Вторую неделю Якушев жил в Берлине. Это была пора инфляции. Меняя английскую бумажку в один фунт, он получал 50-миллиардную ассигнацию в немецких марках.
Но все вокруг, на Курфюрстендамм, кипело: кафе, биргале, вайнштубе, нахтлокали переполнены спекулянтами. В унтергрунде – подземке – Якушев видел рабочих с заострившимися лицами, угрюмых… По улицам бродили люди, злыми глазами смотрели на хорошо одетых господ, главным образом иностранцев.
В кафе «Аквариум», близ Зоологического сада, Якушев встретился с Артамоновым.
– Беда! Баумгартен узнал о том, что вы встречались с
Климовичем. Марков рвёт и мечет! Климович и Марков –
это ведь враги, николаевцы и врангелевцы – непримиримые лагери.
– Не вы ли сами проболтались?
– Даю слово – нет…
– Тогда Арапов…
– Они ждут вас на Лютцовштрассе.
Якушев понял – надо идти.
– Голубчик! – встретил его Марков и даже облобызал.
«Иуда», – подумал Якушев и, оглядевшись, увидел всю компанию Маркова – Баумгартена, Тальберга и каких-то незнакомых ему людей. «Суд», – мелькнула мысль. И
действительно, Марков начал с того, что тут же назвал его интриганом и чуть не предателем.
Пришлось перейти в наступление:
– Это что – допрос? Тогда ответьте мне, как могло получиться, что приглашение на наш съезд попало к Гершельману после того, как съезд кончился? Я видел слезы на глазах наших людей, когда они узнали, что вашего представителя не будет! Нет, погодите… Как могло получиться, что я два дня добиваюсь вас, а дверь вашей канцелярии на
Лютцовштрассе на замке? Я продлеваю командировку в
Берлин, рискую головой, срываю с места наших молодых друзей, жду и… оказываюсь в пустоте, в одиночестве? Что прикажете делать? Если вам угодно – полковник фон
Лампе поступил по-джентльменски. Он, по крайней мере, принял меня и выслушал… Хотя я возмущён позицией
Климовича, знаете ли вы, куда гнёт этот авантюрист?
Марков хлопал глазами и вздыхал. Наконец сказал:
– Хорошо. Оставим это. Готовы ли вы к перевороту?
– А вы готовы!? – воскликнул Якушев. – Имя? Назовите имя будущею хозяина земли русской?
Марков в растерянности молчал.
– Голубчик, – сказал он, – вы должны понять…
– А мы назвали это имя на нашем съезде: его императорское высочество Николай Николаевич! Буря восторга!
Другого люди не знают и знать не хотят!
– Но единственная преграда – великий князь стар и бездетен. Неприемлем как претендент на престол с легитимной стороны. Существует закон о престолонаследии.
Мы понимаем ваши чувства, но вы поступили неразумно…
– Поступили, как велит совесть!
– Наконец, Европа…
Якушев крепко выругался.
– Милейший! Не забывайте, у иностранцев деньги. Без займов мы не можем…
– Николай Евгеньевич! Не великие князья Кирилл и
Дмитрий Павлович, а его императорское высочество Николай Николаевич! И вот вам наше последнее слово: если вы не поддержите нас – мы отойдём от вас, а на Европу нам…
– Ах, как вы выражаетесь, голубчик! Утро вечера мудрёнее. Завтра потолкуем наедине…
Якушев оглянулся. Даже Тальберг с Баумгартеном смотрели на него с одобрением. Партия была выиграна.
Суд над «Трестом» не состоялся.
Утром в гостинице, где остановился Якушев, Марков попытался взять реванш:
– Почему вы не сказали о военачальниках, о воинских частях, на которые можно положиться?
Якушев:
– Об этом я могу говорить с глазу на глаз с его императорским высочеством. И с вами. А вы собрали целое новгородское вече. Подумайте: мы получили такие жестокие уроки!
В то утро было решено, что Якушев едет с Араповым в
Париж через Франкфурт-на-Майне – французскую зону, с паспортом на имя Фёдорова. Марков вручил два письма приближённым Николая Николаевича – князю Оболенскому и графу Гендрикову.
Нужно ли добавить, что фон Лампе тоже снабдил его рекомендательными письмами к представителям штаба
Врангеля в Париже – генералам Хольмсену и Миллеру.
14 августа 1923 года, с рекомендациями двух враждующих эмигрантских организаций, через Висбаден, в автомобиле Арапова, Якушев прибыл в Париж.
25
До революции Якушев приезжал в Париж, что называется, встряхнуться. Останавливался в отеле «Амбасадор».
Ему правилась французская учтивость: его именовали де
Якушев – это «де» означало дворянское происхождение; обращались к нему не иначе как «экселанс», то есть «превосходительство». Правда, за это приходилось давать щедрые чаевые.
В Париже у него была в то время миловидная приятельница, с которой он посещал «Табарэн» и ездил на две недели в Ниццу. До 1914 года русские считались дорогими гостями в Париже. Правда, были в то время и другие русские; они жили на левом берегу Сены, занимались политикой и причиняли беспокойство французской полиции.
Таких русских Якушев старался не замечать. За ними следили чины русской охранки в штатском.
Теперь, за десять лет, все изменилось. Русские были не те, и французы забыли прежнюю учтивость. Утром, в скверной гостинице, Якушев развернул русскую газету.
Его поразило обилие объявлений о русских ресторанах, знакомые названия: «Мало-Ярославец», «Мартьяныч»,
«Доминик», «Петроград», «Тройка», «Кавказский погребок» и почему-то «Душка» – «роскошный тенистый сад, волшебное освещение, цыгане, кухня под наблюдением
Жоржа Голицына», «Водка поставщика двора Его Величества – „Пётр Смирнов и сыновья“.
«Однако быстро они сориентировались», – подумал
Якушев и далее прочитал сообщение о том, что в день храмового праздника лейб-гвардии его величества кирасирского полка будет отслужен молебен; тут же «Союз галлиполийцев» извещал, что в его церкви состоится молебен по случаю дня ангела генерала А. П. Кутепова. О нем
Якушев знал, а «Союз галлиполийцев» объединял, как известно, заклятых врагов советской власти, рядом с этим извещением был напечатан некролог, посвящённый какому-то губернскому предводителю дворянства барону Унгерн-Штернбергу, затем небольшая заметка о прерогативах земских начальников в будущей России. На второй полосе выделялась размером статья какого-то профессора. От неё разило таким верноподданническим духом, что тут же вспомнились черносотенные газеты «Русское знамя» и
«Вече». Эти газеты были любимым чтением малограмотных дворников, мелких лавочников и мясников, состоявших в «Союзе Михаила-архангела».
«Уж лучше бы рекламировали свои кабаки и огурчики собственного засола, – со вздохом подумал Якушев об эмигрантах. – А я ведь совсем недавно принимал всерьёз этих „белых витязей“.
Он побрился, оделся и спустился в вестибюль гостиницы.
Арапова уже не застал. Опекать Якушева было некому.
В угловом кафе ему принесли жидкий кофе и чёрствый бриош. Видимо, русских здесь не очень почитали.
Якушев знакомился с Парижем 1923 года. Как изменился этот город по сравнению с довоенным временем! Он оставил его в 1908 году, когда улицами владели извозчичьи экипажи – фиакры, а на весь Париж было лишь несколько тысяч автомобилей, громоздких и неуклюжих. Город был наполнен перезвоном колокольчиков. Это фиакры подавали сигналы прохожим. То, что казалось тогда Якушеву ослепительной иллюминацией в витринах магазинов, меркло перед феерией разноцветных огней, которая поражала приезжих в 1923 году.
В довоенные годы очень редко можно было услышать здесь русскую речь, а теперь в районе авеню Ваграм она всюду. Но что это был за язык! За три года русские эмигранты стали говорить на каком-то странном наречии.
Господин в поношенном пальто говорил даме:
– Возьмёшь метро на Этуали, сделаешь корреспонданс на Трокадеро и попадёшь в тентюрири14 в апремидишное время15.
Дама отвечала:
– Са ва. У нас к динэ пол лапена и сельдерей16.
Обедал Якушев в районе Бианкура, в русском ресторане
«Медведь», который в шутку называли «Собранием сводного офицерского полка». Здесь обращались друг к другу по чинам: ротмистр, капитан, поручик. Все они были либо шофёры, либо рабочие завода Рено.
Завязался разговор с усатым хорунжим. Тот сказал, что русских шофёров более двух тысяч, половина из «Союза галлиполийцев», все бравые рубаки. Казаки собираются пока что строить себе хаты под Парижем.
– А потом бросать все и на Дон?
– А вы сами откуда? – спросил хорунжий.
– Из Варшавы. А был в Сербии.
– Ну, как в Сербии? Говорят, седлают коней? Не нынче-завтра – поход?
– Откуда ж кони?
– Румыны дадут и поляки. Вы как полагаете, к Новому году попадём домой?
Якушеву нетрудно было понять этих озлобленных людей. И ему стали ещё более отвратительны Марковы, климовичи, врангели и кутеповы, которые поддерживают в
14 В химчистку.
15 В послеобеденное время.
16 Идёт. У нас к обеду половина кролика и сельдерей.
них веру в поход на Дон. А скажи сейчас правду этим людям – едва ли живым отсюда уйдёшь.
26
Александр Александрович возвращался в гостиницу.
Он не спешил и остановил такси на авеню Ваграм, вблизи площади Звезды. Здесь был ещё один, кроме Пасси, центр обнищавшей эмиграции. В грязноватых улочках между авеню Мак-Магон, где остановился Якушев, и авеню Ваграм было несколько дешёвых гостиниц, населённых главным образом русскими.
Русская речь слышалась на каждом шагу. Якушев шёл медленно, его заинтересовала вывеска над маленьким, втиснувшимся между двух магазинов кафе – «Свидание кучеров и шофёров». Вывеска была старинная – кучеров давно уже не видно в Париже.
На крохотной террасе, у самой стойки бара, сидели двое: пожилой, с взлохмаченной седой бородой, и молодой
– бледный, довольно красивый, с синими кругами у глаз.
Они о чем-то спорили – громко, как могли спорить только русские. Якушев подумал немного, подошёл к стойке и спросил пива. Он не садился, а стоял у стойки и медленно цедил пиво.
Молодой вдруг сжал в комок газету и швырнул на столик:
– Предатель!
– Кто? – спросил тот, что постарше.