Драгоша видно издалека. Он курит, одной рукой спокойно удерживая поводки двух напряжённых как струна питбулей, подозрительно приглядывающихся к не менее настороженному уличному коту. Ветер ерошит каштановую макушку, швыряет пряди в застывшие вечным прищуром глаза, сушит растянутые в наглой усмешке губы. Выглядит-то парень расслабленно, но мне не нужно видеть, чтобы знать наверняка, как волнующе набухли его вены, забугрились канатами от сжатого кулака вверх по предплечью. И мысли запретные, горькие – сладкие дразнят воспоминаниями, в которых эти же руки насильно и грубо стискивают, впечатывая в стену. Сколько мне тогда было, тринадцать – четырнадцать? Когда я попыталась умыкнуть музыкальную шкатулку, которую зажал его скаредный дед. Не важно, может и больше, может и меньше, но именно в те пару мгновений, пока взбешенный Драгош крепко выражаясь, встряхивал меня за плечи, я впервые познала интерес к мужчине. Он отчитывал, сыпал угрозами, а я млела от чувства своей беспомощности, упивалась его напором и поклялась себе сделать всё, чтоб почувствовать ещё раз что-то подобное.
Похоже, пришла пора активных действий.
Тщательно вытерев туфли о пучок молодой травы, расправляю плечи и медленным прогулочным шагом иду в сторону шумной компании. Заговорить с Драгомиром первой нет никакой возможности – засмеют. Нужно чтобы он сам меня заметил, если не как девушку, то хотя бы как свояченицу. Расчёт прост – главное, попасть в его поле зрения, не проигнорирует же он родню.
Конечно, нет.
– Привет, Зара, – парень вскинув бровь, с демонстративным недовольством оглядывается по сторонам. – Что-то не вижу твоих спутниц. С огнём играешь.
Сталь обращённых ко мне слов ошеломляет, и я на пару мгновений заторможено ловлю эхо его голоса, безуспешно пытаясь выцепить хоть одну мысль в пустой голове. А там лишь полумрак, жёсткие руки на плечах и бешеный стук сердца где-то в горле.
– Я в твой дом шла, – шепчу, опуская глаза. Видеть его с каждым разом всё больнее. Аморальный мир неистовых поцелуев-укусов и грубых ласк, придуманный мною же – всё, что нас связывает. Но годы идут, а мы как были чужаками, так ими и остаемся. Бесконечное поражение выматывает.
– Тогда ты немножко попутала дороги.
Внимание Драгоша возвращается к беспокойным псам, прошибая досадой. Это какая по счету попытка обратить на себя внимание разбита о стену его равнодушия? Давно уже сбилась со счёта. Козёл. Но я-то знаю, нужно всего лишь вывести его на эмоции, тогда контроль отберут инстинкты, а их у мужчин не так уж и много: чувство собственничества, тяга к неоспоримой власти, особенно в пределах своей семьи, и похоть. По ним нужно бить.
– Можно тебя на два слова? – решительно тяну за рукав его кожанки, мгновенно привлекая к себе раздражённо-удивлённый взгляд. Мой жест, конечно, неслыханная вольность, но удовольствие от скользящего прикосновения к жилистому запястью того стоит. Голос тут же взволнованно хрипнет, пусть думает, что от смущения. – Вопрос жизни и смерти.
– Я сейчас, – отойдя на десяток шагов от своих явно заинтригованных дружков, парень выжидательно заглядывает мне в лицо.
– Я не знала, как поступить, поэтому решила отдать тебе. Так будет правильно, – с потерянным видом протягиваю Драгошу записку. Щеки медленно заливает румянцем от нестерпимо-острого ликования, при виде того, как по мере чтения на его скулах свирепо проступают желваки. Тем сильнее недоумение от сухого, лишённого красок вопроса:
– Зачем ты показала это мне?
– Я не хочу грешить, покрывая чужую интрижку.
– Записка адресована Раде. Вот и отнеси её по назначению.
Короткий взгляд блуждающий, как у помешанного и всё? Ни возмущения, ни ярости, ни слов благодарности. Да в псах, плетущихся за ним и то эмоций больше!
– Как хочешь, – растерянно бормочу ему в спину, а внутри всё печёт от едкого разочарования.
Хорошо. Попробую зайти с другого бока. Если всё пройдёт гладко, он её точно прибьёт.
Чавэ* – парень.
Глава 15
Рада
Забравшись с ногами на стул, я рассеянно помешиваю давно остывший кофе. Подбородок слегка покалывает от натянутой коленями юбки, но дискомфорт – единственное, что позволяет не чувствовать себя частью нелепого сна, где нет ничего кроме холода давно нетопленных стен и звенящего одиночества.
Утром меня разбудил хриплый лай питбулей, чей вольёр оказался прямо под окнами спальни, там же был и Драгош – кормил своих чёрных как сажа, и от этого ещё более жутких зверюг. С высоты второго этажа виднелась лишь его взлохмаченная ветром макушка и сильные руки, поглаживающие лоснящуюся шерсть. Руки, одного взгляда на которые хватило, чтобы содрогнуться каждой клеточкой измученного тела.
Мышцы ломило немыслимо, даже страх, что он может подняться наверх и продолжить вчерашнее надругательство плохо справлялся с болью, но от окна я отлипла не раньше, чем Рендж Ровер мужа вместе с обеими собаками выехал со двора. Казалось, с его отъездом дышать стало свободней.
Что правда, Драгош оказался не лишён человечности. Когда ночью по дороге домой я, струсив, прикинулась спящей, он на руках отнёс меня на второй этаж, уложил на кровать и даже накрыл тёплым одеялом, а потом, ссутулившись, долго смотрел в окно, то ли проклиная прошедший день нашей свадьбы, то ли упиваясь душераздирающим воем своих псов.
В какой момент на прикроватной тумбочке появилась баночка с чем-то отдалённо напоминающим топлённый гусиный жир, стакан с водой и обезболивающие так и осталось загадкой, к тому времени меня уже сморило.
Народные средства вкупе с таблетками довольно скоро возымели эффект. Прошло не больше часа, прежде чем я смогла приступить к своим главным обязанностям: обеспечивать своему единоличному хозяину комфорт. Другими словами – превратить содержимое забитого под самый верх холодильника в добротный обед. Нанэка всегда повторяла, что сытый мужчина добрее, но на дворе скоро вечер, а испытать эту аксиому по-прежнему не на ком. Драгомир ещё не возвращался.
Тени по углам растут, удлиняются, отчего знакомый с детства, почти необжитый дом его дедушки пронизывает тоскливым ощущением пустоты, накручивает томящей нехваткой чего-то невнятного, как будь то звук человеческого голоса или присутствие любой другой живой души. И определение "любой" вовсе не преувеличение, так как с каждой пройденной секундой растёт пугающая уверенность, что меня самой не существует. Гулкий звук собственного дыхания – единственное, чем запомнился сегодняшний день, а после стольких лет проведённых в большой и шумной семье это порядком натягивает нервы. Стоит ли удивляться своему бредовому ликованию от хлопка входной двери? Ведь не далее как утром присутствие мужа казалось тем ещё испытанием.
– Привет, я ждала тебя к обеду, – подрываюсь с места, тщётно пытаясь вернуть интонацию в нейтральное русло.
Днём у меня было достаточно времени, чтобы спокойно подумать и прийти к выводу, что откопать топор войны никогда не поздно, а вот подружившись, мы бы могли существенно облегчить своё общение. Но Драгошу видимо и так хорошо, раз ответом служит лишь тихий звук приближающихся шагов.
Я быстро отворачиваюсь.
Неловко.
Вылив холодный кофе в раковину, тщательно мою чашку, за бытовой суетой пряча истерическую нервозность. Хлопотливо засыпаю в стеклянный заварник чёрный чай, пока греется вода, мелко нарезаю яблоко. Что-то делаю, мельтешу, и стыдно до дрожи от собственной готовности заискивающе ластиться к нему как бездомный щенок. Одиночество притупляет боль, оправдывает оскорбления, я готова волчком крутиться, лишь бы получить в ответ хоть немного внимания. Но Драгош, кажется, не в духе. Его недовольство электризует воздух, желчно убивая нелепый в своём простодушии восторг.
Неужели трудно хотя бы попытаться вести себя по-людски? Не как тиран, не как хозяин – а как обычный человек, которому не чуждо милосердие. Эгоист. Сейчас бы вместо фруктов да ягод бросить к заварке пригоршню соли и полюбоваться, как его перекосит, но это слишком по-детски, такой мелочью Золотарёва не проймёшь, только выбесишь. Однако негодование превращается в сплошное ничто, когда Драгош останавливается за моей спиной и, нависая над левым плечом, издевательски хмыкает.
– Ждала, говоришь, – холод его пальцев, кусая через тонкую ткань джемпера, скользит от лопаток вниз – к талии, сползает на бёдра, затем плавно перемещается на живот, развязным, лишённым ласки жестом собственника. – И какого чёрта, если не секрет? Мне выгулять тебя, дать денег, присунуть? Скажи мне, Рада, чего конкретно ты добиваешься, своим лицемерием?
– Рехнулся?! – я сердито разворачиваюсь, чтобы высказаться, но нарвавшись на пронизывающий ненавистью взгляд, спешно возвращаюсь к лежащему на разделочной доске яблоку. От направленной на меня ярости сжимаются внутренности, жутко становится до жалящих мурашек, до серой мути перед глазами – нестерпимо.
Подружишься с ним, как же.
Острие ножа проскальзывает по пальцу, срывая с губ тихое ругательство направленное скорее на себя – на свою трусливую капитуляцию, чем на причинённый неосторожностью порез.
– Ещё и безрукая, – добавляет Драгош сквозь зубы к одному ему известному перечню моих недостатков, обдавая чуть припозднившимся запахом вишнёвых сигарет. – Дай сюда, обработаю.
Я едва дышу, парализованная не то обидой, не то удивлением, когда он грудью касается моих лопаток, доставая из висящего перед нами шкафчика аптечку.
– Сама справлюсь, – храбрюсь, отвергая предложенную помощь. Получается весьма паршиво. Голос предательски мечется между шёпотом и писком.
– Руку, – командует супруг, будто нарочно подчёркивая мою унизительную несостоятельность. Со всей неохотой приходится повиноваться. Пора бы привыкнуть, что рядом с ним самообладание катится к чёртям.
Собственные пальцы кажутся совсем тонкими, прозрачно серыми в его смуглой крепкой ладони – чуть сожмет, и хрустнут кости. Но этого не происходит. Наоборот муж неожиданно заботлив: тщательно стирает кровь перекисью, аккуратно замазывает порез йодом и, вероятно о чём-то глубоко задумавшись, продолжает водить большим пальцем вдоль кромки только что наклеенного пластыря. Гладит так, сл