружённых сил на 500000 человек, включая шесть танковых дивизий в Восточной Европе. Столь серьёзный — и односторонний! — вывод войск означал фундаментальный разрыв с прошлым. Горбачёв также сказал, что Советский Союз больше не будет держать страны Восточной Европы под своим контролем — ещё один пример поразительной смены подхода. «Свобода выбора — всеобщий принцип, — заявил он, — и не должен знать исключений».
После выступления Горбачёв отправился на пароме на Губернаторский остров — на прощальный обед к Рейгану. Там был и Буш, которого только что избрали президентом. Энергия Рейгана била ключом; он записал в дневнике, что встреча была «фантастически успешной» и что Горбачёв был «настроен благодушнее, чем на любой из наших предыдущих встреч. Он говорил так, будто мы — партнёры, которые вместе делают мир лучше».[603] Но Рейган не стал обсуждать выдающуюся речь Горбачёва по существу, и они расстались, так к не реализовав свою самую заветную мечту — ликвидацию межконтинентальных ядерных вооружений, главный приз, которого они чуть не добились в Рейкьявике. Надежда на сокращение арсеналов на 50 % погибла.[604]
На Губернаторском острове Буш, только что избранный президентом, был молчалив, не желая затмевать Рейгана.[605] Горбачёв заметил, что он колеблется. «Мы должны принять во внимание, что Буш — очень осторожный политик», — сообщил Горбачёв Политбюро после возвращения в Москву. Георгий Арбатов, директор Института США и Канады, ведущий советский специалист по американским делам, высказался более прямо. Горбачёв зачитал Политбюро оценку Арбатова. Соединённые Штаты, по его словам, «вдруг запустили пробный шар: мы не готовы; давайте подождём, посмотрим. В общем, они будут тянуть время, они хотят разбить волну, созданную нашими инициативами».[606]
Буш не разделял надежду Рейгана на ликвидацию ядерного оружия. Он решил не проводить саммит с Горбачёвым. Через два дня после инаугурации Буша его советник по национальной безопасности Скоукрофт сказал: «Я думаю, холодная война ещё не окончена».[607] После вступления в должность в январе 1989 года Буш приказал подготовить несколько закрытых докладов по внешней политике, в том числе по политике США в отношении Советского Союза; этот анализ затянулся на несколько месяцев и почти ничего не дал. «В итоге мы получили какую-то кашу», — сказал близкий друг Буша, новый госсекретарь Джеймс Бейкер.[608] Буш видел, к каким динамичным переменам стремится Горбачёв, но интерпретировал их скорее как конкурентную угрозу Соединённым Штатам, чем как новую возможность. «Будь я проклят, если м-р Горбачёв будет вечно доминировать над мировым общественным мнением», — написал Буш другу 13 марта.[609]
Много лет спустя Бейкер вспоминал: в начале 1989 года Буш сделал паузу главным образом для того, чтобы нанести собственный отпечаток на внешнюю политику, а также потому что торможение сотрудничества с СССР позволяло утихомирить правое крыло Республиканской партии. Бейкер утверждал, что пауза была обусловлена именно этим, а не реакцией на Горбачёва или ситуацию в Москве. В администрации вскоре появилась идея «испытать» Горбачёва — подвесить обруч и потребовать, чтобы Горбачёв прыгнул.[610]
Двадцать девятого апреля министр обороны Дик Чейни выступая по телевидению, дал прогноз: у Горбачёва «в итоге ничего не получится».[611] Буш также нашёл поддержку у Скоукрофта; тот опасался, что Горбачёв пытается втянуть Соединённые Штаты в очередную разрядку, чтобы выиграть преимущество. Многим казалось, что именно это произошло в 1970-х. «Обжёгшись на молоке, станешь дуть на воду», — говорил позднее Скоукрофт.[612]
Бейкер приехал в Москву 10 мая, и Шеварднадзе рассказал ему, что Горбачёв жаждет ликвидировать всё тактическое ядерное оружие — ракеты малой дальности — в Европе. «Не уклоняйтесь от ответа», — предупредил Бейкера Шеварднадзе. На следующий день Горбачёв объявил, что СССР в одностороннем порядке уберёт пятьсот боеголовок из Восточной Европы, и пообещал ликвидировать ещё больше ракет, если Соединённые Штаты пойдут навстречу. Но Бейкер проигнорировал это предложение, посчитав его хитростью.