Стауниц повернулся к Якушеву:
– Позвольте, я объясню. Зоя настаивает на террористическом акте. Она предлагает себя как исполнительницу.
– Вдруг он озлился и зашипел: – Если мы будем прислушиваться к бредням каждой девчонки, которая ставит под удар всю нашу работу, нам этого не простят! Ни отечество, ни наши собратья за рубежом.
– Хорошо… Я сама. У меня оружие! Я потом застрелюсь! – кричала девушка, задыхаясь от слез.
Стауниц вскочил.
– Погодите… – Якушев встал и подошёл к девушке. –
Зоя, сейчас, сию минуту отдайте револьвер, если он у вас действительно есть. Я приказываю вам. Слышите. Отдайте!
Он говорил повелительным тоном, смотрел ей прямо в глаза и протянул руку за револьвером. В мёртвой тишине девушка открыла сумочку и отдала Якушеву маленький браунинг.
Якушев передал его Стауницу.
– А теперь вытрите слезы. Успокойтесь. Я прошу вас остаться, вас и вас, – он указал на Зубова.
– А меня? – сказал Ртищев.
– Хорошо, и вас. Остальные могут уходить…
Якушев говорил по-прежнему негромко, но повелительно, так, что даже Стауниц смотрел на него в изумлении.
– Вас зовут Зоя? Милая, вы мне годитесь в дочери, у меня дочь чуть не ваших лет. Вы вбили себе в голову, что ваш выстрел будет иметь значение для общего дела. Выстрел в чекиста или видного коммуниста. Вы думаете, что вы совершите подвиг! Это не подвиг. Нет! Это предательство, вот как это называется!
Девушка тряслась от рыданий.
– Хотите видеть человека, совершающего истинный подвиг? – Якушев показал на Зубова. – Он красный командир, каждую минуту стоит на пороге смерти и ведёт тайную работу. Он делает именно то, о чем пишут наши собратья из Берлина. И вы его хотите предать!
– Нет! Нет!
– Вы его предадите, вы погубите всю «семёрку», потому что ваш выстрел, ничтожная хлопушка, насторожит
Чека. И они доберутся до нас и уничтожат всю группу. Кто вас подучил, кто вас толкает на этот бессмысленный и, к счастью, несостоявшийся акт? Отвечайте! Кто?
– Игорь…
– Этот хлыщ с намазанными губами, сидевший рядом?
Стауниц! Вы уверены в нем?
– Он был со мной в Ивановском лагере. Как анархист.
– И это все? И вы взяли его в «семёрку»?
– Но он нужен. Связь с молодёжью…
– Я вижу. Подстрекает девочку, а сам в кусты. Нет, господа… Я вижу, что у вас неблагополучно. Мы потребуем от вас, от всех групп строжайшей дисциплины. Абсолютное подчинение Политическому совету, абсолютное…
– Верно! – вдруг заговорил Зубов. – Зачем нам этот шкет несчастный, Игорь? Другое дело Дядя… Дядя Вася.
– Это кто Дядя Вася?
– Бородатый. В поддёвке. Или Ротмистр… или, как его… Кузен.
– Это в чёрном пальто? Он из жандармов?
– Отдельного корпуса жандармов. Я его привлёк, –
вдруг заговорил Ртищев. – Работает по коннозаводству.
Железный характер… Я надеюсь на него, Александр
Александрович!
– Меня зовут Фёдоров. А вы для меня Любский. Прошу помнить. А теперь, Зоя, вытрите слезы. Идите домой. И
забудьте все, что здесь было. Вы меня понимаете?
– Понимаю.
– Мы ещё поговорим с вами, Зоя…
Когда она ушла, Якушев переменил тон:
– Господа, вы понимаете, что я должен был держать себя так при этой девочке. Мы потом подумаем, как с ней быть. Что касается этого анархиста… Если Стауниц ручается… (Стауниц молчал.) Теперь я могу вам сказать под строжайшим секретом: мы принимаем меры, чтобы установить непосредственную связь с Высшим монархическим советом. В ближайшее время наш эмиссар выедет в Ревель.
– Прекрасно, – сказал Ртищев, – я бы предложил себя, но мне надо в Петроград… И вам бы хорошо туда, Александр Александрович… У меня, собственно, mon cher11, там дело несложное. Добыть, что закопано в «земельном банке» на даче, в Сиверской. – Он взглянул на часы. – Я бы покинул вас…
– Я вас не задерживаю.
Ртищев ушёл. Теперь их было трое.
– Вы что, старые знакомые? – спросил Зубов о Ртищеве.
– По Петрограду. Он богатейший человек. Землевладелец черниговский. Камергер, вероятно, кое-что сохранил… в «земельном банке».
– Вот черт! – с завистью сказал Стауниц. – Что бы ему отвалить нам на дело. До чего мы стеснены в средствах!
– Вот и я думаю, – заговорил Зубов. – Надоело мне до чёртовой матери все это!
– Что именно?
– Служба! Кругом нэп, люди богатеют… А я кровь проливал, пуля во мне сидит со времён Кронштадта. Отца на Тамбовщине красные расстреляли, а я, за них дрался.
Встретился у одной бабёнки с Эдуардом Оттовичем, спасибо, он мне открыл глаза. Все-таки я пробую…
11 Мой дорогой ( франц.).
– Что пробуете?.
– Он, – показал на Стауница, – велит мне прощупывать курсантов. Только вы знаете, чем это пахнет? Пахнет Лубянкой и пулей. Казённая ей цена девять копеек, а жизни моей и того меньше – грош по нашим временам.
– Надо умно и тонко, – сказал Стауниц.
Якушев молча смотрел на Зубова. Статный парень.
Таких в гвардию брали. Глаза красивые, голубые, длинные ресницы, но сам в глаза не смотрит. Наверно, из кулаков.
Продукт столыпинских хуторов. И как он попал в Красную
Армию? Видимо, по мобилизации.
Скрипнула дверь. Вошёл Подушкин с фонарём «летучая мышь». Выжидательно посмотрел и вздохнул.
– Ну, давайте расходиться, – сказал Якушев.
Он был доволен сегодняшним днём: получил представление о «семёрке» Стауница. «Надо все-таки укрепить
Политический совет „Треста“, – мелькнула мысль. – А то мне будет трудно».
Уходили по одному. Миновав Каменный мост, на Ленивке Якушев вспомнил о Зое: «Глупая девчонка. Что бы такое придумать? Как бы её вытащить из этого болота? И в самом деле, недаром же это сборище на Болоте! Действительно болото».
16
В Ревеле ни Артамонов, ни Щелгачев не могли понять, почему Якушев не даёт о себе знать. Как ни плохо работала почта между Ревелем и Москвой, но на открытку, посланную в Москву Страшкевич, мог быть получен ответ. Тогда через Петроград удалось послать запрос Ртищеву-Любскому. Но ответа тоже пока не было. Естественно, что возникла мысль об аресте Якушева. Но если бы он был арестован, то последовали бы и другие аресты. Или он никого не выдал? Это человек твёрдый, сильной воли. О
нем так говорят. Пожалуй, из всех, кого знали в Москве, он был самым положительным, самым серьёзным.
У Артамонова были, в общем, очень смутные понятия о том, что представляет собой Политический совет Монархической организации центральной России… Кажется, у них нет ни одного военного. Все стало бы яснее, если бы была прочная связь с Москвой, если бы объявился Якушев.
Может быть, командировка… болезнь? Как узнать? Появилась надежда на проникшего со стороны Кавказа врангелевского разведчика. Он имел поручение связаться с
Якушевым, но бесследно исчез, не вернулся. Между тем в
Париже и Берлине в эмигрантских организациях заговорили о том, что в Москве есть монархическая группа, в которую входят видные спецы и бывшие штабные работники.
Однажды вечером Юрий Артамонов возвращался домой из кинематографа. Он продвигался в толпе, выходившей из кинотеатра, публика невольно давала дорогу статному, высокому человеку, презрительно щурившему глаза, роняющему сквозь зубы:
– Пардон…
Он долго не мог привыкнуть к штатской одежде.
Офицер чувствовался в его манере разговаривать, в походке и в жестах.
Артамонову было нестерпимо скучно в Ревеле, он до сих пор считал его русским губернским городом, а не столицей эстонского буржуазного государства. Все его раздражало, даже крепостные стены и башни, Вышгород, по-эстонски Тоомпеа, административный центр, узенькие улицы старого города, здание ратуши со шпилем и флюгером, изображающим воина с алебардой, герб города и купеческой гильдии – белый крест на красном поле. Эстонские буржуа, как крупное купечество во времена
Большой гильдии в пятнадцатом веке, считали себя хозяевами страны. И каково было это терпеть ему, Артамонову, офицеру гвардии его величества. Он и его друзья должны были заискивать перед новоиспечёнными министрами и генералитетом. Артамонов был уверен, что это ненадолго, что он ещё расплатится с этими господами за унижение. А
пока надо было терпеть и вести скучную переписку с
Берлином, Парижем, Варшавой, со штабом Врангеля, расквартированным в Сербии, с Высшим монархическим советом, с молодым и старым князьями Ширинскими-Шихматовыми, с Николаем Евгеньевичем Марковым, по прозвищу «Валяй, Марков», известным в прошлом скандалами в Государственной думе, членом Думы от
Курской губернии, пользующимся теперь влиянием при дворе «Верховного». Как и Щелгачев, Артамонов люто ненавидел «адвокатишек» маклаковых и милюковых, болтавших о какой-то конституции, сидевших все-таки в
Париже, а не в Ревеле.
В тот вечер Артамонов спешил домой. Он ожидал к себе Щелгачева, у которого были какие-то новости из
Стремске Карловцы от людей, близких к Врангелю. И когда хорошенькая горничная Эрна открыла Артамонову дверь и сказала, что его ожидает господин. Артамонов был уверен, что это Щелгачев. Но он увидел совершенно незнакомого ему человека. Тот поднялся навстречу, вертя в руках какой-то маленький конверт.
– С кем имею честь?
– Позвольте для начала вручить вам письмо Варвары
Николаевны… – сказал гость.
Артамонов машинально вскрыл конверт, пригласил гостя сесть и прочитал:
«Милый, дорогой мой Юрий, это письмо тебе вручит
Павел Петрович Колёсников, оказавший мне большую
услугу. Какую – он сам тебе скажет. Слава богу, все
обошлось… Обнимаю тебя, Христос с тобой, дорогой мой, береги себя ради светлого будущего. В. С.».
– Так… Стало быть, вы прямо из Москвы?
– Нет. Я ездил в Берлин по командировке, на обратном пути задержался на один день в Ревеле. Простите, явился в такой поздний час. Так удобнее для меня. Менее заметно.
– И вы возвращаетесь в Москву?
– Так точно.