– Мир говорит со мной. Мир стар. Мир болен. Мы – его последние дети. Мы живем среди смерти. Свод рухнул – кто-то был убит. Но хуже – нет Пещеры Лишайников. Жители низа лишились пищи. Гнездо взлетит – рухнет Тоннель Охоты. Не будет пауков и мокриц. Придет страшный голод. Матери съедят своих детей.
Я сел на пол. Мокрый нос Мыша сунулся к моей щеке – Мыш, наверное, имел в виду, что все не так мрачно, но я поверил во все услышанное.
Слепой Пророк, я думаю, именно из-за своей слепоты чуял всем телом неощутимые для других мышек, а тем более – для меня, вибрации. Он был, как сейсмологическое оборудование у мышиного народа. Поэтому мышки и чтили его настолько, что считали откровения святой истиной. И Пророк, конечно, был прав. Он все оценил. И оказалось, что мне нельзя вот просто так взять и взлететь.
Я сидел и чуть не плакал, потому что совершенно не знал, что делать. Из-за неустойчивости мышиного царства нам с Эдит теперь было не попасть домой.
На душе у меня стояла темень беспросветная. Но в этой темени где-то мелькала какая-то тепленькая искорка – я только поймать ее пока не мог. И искорка поймалась, когда Поэт вздохнул и пискнул, что сожалеет о жителях нижнего яруса.
– Я придумал, – говорю. – Пророк, я должен. Мыш, сначала вы с Поэтом проводите меня на нижний ярус, а потом мы пойдем к Большому Боссу. У меня есть отличная идея.
Пророк подошел поближе и очень тщательно понюхал меня в самое ухо, будто через ухо хотел учуять, чем пахнут мои мысли. И видимо, учуял-таки, потому что изрек:
– Иди. Мир не хочет твоей смерти. Ты – стихия. Ты можешь быть пользой. Не только злом.
А я погладил его по голове со всей возможной почтительностью. Я хотел быть пользой.
Когда мы ушли из Пещеры Пророка и остановились для обсуждения дальнейших действий, мои товарищи долго не могли взять в толк, зачем мне понадобилось тащиться вниз.
Мыш подпрыгивал на месте, чтобы выглядеть поубедительнее, и пищал, что туда просто опасно соваться.
– Ты слышал Пророка, – свистит. – Свод рухнул. Лишайники засыпало. Пути ненадежные. Ты тяжелый. Что тебе там делать?
– Надо посмотреть, – говорю, – вдруг кто-нибудь там остался в живых.
Поэт скорбно почесал шею и пискнул:
– Боевики, наверное, посмотрели. И нашли выживших. Потом добили и съели. Зачем нам? Еда есть. Мертвые – под камнями.
Я стал их убеждать, забыл про дешифратор и упомянул про «очистку совести». Фигуральные выражения в разговорах с помощью машины лучше не использовать – мне пришлось минут сорок объяснять, что такое совесть, зачем ее чистить и почему от сотрясения сводов она у меня испачкалась. Но объяснения возымели действия – Мыш пискнул, когда дослушал:
– Мы пойдем. Я должен. Ты остановил кровь. Кормил моих детей. Для очистки совести.
И мы отправились в самый трущобный квартал мышиной страны. Он считался не слишком благополучным местом даже в лучшие времена – слишком уж часто тут случались обвалы свода. Так что если там и бывал кто-то из высшего общества, то только на предмет набрать лишайников на суп. Постоянно жили в этом мрачном местечке только личности маргинальные и сомнительные, по разным причинам ушедшие из густонаселенных районов. Каннибалы, охотящиеся на мышат, наркоманы, бродяги и мошенники, как говорили в свете.
Но я не хотел причинять вред и таким. Тем более, что был вовсе не уверен, что они тут все такие.
Мы долго возвращались назад. Прошли несколько уже знакомых станций подземки, а потом свернули на одной из развилок – и подземная железная дорога пошла вниз под углом. Там начинались грузовые коммуникации – они вели прямехонько к приятному месту – городской свалке, куда упирался пробитый звездолетом канализационный тоннель. В этих местах эрозия и обвалы и образовали жутковатое нечто, называвшееся у мышек Пещерой Лишайников.
Через эту Пещеру Сталкеры поднимались на свалку за интересными и полезными вещами. Младшая жена Мыша до сих пор приносила оттуда удивительные редкости вроде лампочек из закаленного стекла, пуговиц, стеклянных бутылок и металлических пластин. Но ходить на свалку было даже опаснее, чем лазать по городским развалинам – со временем выкинутые туда людьми ядовитые вещества разъели контейнеры, в которых хранились, и заразили почву на десятки метров. Неосторожный или неопытный Сталкер мог не заметить, что наступил в яд, и травился насмерть, когда чистил ноги после путешествия – так многие погибали. Простые же смертные, не искушенные в сложных путешествиях по Крыше Мира, знали о свалке только из жутких историй.
Но отчаянные аутсайдеры, жившие в Пещере Лишайников, как говорят, иногда поднимались туда по ночам, разыскивая одурманивающие вещества. Этим изгоям было нечего терять. К сожалению, в смысле любви ко всякого рода отраве, изменяющей сознание, мышки от людей недалеко ушли – по дороге в опасную зону я узнал, что спирт в большой цене, что из некоторых видов лишайника делается отвратительная, но эффективная брага, а некоторые несознательные индивидуумы даже нюхают эфир. Нет во Вселенной совершенства.
Поэтому, ребята, я заявляю с полной ответственностью – выпить с Мышом можно совершенно по-человечески. Он в указанном состоянии ласковый и трогательный – мышки во хмелю редко бывают буйными. Но это вы потом сами увидите.
А тогда, значит, мы по довольно узкому тоннелю, похожему на колодец, лежащий на боку – из больших выкрошившихся бетонных колец – попали в сырую темноту, откуда тянуло плесенью и мертвечиной. Мне было чрезвычайно неуютно – даже я слышал, как проседает и сыпется грунт откуда-то сверху. Один раз целая горсть грязного песка насыпалась мне за шиворот – хорошо еще, что мышки чуяли самую явную опасность, а то пришлось бы совсем худо. Шагах в пятидесяти от нас обрушился целый, наверное, центнер песку – получить такое дело на голову было бы чертовски неприятно.
Но не мог же я отступить после того, как сам их сюда притащил. К тому же гуманизм – высшее достижение человечества… мышеству, к сожалению, пока не знакомое.
И во имя гуманизма мы с Мышом и Поэтом бродили по сырым норам, воняющим, как старый сортир, и вопили: «Эй, есть кто живой?!» Мои вопли и их писк одинаково глухо проваливались в этот мерзкий песок, как в тухлую вату, и от них сыпалось с потолка. Несколько раз мы натыкались на раскопанный грунт и кости, обглоданные добела, но явно свежие, едва успевшие обветриться. Нашли еще и пару мышиных черепов, которые кто-то расколол на части, чтобы слизать мозг. Я ругался скверными словами, мои товарищи считали, что я сужу слишком строго. Они понюхали и решили, что кости принадлежали мышкам, погибшим в завалах – а их свежие трупы просто нашли какие-то голодные подонки. Так что это не убийство, а более простительное дело по здешним меркам.
Не по моим.
Никто не отзывался.
– Боятся, – пищал Поэт. – Думают – выманим и убьем. Не верят.
Я в растрепанных чувствах уже хотел повернуть назад, но тут Мыш свистнул:
– Большой, слушай. Следят.
Сел, вынул нож и выщелкнул лезвие. И я стащил бластер с плеча на всякий случай и осветил фонарем узкий лаз в стене, где песок шуршал.
Мы все ждали страшного врага. Каннибала или охотника. А выполз из лаза худющий грязный мышонок-подросток. В том возрасте, когда мышата еще только учатся добывать пищу, а до создания семьи им расти и расти – года четыре-пять независимых. Без одежды и почти без шерстки на костлявом тельце. Весь в шрамах. И левую руку поджимал под себя – она была не повреждена, а, похоже, травмирована от рождения или недоразвита.
Мыш спрятал оружие. А Поэт это бедное дитя обнюхал – небрежно и снисходительно, но дал понять, что хоть малыш по его меркам и ничтожное создание, но обижать его никто не намерен.
Мышонок между тем присел, поджимая больную руку, и уставился на меня – умненькие такие живые бусинки смородинового цвета. Я присел рядом и стал его гладить. А он пискнул:
– Ты – Большой, да? Я – Урод, сын Алкаша. Мы одни остались. Хочется есть. Печку засыпало. Не мог раскопать. Ели лишайник так.
И я понял, что мы не зря тут блуждаем. Те взрослые, которые были в силах уйти отсюда – ушли, а дети остались без присмотра и по этому поводу обречены. Вот я в чем виноват.
– Урод, – говорю, – я дам еду. Сколько вас?
Он задумался, облизнул здоровые пальцы и почесал в ухе.
– Пять, – пищит. – Четыре маленьких и я. Они уже видят, но шерсти еще мало. Младшие без имен.
Мыш говорит:
– Он из первого выводка. А маленькие – второй. Вероятно, больные. Наследственность.
Поэт печально потеребил кончик хвоста.
– Да, – свистнул. – Вероятно. Никто не возьмет. Пропадут.
Тогда я говорю:
– Почему – никто? Я возьму. Покажи мне, где твои братишки, Урод. Я дам еду.
А чтобы он поверил совсем, я вытащил из-под бронежилета рубаху и укутал его. И страшно жалел, что у меня для него даже конфеты не осталось.
Но кто ж знал?
Это был первый выводок, который мы подобрали в Пещере Лишайников. Урод, самоотверженное существо, своих родичей спрятал очень здорово – в дыре, куда маленький мышонок еле-еле протискивается, а взрослая мышка уже не пройдет. Он их всех выволок оттуда за шиворот, хотя малыши уже умели не только ползать, но и бегать небыстро.
Ну подумайте сами, нельзя же было оставлять детей на произвол судьбы!
Когда к нам присоединилась семья Урода, мы стали выглядеть безопаснее. И из какой-то расщелины, откуда несло неописуемой мерзостью, выбрались Близнецы, которые тоже здорово прятались. Они дико воняли падалью, зато их не нашли каннибалы. Старший Мыш на них посмотрел и свистнул одобрительно.
Близнецы были славные мышки-самочки чуть помладше Урода, на удивление здоровенькие, только истощенные. Они не знали, погибли их родители или бросили своих детей – но поскольку родителей звали Торчок и Заноза, можно предположить все, что угодно. Я отодрал для бедных девочек пряжки от башмаков и пообещал еды и отмыть их от запаха.
Следующий был Куцый. Собственно говоря, у него остался кусочек хвоста, длиной с две ладони, но для мышки это все равно увечье, потому что чувство равновесия страдает. Хвост ему откусила собственная мамаша сразу после рождения. Имени отца бедолага не знал, а такое у мышек бывает чрезвычайно редко. Просто родительница редко пребывала в виде трезвом и неунюханном. Куцему, можно сказать, повезло выжить, ведь кормить его то и дело забывали, а съесть могли в любой момент. В общем, я так понял, что этот мышонок – везунчик и любимец богов.