[771] Ни в 1992, ни в 1993 году центр не мог выдавать гранты. Но сражаясь с логистикой и бумажными завалами, Харрингтон внимательно выслушивала жалобы специалистов по оружию, приходивших к ней. «Люди просто изливали мне душу, рассказывали о том, каковы условия труда в лабораториях, каково это — содержать семью, не зная, что делать, — рассказывала она. — Помню, как один российский учёный, видный физик, пришёл обсудить проект, но был вынужден спешно уйти. В том месяце ему выдали зарплату пылесосами, и надо было срочно выяснить, как продать пылесосы, чтобы купить продукты. Он был в костюме и галстуке».
В другой раз Харрингтон приехала с группой американцев в элитный аэрокосмический институт. Их провели по разным зданиям, а затем — во двор, где было полно какого-то ржавого металлического хлама, больших труб и дисков. Инженеры волнуясь, объяснили, что во время войны в Персидском заливе они видели, как пылают нефтяные костры в Кувейте, и придумали способ тушить эти пожары. Они создали огромный металлический диск, который, как летающую тарелку, нужно было запустить с самолёта в песок, чтобы перекрыть поток нефти. После множества неудачных попыток они наконец смогли изготовить рабочий вариант и очень им гордились, но война закончилась прежде, чем они смогли продать кому-нибудь эту идею. Харрингтон вспоминала: они с коллегами посмотрели друг на друга в изумлении. «Боже, — думала она, — эти люди просто не представляют, что делать со своим интеллектом. Их некому направлять. Они потратили тысячи часов на эту совершенно безумную схему блокировки нефтяных труб».[772]
К моменту, когда Международный научно-технический центр наконец начал финансировать проекты (это было в марте 1994 года), перспективы учёных всё ещё выглядели безрадостными. Первыми гранты получили специалисты по ядерному оружию и ракетам, то есть люди, чьи знания не должны были стать достоянием широкого круга лиц.[773] Среди них был Виктор Вышинский, специалист по гидродинамике, работавший в Центральном аэрогидродинамическом институте (ЦАГИ) в Москве. В этом всемирно известном учреждении в аэродинамических трубах испытывали крылатые ракеты. Вышинский, завотделом института, жаждал преуспевания в изменившихся экономических условиях. Он искал для своей группы возможности заниматься коммерческими разработками. «Было чувство колоссальной свободы, какого-то вдохновения и поиска. Это было чудесное время», — вспоминал он. Они знали, как проводить испытания крылатой ракеты в аэродинамической трубе, и предложили использовать эти трубы для сушки древесины. Но продать идею они не смогли. Затем они предложили использовать свои математические модели для предсказания паводков. Снова тупик. Вскоре они поняли, что ничто не работает. Вышинский обратился в научный центр, и его группа составила проект изучения вихревых следов, оставляемых самолётами вокруг гражданских аэропортов. Это была разработка широкого применения — такие и поддерживал научный центр. «Я хотел остаться в России», — говорил Вышинский. Но он знал, что у других есть искушение уехать или продать свои знания тому, кто заплатит. Он знал, что некоторые сотрудники его института контактируют с иранцами. «Единственное, что удержит от такого — это угрызения совести, — говорил он. — Если кто-то возьмёт в голову, что нужно что-нибудь продать, думаю, проблем с этим не будет».[774]
Распространение оружия — теневой бизнес. В начале 1990-х стервятники из-за границы рванулись в Россию, чтобы попировать на трупе советского ВПК.[775] Один случай был вовсе из ряда вон выходящим: Северная Корея попыталась купить целое ракетное конструкторское бюро. В 1993 году специалистов КБ им. академика В.П. Макеева из Миасса, неподалёку от Челябинска, пригласили съездить в Пхеньян. Бюро разрабатывало ракеты для запуска с подводных лодок, но поток военных заказов иссяк. Северная Корея наняла конструкторов через посредника, который рассказал им, что они будут строить ракеты для запуска в космос гражданских спутников. Один из учёных, Юрий Бессарабов, рассказывал газете «Московские Новости»: в России он получал меньше, чем работники местного молокозавода, корейцы же предлагали ежемесячно 1200 долларов. Около двадцати конструкторов с семьями уже прибыли в московский аэропорт, когда российские власти остановили их. «Это был первый случай, когда мы столкнулись с попытками Северной Кореи украсть ракетные технологии», — рассказывал бывший сотрудник ФСБ в интервью несколько лет спустя. Если вы посмотрите на схему ракеты, говорил он, то станет ясно, что Северная Корея пыталась заполучить специалистов по всем её секциям, от головной части до двигателя.[776]
Иракцы и иранцы — непримиримые враги — также прочёсывали бывший Советский Союз в поисках учёных и военных технологий. Особенную активность проявлял Тегеран. В иранском посольстве в Москве появился специальный отдел, задачей которого было приобретение военных технологий. Иранцы обратились в Московский авиационный институт (МАИ), где обучали специалистов по ракетам. В МАИ завкафедрой работал профессор и инженер Вадим Воробей — лысеющий человек с большими руками рабочего и тяжёлыми кулаками. Он был соавтором учебника о том, как конструировать ракетные двигатели на жидком топливе. В аудиториях, где он преподавал, стали появляться студенты из Ирана. Затем эти студенты стали настаивать, чтобы Воробей поехал с лекциями в Иран. Это было началом мощного подпольного потока российских специалистов по ракетам, побывавших в Иране в 1990-х. Воробей был одним из первых. Хотя иранцы старались сделать так, чтобы россияне не встречались, те часто наталкивались друг на друга в гостиницах или ресторанах. Однажды Воробей встретил ведущего российского специалиста по системам наведения ракет; в другой раз — известного ракетного инженера с Украины. Всех их привезли в Иран под предлогом чтения лекций. Воробей тоже читал лекции, но его часто просили и о другом: изучить иранские чертежи ракет и помочь найти в них изъяны. Воробей с 1996 года побывал в Иране десять раз, и эти поездки полностью оплачивались принимающей стороной. За каждую лекцию ему платили пятьдесят долларов. На родине он зарабатывал сто долларов в месяц. По словам Воробья, этот подпольный поток отчасти напоминал цирк. Иранцы привезли из бывшего Советского Союза столько учёных и инженеров, что не знали, что с ними делать. Тегеран также страдал от недостатка крайне необходимого сырья и технологий для ракет, что тормозило успехи Ирана в ракетном строительстве. «Это была кутерьма», — вспоминал Воробей.[777]
Россия представляла в те годы настоящее решето, через которое многое утекало. Иран, стремившийся создать более точные межконтинентальные ракеты в обход эмбарго ООН на поставку вооружений, отправил в Москву 32-летнего палестинско-иорданского дельца и посредника Виама Гарбие.[778] Ему легко удалось попасть в секретные военные институты и добиться сделок на поставку широкого круга ракетной продукции, технологий и услуг. Настоящий триумф ждал Гарбие в 1995 году: тогда он по случаю купил гироскопы и детали систем наведения, извлечённые — согласно условиям договора СНВ-1 — из межконтинентальных баллистических ракет Р-29Р, запускаемых с подводных лодок. Десять из них Гарбие отвёз в Тегеран в качестве образцов, а ещё около восьмиста упаковали и доставили в Шереметьево — главный международный аэропорт Москвы. Затем гироскопы отвезли двумя самолётами «Royal Jordanian» в Амман, а оттуда — в Багдад. Минимум половина груза добралась до пункта назначения.[779]
Вечером в среду 30 октября 1996 года Владимир Нечай вернулся в свой кабинет на третьем этаже института в Челябинске-70. Он открыл дверь, а потом запер её за собой. Этот человек с квадратной челюстью, носивший куртки и свитера с треугольным вырезом, был физиком-теоретиком. Он начал работать в институте в 1959 году, всего через четыре года после его основания, а через тридцать лет стал его директором. Прошло четыре года с визита в институт госсекретаря Бейкера.
Настроение сотрудников института было самым мрачным, а условия работы — суровыми. У Нечая на столе лежали блокноты с подробностями о том, как они отчаянно искали деньги, чтобы платить зарплату конструкторам ядерного оружия, и как пытались удержать лабораторию от развала. 9 сентября 1996 года Нечай написал премьер-министру Виктору Черномырдину: «В настоящий момент состояние института катастрофическое». Правительство было должно институту за проделанную работу 23 млн долларов в рублёвом эквиваленте, в том числе зарплаты на 7 млн долларов (их не платили с мая). Институт задолжал 36 млн долларов, в том числе за коммунальные услуги. Как писал Нечай, создатели ядерных бомб были не в состоянии ни выполнять заказы правительства, ни провести конверсию и работать над мирными проектами. Международные телефонные линии были отключены за долги. Родители не могли купить детям школьные принадлежности. «Не хватает денег даже на еду», — писал он. В небольших отделах, утверждал он, «составляют списки для раздачи хлеба в долг, и предприятие не в силах помочь всем».[780]
Нечай извещал Черномырдина, что взял дело в свои руки. Он больше не мог выносить того, что происходило с лабораторией — когда-то одной из самых престижных в стране. Он пошёл на риск и стал занимать деньги у частных банков. Лаборатория задолжала по этим кредитам 4,6 млн долларов и не могла их вернуть. Борис Мурашкин, коллега Нечая, знавший его с тех времён, когда они вместе прибыли в Челябинск-70, утверждает, что на просьбу Нечая о помощи Черномырдин ответил молчанием. 3 октября Мурашкин и другие сотрудники ядерного комплекса участвовали в протестах против нев