На самом деле она была безжизненной, как поверхность Луны.
Прежде чем я успеваю осознать это, проходят две недели. Мой сад выглядит так, что его можно фотографировать для обложки журнала по садоводству. Даже Ланни, похоже, более или менее довольна. Она снижает градус своей «готичности» до стильной оригинальности. И – слушайте и не говорите, что не слышали! – в один прекрасный день дочь заявляет мне, что обзавелась подругой. Сначала по Сети, но Ланни, со своей обычной смесью агрессии и неуверенности, спрашивает меня, не отвезу ли я ее в кино, куда они договорились пойти с Далией Браун. Далия Браун – та самая девушка, с которой они подрались в школе.
Такой поворот событий выглядит сомнительным, но, когда я знакомлюсь с Далией, она кажется мне славной девушкой, слишком высокой и из-за этого слегка неуклюжей, и еще она стесняется брекетов на зубах. Парень, как выясняется, послал ее именно из-за этих металлических скобок во рту. Самое лучшее, что могло с ней случиться.
Мы с Коннором устраиваемся на заднем ряду кинозала, а Далия и Ланни сидят вместе, и к тому времени, как мы отвозим Далию домой к ужину, она, похоже, совершенно осваивается. Как и Ланни.
По мере того как проходит лето, такие визиты в кино становятся постоянными: Ланни и Далия постоянно держатся вместе, как лучшие подруги. Далия перенимает у моей дочери манеру красить ногти в черный цвет и наносить на глаза тени и подводку, а Ланни разделяет любовь Далии к шарфам с цветочным рисунком.
К середине июля девушки уже неразлучны, и к ним прибивается еще парочка друзей. Я, конечно же, на страже; один парень – абсолютный гот, с пирсингом в носу, зато его друг одевается и причесывается безукоризненно стильно, и вместе они смотрятся чрезвычайно интересно. И чрезвычайно забавно, что хорошо и для моей дочери тоже.
Коннор, кажется, тоже сильно изменился. Его приятели по настольным играм сделались настоящими друзьями, и он даже – впервые в жизни – говорит мне, что выбрал будущую профессию.
Мой сын хочет быть архитектором. Он хочет строить здания. И когда он говорит это, мне на глаза наворачиваются слезы. Я уже отчаялась поверить в то, что у него будут мечты, будет какая-то жизнь, помимо вечного бегства и попыток спрятаться, а теперь… теперь это сбылось.
Сэм Кейд подарил ему мечту, которую я дать не смогла, и я невероятно, глубоко признательна за это. Следующим вечером я рассказываю Сэму о новом увлечении Коннора – когда мы сидим на крыльце с пивом. Он слушает молча и долгое время ничего не говорит, затем наконец поворачивается ко мне. Вечер пасмурный, полный тяжелой энергии надвигающейся грозы; в этой части Теннесси могут появляться торнадо, однако пока оповещения от экстренных служб не было.
Сэм говорит:
– Вы почти ничего не рассказывали об отце Коннора.
На самом деле я не рассказывала вообще ничего. Я не могу и не хочу. Вместо этого я произношу:
– Да и рассказывать-то почти нечего. Коннору нужен кто-то, с кого можно брать пример. Вы дали ему это, Сэм.
В сумраке я не вижу его лица. Я не могу сказать, пугает его такая перспектива, или радует, или то и другое вместе. Настороженное напряжение между нами миновало уже несколько недель назад, но мы до сих пор поддерживаем некоторую дистанцию – разве что случайно соприкасаемся кончиками пальцев, когда передаем друг другу инструменты или бутылку с пивом. Я не знаю, смогу ли снова испытать романтические чувства к какому-либо мужчине, и мне кажется, что его тоже что-то сдерживает. Возможно, плохо завершившиеся отношения, потерянная любовь… Я не знаю. И не спрашиваю.
– Рад, что смог помочь, – отвечает Сэм. Его голос звучит странно, но я не знаю точно, почему. – Он славный парень, Гвен.
– Знаю.
– Ланни тоже славная. Вы… – Он умолкает на несколько секунд и делает глоток пива – немного судорожно, как мне кажется. – Вы чертовски хорошая мать для них обоих.
Вдали приглушенно ворчит гром, хотя молнии мы не видели. За холмами, скорее всего. Но я чувствую в воздухе тяжесть приближающегося дождя. Это неестественно липкое тепло, от которого одновременно хочется дрожать и обмахнуться веером.
– Я стараюсь, – говорю я ему. – И вы правы. Мы не говорим об их отце. Но он был… он был плохим человеком.
Когда я пытаюсь сказать больше, эмоции заставляют меня смолкнуть, потому что сегодня утром пришло очередное письмо от Мэла. Он придерживается своего обычного цикла, потому что в этом письме содержится сплошная болтовня, напоминания о прошлом и вопросы о детях. Оно разозлило меня, потому что теперь, видя, как Сэм общается с детьми, я замечаю разницу. Мэл был «хорошим папой с журнальной обложки»: он проявлял доброту, улыбался, позировал для фотографий, но все это было поверхностным. Я знаю: что бы он ни чувствовал тогда, что бы он ни чувствовал сейчас – это слабая тень подлинной привязанности.
Я думаю о Мэле, сидя рядом с Сэмом, и от этого мне хочется протянуть руку и ощутить прикосновение его теплых пальцев: скорее как оберег от тени прошлого, чем знак влечения. Мне нужно прогнать призрак Мэла и перестать думать о нем. Вздрогнув, я понимаю, что нахожусь на грани того, чтобы поведать Сэму правду про Мэла. Всю правду про себя. Если я это сделаю, он будет первым, кто это услышит.
Это пугает меня настолько, что я не сразу осознаю́: я неотрывно смотрю на Сэма, на его профиль, а он в это время прихлебывает пиво и глядит на озеро. Отблеск далекой молнии озаряет его лицо, и на миг он кажется мне странно знакомым. Не как он сам, а как кто-то другой…
Но кто – я не могу вспомнить.
– Что такое? – Сэм поворачивает голову и встречается взглядом со мной. Я чувствую, как жар приливает к моим щекам. Это так странно, что нервирует меня. Я никогда не краснею. Я представить себе не могу, почему неожиданно чувствую себя неловко, не в своей тарелке, хотя сижу на крыльце собственного дома вместе с человеком, который стал для меня хорошим знакомым. – Гвен?
Я встряхиваю головой и отворачиваюсь, но продолжаю ощущать его пристальный взгляд. Словно луч прожектора, скользящий по моему лицу, – теплый и в то же время до ужаса разоблачающий. Я признательна тому, что из-за туч сегодня вечером необычайно темно. Вспоминаю о холодной бутылке с пивом, которую держу в руке; ледяные капли конденсата катятся по тыльной стороне моих пальцев.
Я хочу целовать этого мужчину. Я хочу, чтобы он целовал меня.
Это осознание становится для меня потрясением. Искренним и глубоким шоком. Я не испытывала подобных побуждений уже долгое, долгое время. Я думала, что все это ушло, сгорело в аду преступлений Мэлвина, в огне преданного доверия, который выжег меня дотла. И вот я сижу, дрожа, и желаю, чтобы Сэм Кейд прикоснулся губами к моим губам. И мне кажется, я знаю, что он тоже это чувствует. Как будто между нами туго натянут незримый провод.
Должно быть, это пугает его не меньше, чем меня, потому что Сэм неожиданно допивает свое пиво быстрыми жадными глотками.
– Мне нужно идти, пока не началась гроза, – говорит он, и голос его звучит иначе, чем прежде, ниже и мрачнее.
Я ничего не говорю, потому что не могу. Я действительно не могу придумать, что сказать. Просто киваю – и он встает и проходит мимо меня. Он спускается с крыльца на две ступени, когда я наконец обретаю власть над собственным голосом и произношу:
– Сэм.
Он останавливается. Я снова слышу глухой раскат грома, и еще одна вспышка молнии разрывает небо, словно высверк ножа.
Я кручу бутылку в ладонях и спрашиваю:
– Ты придешь завтра?
Он почти оборачивается.
– Ты все еще хочешь, чтобы я пришел?
– Конечно, – отвечаю я. – Да.
Кейд кивает, а затем быстрыми шагами уходит прочь. Сигнальные фонари, настроенные на движение, вспыхивают на его пути. Я смотрю, как Сэм выходит из ворот на дорогу, и, уже когда проходит половину пути, лампы снова угасают.
Пять минут спустя начинается дождь. Сначала робкие капли, потом равномерное мягкое постукивание по крыше, затем сплошной мерцающий занавес, ниспадающий с навеса над крыльцом. Я надеюсь, Сэм успел дойти домой до начала дождя. И надеюсь, что ливень не смоет наш сад.
Я сижу в тишине, прислушиваясь к равномерному рокоту дождя, и допиваю свое пиво.
«У меня проблемы», – думаю я.
Потому что никогда прежде я не чувствовала себя такой уязвимой. С тех самых пор, когда была Джиной Ройял.
Это занимает довольно долгое время. Весь последний месяц этого жаркого душного лета мы с Сэмом медленно, почти незаметно ослабляем свою защиту, снимаем свою броню. Мы уже позволяем себе соприкоснуться руками, не вздрагивая при этом, улыбнуться, не обдумывая это заранее. Это кажется настоящим. Это кажется прочным.
Я наконец-то начинаю полностью чувствовать себя человеком.
Я не тешу себя ложной надеждой, будто Сэм может починить то, что сломано во мне. И не думаю, будто он тоже обманывается на этот счет. Мы оба были когда-то ранены – я с самого начала видела это. Быть может, только те, кто испытал настоящую боль, могут воспринимать друг друга так, как воспринимаем мы.
Я все меньше и меньше думаю о Мэле.
Я рада тому, что в начале сентября жара начинает спадать. Снова начинаются занятия в школе, и Коннор с Ланни, похоже, вполне довольны. Кто бы ни обижал Коннора прежде (он так мне и не признался), его новые друзья, которых становится все больше, в состоянии дать отпор. Они собираются каждый четверг, чтобы поиграть в свои настольные игры, и иногда засиживаются до позднего вечера. Я радуюсь их энтузиазму, их увлеченности, их живому воображению. Ланни притворяется, будто считает это глупым, но на самом деле это не так; она начинает брать в библиотеке книги в жанре фэнтези, а прочитав, одалживает их брату. Она перестала называть его Сквиртлом, потому что его друзья сказали, что, по их мнению, это круто.
В конце сентября мы с Сэмом сидим в гостиной почти до полуночи и смотрим старый фильм. Дети давно улеглись спать, я держу в руке стакан вина, привалившись к теплому плечу Сэма. Это редкостное наслаждение – тихий покой. В этот момент я не думаю о Мэле, не думаю вообще ни о чем. Вино помогает ослабить мою постоянную тревожную настороженность и притупляет страх.