– Давай же, ты, маленькая заноза в заднице!..
Он уже дышит, но Джозефу просто нравится его бить. Его брат лежит рядом с ним в грязи, как червяк, и колотит Джейкоба по ребрам, не давя на легкие. Рейчел наклоняется к нему – ее груди колышутся у самого его лица, – и он улыбается, несмотря на то, что ее кровь заливается в рот, когда она прижимается своими губами к его губам и выдыхает. Пальцами она зажимает его распухший нос, и когти агонии вонзаются в голову глубже. Запрокидывая его шею назад под еще более болезненным углом, Рейчел своим языком прижимается к его собственному. Он хочет сказать «перестань целовать меня», но… не хочет этого говорить. В паху разливается странное тепло. Комок со вкусом желчи и ила подкатывает к горлу, и Джейкобу приходится перекатиться на бок, чтобы легче было выблевать все лишнее. Такое рагу пропало, залетела в голову непрошеная дурацкая мыслишка.
У Джозефа в глазах стоят слезы, но они наверняка крокодиловы. Джейкоб вытирает кровь сестры с губ; сев, смотрит на воду, щурясь на солнце, в то время как Рейчел гладит его по волосам, укладывает обратно на землю, приговаривая:
– Расслабься. Не вставай пока.
– Там кто-то есть, – сообщает он.
– Где?
– В воде.
– Что? Никого там нет, глупый.
Он не знает, как произошел этот переход, но теперь они еще больше связаны, все трое. Он чувствует жалость к своему брату и еще большую тоску по наивным грезам сестры.
– Мы… мы видели там рыбу.
– Все в порядке. Расслабься. – Рейчел нервно хихикает, массируя ему спину, но ее движения жутко неловкие и боязливые, будто она страшится, что стоит увеличить нажим – и тело Джейкоба лопнет, как сосуд под давлением. Рассеянно кивая, она вытирает рвоту с его губ. Джозеф принимает сидячее положение в грязи и протягивает к ним свои исполненные смертоносной силы руки в бессмысленном жесте.
– Слушайте, – начинает он, – а ведь я тоже…
– Заткнись, козел, – обрывает его Рейчел.
– Джейк прав, – говорит Джозеф.
– Просто садись в свое кресло и давай убирайся отсюда к чертовой матери. У него, вероятно, сотрясение мозга.
– Он прав, что-то действительно там было.
– Давай, давай… давай просто уйдем.
Джейкоб пытается подняться на ноги и сам себе удивляется, когда у него получается. Он всматривается в воду, когда Рейчел кладет руки ему на плечи, тянет назад, уводя прочь от берега.
– Одевайся, – требует она. – Пошли.
– Нет, – отмахивается он. – Там кто-то есть. Джо, ты тоже видел?..
– Никого там нет! – Рейчел срывается на крик.
– Ты должен был ее видеть, Джо.
– Я видел ее, – говорит Джозеф, и ветер – идеальный контрапункт его голосу. Рейчел отступает на шаг и вздрагивает. Он так покрыт грязью, что больше не похож на человека, скорее – на только что выкопанный труп, и в его глазах – все те же мертвые эмоции. Он всматривается в лес, ища, оглядывается на воду, наблюдая, как дюйм за дюймом к ним тянутся густые кровавые следы. Он не в состоянии долго удерживать свой взгляд на какой-либо одной точке, и Джейкоб при каждом повороте головы следит за направлением взгляда брата.
И прежде чем выйдет сказать еще хоть слово или найти какие-либо ответы, бросить в лицо друг другу новые оскорбления… прежде чем разбитые губы Рейчел исказит испуг, а Джейкоб наткнется взглядом на блестящие желтые щелочки, наблюдающие за ними… прежде чем они успевают обнять друг друга – Несвятая Троица, благодаря которой этот миг настал, – Офелия оказывается рядом. Их мечта становится реальностью. Его муза оживает, поднимаясь из пруда.
С нее капает.
Вода стекает с ее спины, длинные волосы облепляют с двух сторон прекрасное, но все еще хранящее некоторые рыбьи черты лицо. Рейчел тоненько всхлипывает, до глубины души ошеломленная этим явлением. Их сирена не так сбита с толку, как они сами, – Омут породил ее, и вот она с ними. Она так прекрасна, что за нее хочется отдать – или отнять – жизнь; ее обтекаемые формы приспособлены к воде и сулят невероятную пластичность – в той же мере, в каковой ее улыбка сулит готовность отдаться. С нее капает. Это образ для Джозефа – длинные мокрые волосы, капельки воды, стекающие вниз и вечно замирающие на кончике возбужденного соска.
Джозеф рычит команду, хотя и недостаточно отчетливую, чтобы ее можно было понять. Женщина из воды шагает к ним с тлеющими желтым светом угольками глаз – и со столь же чувственными морщинками вокруг губ, как и у его единственной возлюбленной.
Властность, которую Рейчел всегда сохраняла, исчезает с ее лица. Застыв на месте, Джейкоб не может подойти к ней, не в силах убежать, не уверен, что хочет этого; он смотрит только на себя и свою новую родственницу. Ему ясно представилось ее имя, почерпнутое из любимой отцом классики: Офелия. Когда имя известно, больше нечего бояться. Как ясно они видят себя и друг друга. Рейчел издает лающий смешок, который заставляет его упасть на колени.
– О боже, – говорит он, но Бог его не слышит, да и магия этого места слишком сильна. Офелия теперь – одна из них, и она с любовью смотрит на Джейкоба, тянется к его руке. Он позволяет ей прикоснуться к себе и чуть не хихикает, потому что она такая теплая, такая мягкая, как грудь Рейчел на солнце. Джозеф теперь молчит, и уже не гримаса на его лице, а улыбка. Он подползает поближе грудой извивающейся плоти, хватает Рейчел за руку и тянет к себе, вниз, в порыве нежного принуждения, покуда та не оказывается рядом с ним в грязи, все еще ошеломленная, но теперь – тоже начинающая улыбаться.
Джейкобу кажется, что его вот-вот вырвет, но потом он понимает – не бывать тому. У него подергивается лоб. Офелия ведет Джейкоба к сердцу этой земли, покусывая и называя его имя, в то время как его братья и сестры, снова втянутые в игру и громко смеющиеся, ввинчивающие свое пронзительное хихиканье в уши подобно шампурам, начинают стенать громко и величать его Люцифером, Доктором Моро и сонмом иных почетных титулов.
Глава 17
Джейкоб вспомнил.
Офелия положила перепончатую руку на вздутый живот и сказала:
– Кого бы ты хотел больше – сына или дочку?
Джейкоб вскарабкался на берег и направился к дому, уже не чувствуя ничего, кроме всепоглощающего ужаса, источником которого был он сам.
От переполоха было не скрыться.
В больнице – особенно. Встревоженные дамы в отделении кричали в свои простыни посреди ночи, звали своих мужей, своих детей, выкрикивали имена своих отцов, все время швырялись подушками и скрежетали зубами во сне. Санитары торопились к ним с пилюлями, огромными шприцами, таблетками, напоминающими рассыпчатый козий сор, и пустыми словами утешения, звучащими, быть может, заученно, но на деле – искренними. И порой выходило даже обмануться, позабыть, насколько это все пустое. Никто из санитаров или врачей не мог понять, что на самом деле происходит с их пациентами. Кэти пристегивали к кровати лишь раз – и этого ей хватило, чтобы впредь удерживать в себе распирающую боль и больше не показывать ее, потому что, если слишком много показать, никто не сможет с нею справиться. Они просто попытаются снова убить ребенка или даже память о ребенке, ибо та была слишком тяжелым бременем даже для этих посторонних людей.
Во сне Кэти снова дернулась вбок – кошмар был таким реальным и сильным, ясным и в то же время расплывчатым. Яростно перекатываясь, она соскользнула с матраса, как тюлень, сползающий со скалы, вывалилась из постели в клубок одеял, но приземлилась на ноги – и встала.
– Господи… – вырвалось у нее вместе со стоном.
Однажды она видела, как в больнице умерла женщина.
Санитарка по фамилии Оливетти, которая всегда говорила о своих внуках, их женах и всяких приключениях своего большого и, судя по всему, требовательного выводка, всегда выкладывалась на все сто на работе. Утром зажигала свет, ночью – тушила, здоровалась со всеми, исправно приносила почту, ставила клизмы, обнимала плачущих, кого-то научила играть в шахматы, однажды даже восстановила штукатурку на стене в одной из палат – ту в припадке мании соскоблила зубами одна не в меру бойкая девица. Кэти соблюдала с ней дистанцию – сестра Оливетти была очаровательна и добра, но некий злой рок уже витал над ней, и хотя женщина громко смеялась и продолжала оставаться учтивой и бескорыстной даже к самым бестолковым и озлобленным, какие-то еле заметные знамения указывали на то, что дни ее уже сочтены. И Кэти не ошиблась – сестра Оливетти умерла, когда ставила клизму новенькой пациентке, Саре, любительнице поговорить с телевизором. Саре клизмы нравились, она регулярно чуть ли не клянчила их, а поскольку большую часть времени лекарства помогали ей, сестра Оливетти иногда соглашалась. Эта милая женщина умерла от обширного сердечного приступа; ее агония длилась минуты две, пока все носились по палате и коридору с криками. Дряблый голый зад Сары с наполовину заправленной в анус трубкой, так уж вышло, стал последним, что видела перед смертью самая добрая санитарка в больнице.
Нащупав лампу, Кэти мгновенно осознала, что ее окружает. Приятно, просыпаясь, осознавать, что ты не застряла на новом витке кошмара. Торшер опасно закачался на самом краю тумбочки, и она вернула ему устойчивое положение. Лиза зашуршала одеялом, матрас заскрипел, когда она села в постели. Кэти немного подождала, надеясь, что подруга снова заснет, но шорох ткани и скрип пружин не смолкали, и к нему присовокупились сдавленные отрывистые полустоны. Дрочит она там, что ли? Движения замедлились, каркас лежанки затрещал от смещения веса.
Кэти включила свет и сказала:
– Извини, что разбудила тебя. Приснился неприятный сон, и…
С кровати на нее смотрела женщина, которую она прежде никогда не видела.
Не Лиза. Кто угодно, но – не она.
– Собирайся и беги, – ласковым голосом, но сильно нахмурившись, произнесла эта дама. – Тебе лучше уйти, Кэтлин, – оставь моего сына в покое. – Такая милая материнская интонация – ничего подобного Кэти никогда не слышала и от своей родительницы. – Я не уверена, что ему еще можно помочь. А вот тебе – можно. Послушайся меня, прошу.