Нижегородский поджарок. Чудно идёт к водке.
«Нет, он не от Донона. Слишком суетится. Из бывших, наверно. – И опять тревожная мысль: – А вдруг отравят?
Чепуха. Не может быть. Но все-таки где эта стерва Захарченко?»
На эстраду выходят четверо в театральных боярских костюмах из «Бориса Годунова» и конферансье с хризантемой в петлице фрака.
– Боярский хор Суздальцевых.
Якушев выпивает рюмку водки, а «боярский хор», в кафтанах и красных сапогах, с посвистом поёт под балалайку:
Как ныне сбирается вещий Олег…
После второй рюмки становится немного веселей. Откуда-то из глубины зала идёт дама в кокошнике. Садится к нему за стол:
– Что же вы водку? Заказали бы шампанского…
Боярский хор надрывается:
Так громче музыка! Играй победу!
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…
Якушев смотрит на круглое белое лицо дамы, на подпухшие мешки под глазами, ярко-алые губы, на бисер кокошника. Ему становится скучно: «Жила где-нибудь в
Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости к полицеймейстерше и городскому голове…» Он вздыхает, свернув двухдолларовую бумажку, кладёт в сумочку даме. Она игриво усмехается и, наклонившись, шепчет:
– А у нас тут одна ваша знакомая.
– Это какая же? – с некоторым беспокойством спрашивает Якушев.
– Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом.
– Жаль. Я спешу… – И он просит счёт, но кто-то сзади закрывает ему ладошками глаза. Ладошки пахнут духами
«Кельк флёр». Это немного успокаивает. Якушев осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и сарафане. Лицо знакомое, особенно белокурые кудряшки и круглые кукольные глаза.
– Милочка Юрьева!
– Узнал! А ведь только раз виделись! Я говорю:
«Нэличка, это мой петербургский знакомый…» Вы ведь моряк?
– Не совсем.
– Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии…
– Не трудитесь, Милочка… Помните розовое шампанское, месье Массино?
– Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй!
– Разочаровались?
– Никогда не была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на Гороховой три месяца, потом в Бутырках. Не я одна! В камере чуть ли не каждая пятая – жена
Массино. И все по одному делу. Дуры мы были… В Бутырках следователь, довольно симпатичный, на последнем допросе говорит: «Мы вас выпустим, только в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жён Массино, не пересчитаешь». Я говорю: «Я не жена, а невеста». Он смеётся:
«Кто вас разберёт… Нате пропуск – и за ворота». На Петровке встречаю Сему Товбина, собирает труппу для театра миниатюр в Одессу. «Там французы или нет?» – спрашиваю. «Нет, так будут», – отвечает. И вот мы едем. Целая история… Добрались до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на мне сиреневое платьице, кой-какие серёжки, колечки…
– А Массино тут при чем?
– Подождите. Сема, конечно, сбежал, а мы на мели. Еле устроилась к Бискеру, был такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу в ложе… Массино! В
визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять или десять каратов. Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал.
Он выходит из ложи, еле догнала, стала в проходе и говорю: «Здравствуйте, месье Массино!» – «Здравствуй, говорит, деточка! Как живёшь?» – «Что я, ты-то как живёшь, пупсик?» – «Я всегда хорошо», – отвечает. Меня злость разбирает: «Ты – хорошо, а я, несчастная, из-за тебя тюремную похлёбку хлебала на Гороховой и в Бутырках». А
он, негодяй, усмехается. «Что ж, говорит, не всё же ананасы и шампанское. Бывает. Я спешу, миленькая…
Во-первых, я не месье Массино, а во-вторых, это тебе».
Лезет в карман и суёт мне какие-то скомканные николаевские пятёрки и деникинские «колокольчики». Тут я взбеленилась и во весь голос кричу: «Мерзавец! Это ты мне за все, что я вытерпела из-за тебя?!» Кругом люди, толпа…
Он побелел от злости, схватил за руку и шепчет мне прямо на ухо: «Милочка, завтра все уладим! Пятьсот фунтов стерлингов и виза в Париж». Я опешила и поверила, дура…
– И что же?
– Подождите… Только он отошёл, бежит ко мне Бискер, ну этот импрессарио, и говорит: «Ты с ума сошла! Ты знаешь, кто это? Это самого Черчилля уполномоченный».
А я нахально отвечаю: «Тем лучше. Значит, все будет, как он сказал». Я вас не утомила?
– Нет.
– Ног не чуяла от радости. Позвала подружку, Нэличку, и прямо в бар. Напились, меня поздравляют. Возвращаюсь к себе в ришельевскую гостиницу, там у меня номер был,
Сема устроил, легла спать, и вдруг страшный стук в дверь.
Открываю, вламываются два офицера, один в черкеске. Я в одной сорочке, прыгаю в постель, а этот, в черкеске, срывает одеяло и кричит: «Одевайся, красная!. » И такое слово добавил, я даже повторить стесняюсь. Накинули на меня манто – и в контрразведку. Вот тебе пятьсот фунтов и виза в Париж! Боже! Чего я не натерпелась. Особенно этот, в черкеске. Что ни слово – мат и хлыстиком… Да так больно.
Потом швырнули в какой-то чулан. Утром отпирают.
Офицер, кажется ротмистр, говорит: «Это мы вас поучили для первого знакомства, а если не оставите мистера Рейли в покое, дёшево не отделаетесь». Какой негодяй!
– Негодяй, – согласился Якушев. – А все-таки здесь вы каким образом?
– Как все.
– Ну, не совсем «как все». Вероятно, по-разному.
– Из Одессы, слава богу, один механик с парохода
«Дюмон д'Юрвиль» устроил в трюме, и вот я в Константинополе, служу у месье Томаса, в «Максиме», он ведь и в
Москве держал «Максим». Потом один знакомый, пан
Мархоцкий, вывез в Варшаву, а оттуда в Париж вместе с
Пашей Троицким и Шурой Вертинским… Здесь у нас мило, не правда ли? Да, я и забыла спросить, вы-то откуда?
– Проездом… В общем, из Берлина.
Шуршащими мелкими шажками приближается метрдотель. Наклоняется над Милочкой и, зверски улыбаясь, говорит сквозь зубы:
– Мистер Блум обижается.
Милочка посмотрела в зеркальце и попудрилась.
– Скучный он, мистер Блум… – И помахала ручкой
Якушеву: – Un de ces jours26!
– Вы изволили прибыть из Берлина? – осведомился метрдотель. – Как там, в Берлине? Ничего?
– Средне, – ответил Якушев и встал.
Во втором часу ночи пришёл в гостиницу. Никто ему не звонил. Спал плохо. В девять утра решился идти к Захарченко. Вдруг зазвонил телефон. Голос Марии: «Можно к вам? Я не одна». Он идёт к двери, влетает Мария, за ней смуглый брюнет с отличной воинской выправкой. Протягивает руку:
– Кутепов, Александр Павлович. Прошу любить и жаловать. Дайте я на вас погляжу, дорогой мой… – ведёт
Якушева к окну.
– Так вот вы какой… – Якушев усаживает Кутепова и
Марию. Она самодовольно смеётся.
– Вы оказали мне честь, просили быть вашим представителем в Париже, – говорит Кутепов, – а я счастлив быть рядовым членом вашей организации. Кстати, почему
«Трест», эдакое сугубо коммерческое, торгашеское название?
– Для конспирации, за границей мы маскируемся под сугубо коммерческое, невинное предприятие… Нэп.
– Ну, вам видней. Я все знаю от Марии Владиславовны.
Знаю и восхищаюсь!
– Раз вам все рассказала Мария Владиславовна, мне нечего добавить. Хочу вас послушать, вы наша опора, наша надежда, Александр Павлович!
– Прежде всего верю в ваш «Трест»! Никаких сепаратных выступлений не допущу. Мы с вами заодно. Наша
26 Как-нибудь на днях ( франц.).
цель – добывать здесь для вас средства, посылать вам самых надёжнейших из наших людей. Здесь все прогнило, протухло, кроме моих людей. Надо переломить эмиграцию, расположить влиятельных лиц в пользу «Треста». И разумеется, потрусить денежные мешки. Марков – выжившее из ума дерьмо! Притом наглое, самонадеянное, как они все там, в Монархическом совете. Вокруг великого князя собралось дрянцо: Оболенский держит руку Маркова; Сталь фон Гольстейн – старая шляпа; Трубецкой – сибарит и лентяй. Сами убедитесь, мы съездим к его высочеству в
Сантен-Сервон.
Мария Захарченко сияла и смотрела влюблёнными глазами на Кутепова.
– Теперь о финансистах, о Торгпроме27. Будете разговаривать, мой совет – не очень напирайте на монархию.
Эти скоты спят и видят себя во главе государства.
– Браво! – кричит Захарченко.
Кутепов грозит ей пальцем:
– И я с вами всей душой. Но знаете, ради денег можно чуть-чуть подипломатничать с этими иродами.
– Предпочитаю иметь дело с американцами. Они нам –
займы, мы им – концессии. А какой строй – это не их дело.
– Может быть, вы и правы. Но вот что, дорогой мой, сколько, вы полагаете, вам нужно денег? Без денег переворота не сделаешь.
– На подготовку и завершение переворота? Да, пожалуй, миллионов шестьдесят – сто. Золотых рублей.
27 Торгпром – так называемый «Торгово-промышленный комитет», контрреволюционная организация, созданная в 1920 году, объединяла крупных русских капиталистов, находившихся за границей.
Кутепов даже свистнул:
– А что, если прикинуть, вы правы. А цель, цель-то какая! Россия с её недрами. Ведь стоит американцам рискнуть такой суммой?
– Ну, об этом мы ещё потолкуем. А что у вас в Париже, Александр Павлович? Мы ведь все-таки оторваны. Слава богу, наша благодетельница, Мария Владиславовна, с вами в переписке.
– У нас? Кое-что мы намечаем у кубанцев, у терцев. Это дело в руках Улагая. Вы про него не всё знаете. Их пять братьев, за границей двое, остальные там… Пока это только планы. Завтра поедем к великому князю. Ждёт нас обоих… А теперь позвольте вас обнять!
Кутепов толкнул ногой дверь, слышно было, как застучали каблуки по коридору.
– Ну, Мария! Вы – герой!
– Весь день его искала, весь Париж объездила, черт его знает, где он пропадал. Утром ворвалась к нему, вытащила из постели, ругалась последними словами: «Где вы шляетесь? Вам надо учиться у „Треста“ – вот где настоящие герои. Мы едем в Париж, рискуем головой, пять вёрст ползём на брюхе, рискуем получить пулю в лоб от пограничников. А вы здесь по кабакам, по бабам!» Словом, наговорила черт знает что! Привезла к вам!