У Вершинина, у чеховского Вершинина, есть много общего с Николаем Михайловичем.
– Верно, – подтвердил Старов.
– Оба они – патриоты в самом высоком смысле слова. А
вот, скажем, Солёный – другое дело. Он сегодня оказался бы по ту сторону баррикады. Именно такие люди стали белогвардейцами. Солёный чем-то напомнил мне Глебова-Рогдаева.
– Кстати, ты на него потратил много времени. Стоило ли? Ведь это явный враг.
– Дорогой товарищ Пилляр! В нашем деле легко ожесточиться… Враг-то он враг, и все-таки надо поискать в нем искорку совести. Феликс Эдмундович говорил нам: лишение свободы виновных людей есть зло, к которому мы вынуждены иногда прибегать, чтобы в будущем восторжествовали добро и правда.
– Дзержинский не только так говорил, он эти слова написал в приказе, – заметил Пилляр. – Все это верно, и наступит такое время, когда не потребуется лишать людей свободы, а тем более жизни… Но иной раз трудно сохранить хладнокровие. Вот случай: месяца два назад я выезжал в Одессу по делу бывшего ротмистра фон Рогге…
– …которого сигуранца перебросила из Бессарабии?
– Да. Это садист, изверг, колчаковец. При допросе он мне эдак с улыбочкой говорит: «Много я вашей братии перевешал». И тут же рассказал, как по его приказу запороли насмерть двадцать семь крестьян в Оренбургской губернии. Откровенно говоря, хотелось сразу же его пристрелить, как бешеную собаку…
Пилляр даже побледнел, вспоминая этот допрос. Вообще он был молчалив, но на этот раз разговорился:
– Конечно, я сдержался, и, оказалось, не напрасно. Под конец этот изверг «сломался»: плакал, молил пощадить, выдал своего сообщника.
Артузов слушал, по привычке ходил по комнате и остановился у карты на стене.
– Какая огромная наша страна! Какая протяжённость границ! Тысячи и тысячи километров… Турецкая граница
– горы, ущелья… Надо крепко запереть все щели, особенно в районе Батум – Артвин. Может быть, в эту минуту какой-нибудь новый фон Рогге пробирается через границу, пока мы тут философствуем…
– Можно пофилософствовать. Сегодня у нас затишье.
– «Трест» себя оправдывает, – продолжал Артузов, –
хотя с его «гостями», которые идут через «окна», у нас много хлопот. А затем, каждый раз, когда Якушев или
Потапов переходят границу и отправляются в Париж или в
Варшаву, я в большой тревоге. Ведь они ходят по острию ножа.
– Но делают это искусно.
– Да, но не надо забывать, что для них это смертельный риск. У Якушева семья, дети. Потапову за пятьдесят» он болеет, ему трудно делать переходы через границу. Конечно, мы стараемся все предусмотреть, но всего не предусмотришь. Малейший просчёт – и человек может погибнуть… Думал ли я, когда получал диплом инженера, что буду ловить шпионов и диверсантов? И кто из нас думал об этом? Но пока существует капитализм – наше место здесь.
Прозвенел телефонный звонок Артузов взял трубку:
– Расшифровали? Читайте… – Он повторял вслух то, что ему читали: – «В Армавире арестован курьер генерала
Улагая. Казачий офицер. При аресте оказал сопротивление».
Ещё телефонный звонок по другому аппарату.
– Иду, Феликс Эдмундович. – Обращаясь к Пилляру и
Старову: – На Северном Кавказе, видимо, действуют не связанные с «Трестом» монархические группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придётся отдыхать.
И Артузов вышел из кабинета.
50
«Племянники» больше не стремились в Ленинград.
Там, по их словам, «не было никакой общественности».
Стауниц сообщил, что в Ленинграде большие аресты и, по его мнению, под Москвой, на даче, «племянникам» будет безопаснее, чем в городе. Марии Владиславовне поручили «химию» – проявление написанной особыми химическими чернилами корреспонденции из-за границы. Якушев, навещая Захарченко, удивлялся её энергии и выносливости.
– Старею, – говорила она, – чувствую, что это мои последние силы. Вы видите, я все отдаю «Тресту».
Как-то раз он прочёл ей письмо от Высшего монархического совета, подписанное Марковым:
«С помощью румын мы собираемся составить русский корпус для своевременного вступления в Малороссию.
Румыны уверены в войне и готовятся… Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие возможности для сосредоточения наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу от Бессарабии и военному участию румын…»
Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса.
– Возмутительно! – сказал Якушев. – Как мы, МОЦР, можем смотреть на отказ от Бессарабии? Отдать Бессарабию за разрешение формировать на территории Румынии русский корпус?
– Что же вы ответили?
– Ответили, что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд.
– А по мне, все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая болтовня. Я вижу только одного способного человека – Кутепова. Когда вы встретитесь с ним?
– Я предлагал устроить встречу в Данциге, Ревеле, Риге, а мне навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата.
– Играем в амбицию?
Глаза её горели, лицо исказилось. «Вот ведьма», – подумал Якушев.
– Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками!
– Благодаря полякам у нас есть два «окна» на границе, есть визы в любую страну, будет плацдарм – лесные дачи.
Но мы не хотим платить за это шпионскими сведениями.
Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите!
Она немного успокоилась:
– Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного – чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович!
– Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями.
А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени
Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через «Трест»?
– Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела!
– Что вы называете делом? «Возню с револьверчиками, булавочные уколы», как говорит Врангель?
– Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.
В это время послышался условный стук в дверь.
– Радкевич?
– Нет. Вероятно, Стауниц.
Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву:
– Флиртуете?
– Ещё бы!.. – вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешёл на светскую болтовню: – Был бы я лет на десять моложе… «Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?»
– Это чьи стихи? – заинтересовалась Захарченко.
– Угадайте: «Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд…» Алексея
Константиновича Толстого. «Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?»
– Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?
– Помню, ещё как помню.
– Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, – сказал
Стауниц.
– Савинков?
– Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил.
– Какое же? – равнодушно спросила Захарченко.
– А вот. – Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошёл ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой Дьявол!
Спаси, помилуй, я тону.
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей –
Я власти тёмного порока
Отдам остаток чёрных дней».
Стауниц увлёкся и не читал, а декламировал, слегка завывая:
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью,
Я там нашёл и пару весел,
И серый парус, и скамью.
И вынес я опять на сушу,
В большое злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное моё.
– Декадентство какое-то… – сказала Захарченко.
– Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!
– А вы знаете, – продолжал Стауниц, – это ведь из биографии Савинкова… Он мне сам рассказывал: был смертником, сидел в Севастопольской военной тюрьме, ждал повешения, а его в тысяча девятьсот шестом году некто Никитенко, отставной флотский лейтенант, вывез из
Севастополя на одномачтовом боте и через три дня доставил в Румынию, в Сулину… Года не прошло – Никитенко повесили, готовил якобы покушение на царя, великого князя Николая Николаевича и Столыпина. Выдал
Никитенко провокатор, казак из конвоя царя, охранник. И
Савинков хоть бы доброе слово сказал о Никитенко, который его избавил от петли. Человек для него – спичка: понадобился – взял, потом сломал и бросил…
– А с вами вот не мог он этого сделать, – сказал Якушев.
– Не на дурака напал.
– Я иногда о нем думала… Мы могли бы использовать
Савинкова, а потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц?
– Коньячок. «Мартель». Заграничный подарочек.
– И вы молчали? – встрепенулся Якушев. – Такая прелесть! – Потом осёкся, вспомнив, что Старов предупреждал: «Не пейте с ними. Вдруг потеряете над собой контроль». – Пожалуй, не стану пить сегодня. Вчера ночью сердце пошаливало.
– А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит?
– Ой, не зарекайтесь, – и Якушев погрозил им, усмехаясь. – Ну, пожелаю вам счастья… Но помните: «Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несёшь с собой». Так поётся в цыганском романсе.
– А вы не тревожьтесь, – сухо сказала Захарченко, – мне не до любви.
Якушев ушёл. По дороге на станцию он размышлял о том, как поедет в Париж с Марией Захарченко для свидания с Кутеповым. Разумеется, Мария ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади.