«Вот, вообрази себе, – сказал я, – что мужик взял к себе какого-нибудь нищего, а потом за свое добро его попрекать стал, и выйдет к тому, что “ложкой кормит, стеблем глаз колет”». Дети вначале отказались писать, думая, что это дело не по силам, и Толстой взялся за писание сам. Он написал первую страницу. «Всякий непредубежденный человек, – говорит он, – имеющий чувство художественности и народности, прочтя эту первую, писанную мною, и следующие страницы повести, писанные самими учениками, отличит эту страницу от других, как муху в молоке: так она фальшива, искусственна и написана таким плохим языком.
Мне казалось столь странным, что крестьянский полуграмотный мальчик вдруг проявляет такую сознательную силу художника, какой на всей своей необъятной высоте развития не может достичь Гёте. Мне казалось столь странным и оскорбительным, что я, автор “Детства”, заслуживший некоторый успех и признание художественного таланта от русской образованной публики, что я в деле художества не только не могу указать или помочь одиннадцатилетнему Семке и Федьке, а что едва-едва, и то только в счастливую минуту раздражения, в состоянии следить за ними и понимать их. Мне это казалось таким странным, что я не верил тому, что было вчера».
Как уже удалось Толстому пробудить в детях, до того не знавших совершенно, что такое литературное творчество, этот сложный и трудный способ выражения? Это творчество началось у детей коллективно. Толстой рассказывал им, а они подсказывали.
«Кто говорил, что старик этот будет колдун; кто говорил: нет, не надо, – он будет просто солдат, нет, лучше пускай он их обокрадет, нет, это будет не к пословице и т. п.», – говорили они. Все дети принимали участие в сочинительстве. Их заинтересовал и увлек самый процесс сочинения, и это был первый толчок к творческой одушевленной работе. «Тут, – говорит Толстой, – очевидно, они в первый раз почувствовали прелесть запечатления словом художественной подробности». Дети сочиняли, создавали фигуры действующих лиц, описывали их внешность, ряд подробностей, отдельные эпизоды и все это закрепляли в определенной четкой словесной форме. «Глаза у него блестели почти слезами, – рассказывает Толстой про сочинявшего мальчика, – черные худенькие ручонки судорожно корчились; он сердился на меня и беспрестанно понукал: написал, написал? – все спрашивал он меня. Он деспотически-сердито обращался со всеми другими, ему хотелось говорить только одному, – и не говорить, как рассказывают, а говорить, как пишут, т. е. художественно запечатлевать словом образы, чувства; он не позволял, например, перестанавливать слова, скажем: “У меня на ногах раны”, то уже не позволяет сказать: “У меня раны на ногах”». В этом последнем примере мы видим, как сильно было чувство словесной формы у этого ребенка, впервые подошедшего к литературному творчеству.
Перестановка слов, порядок их, составляет в художественной речи то же самое, что мелодия в музыке или рисунок в картине. И чувство этого словесного рисунка, живописные подробности, чувство меры – все это, по свидетельству Толстого, было в ребенке выражено в высшей степени. Ребенок играл, когда сочинял: когда он произносил за действующих лиц их слова, он говорил иной раз «таким усталым и спокойно, привычно серьезным и вместе добродушным тоном, облокотив голову на руку, что ребята покатились со смеху». Такое настоящее сотрудничество со взрослым писателем чувствовалось и понималось детьми как действительно совместная работа, в которой они чувствовали себя равноправными участниками со взрослыми. «А печатывать будем? – спросил мальчик у Толстого. – Так и напечатывать надо: сочинение Макарова, Морозова и Толстова». Так ребенок относился к авторству этого совместного сочинения.
«Ошибиться нельзя было, – говорит Толстой. – Это была не случайность, но сознательное творчество. Ничего подобного этим страницам я не встречал в русской литературе».
На основании своего опыта Толстой делает следующее предложение: по его мнению, для того чтобы воспитать литературное творчество у детей, нужно давать им только стимулы и материал для творчества. «Ему от меня нужен только материал для того, чтобы пополняться гармонически и всесторонне. Как только я дал ему полную свободу, перестал учить его, он написал такое поэтическое произведение, которому подобного не было в русской литературе. И потому, по моему убеждению, нам нельзя учить писать и сочинять, в особенности поэтически сочинять, вообще детей и в особенности крестьянских. Все, что мы можем сделать, это научить их, как браться за сочинительство.
Ежели то, что я делал для достижения этой цели, можно назвать приемами, то приемы эти были следующие. Первое: предлагать самый большой и разнообразный выбор тем, не выдумывая их собственно для детей, но предлагать темы самые серьезные и интересующие самого учителя. Второе: давать читать детям детские сочинения и только детские сочинения предлагать за образцы. Третье (особенно важно): никогда во время рассматривания детских сочинений не делать ученикам замечания ни об опрятности тетрадей, ни о каллиграфии, ни об орфографии, ни, главное, о постройке предложений и о логике. Четвертое: так как в сочинительстве трудность заключается не в объеме или содержании, а в художественности темы, то постепенность тем должна заключаться не в объеме, не в содержании, не в языке, а в механизме дела…»
Как ни поучителен опыт Толстого, однако в толковании этого опыта сказались та идеализация детского возраста и то отрицательное отношение к культуре и художественному творчеству, которые отличали его религиозно-нравственное учение в последний период его жизни. Согласно реакционному учению Толстого:
« Идеал наш сзади, а не впереди . Воспитание портит, а не исправляет людей; учить и воспитывать ребенка нельзя и бессмысленно по той простой причине, что ребенок стоит ближе меня, ближе каждого взрослого к тому идеалу гармонии, правды, красоты и добра, до которого я, в своей гордости, хочу возвести его. Сознание этого идеала лежит в нем сильнее, чем во мне».
Это давно оставленный в науке отголосок учения Руссо. «Человек родится совершенным, – есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твердым и истинным. – Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии, правды, красоты и добра».
В этом неправильном взгляде на совершенство природы ребенка заключена и вторая ошибка, которую делает Толстой по отношению к воспитанию. Если совершенство лежит не впереди, а позади, то совершенно логично отрицать всякое значение, смысл и возможность воспитания. Однако стоит только отказаться от первого, не подтвержденного фактами утверждения, как становится совершенно ясным, что воспитание вообще и воспитание литературного творчества у детей в частности не только оказывается возможным, но и совершенно неизбежным. Легко заметить даже в нашем пересказе, что то, что Толстой проделал с крестьянскими ребятами, иначе как воспитанием литературного творчества назвать нельзя. Он разбудил в детях совершенно неведомый им до того способ выражения своего опыта и своего отношения к миру, он вместе с ребятами строил, сочинял, комбинировал, заражал их волнением, дал им тему, т. е. направил в основном весь процесс их творчества, показал им приемы этого творчества и т. д. Но это и есть воспитание в точном смысле этого слова.
Правильное и научно понятое воспитание вовсе не означает искусственного привития детям извне совершенно чуждых им идеалов, чувств или настроений. Правильное воспитание и заключается в том, чтобы разбудить в ребенке то, что в нем есть, помочь этому развиться и направить это развитие в определенную сторону. Все это и проделал Толстой с теми детьми, о которых он рассказывает. Для нас сейчас важна не общая теория Толстого о воспитании, нас интересует сейчас то прекрасное описание пробуждения литературного творчества, которое дает в этих страницах Толстой.
Что дети охотно пишут именно тогда, когда у них появляется потребность в писании, лучше всего можно заметить на творчестве беспризорных. Словесное творчество у этих детей принимает большей частью форму песен, распеваемых детьми и отражающих все стороны их жизни. Большею частью это печальные и глубоко грустные песни. «От ямщика до первого поэта мы все поем уныло», – говорил Пушкин. В песнях беспризорного отражается вся темная, вся трудная сторона его жизни. Тюрьма, ранняя смерть или болезнь, сиротство, заброшенность, беззащитность – таковы главные мотивы этой песни. Проявляется, правда, в этих песнях и другая нотка – нотка удальства, хвастовства, воспевания своих подвигов:
Ночка темная настала,
Взял я в руки доло
В чужую хату я забрался
И мигом выставил окно
поет про себя беспризорный. Но и в этом слышится естественный ответ на бесконечную тяжесть жизни и отверженность, законное и понятное ожесточение на свою судьбу.
Было время, когда хотел я руку помощи вашей сыскать,
Теперь же душа очерствела и решил я пойти урковать [19] .
Так вы плюйте, бросайте каменья; я, привыкший к всему, все снесу,
И не ждать мне от вас сожаленья, дела нет до меня никому.
Несколько лет тому назад была сделана очень интересная попытка собрать рассказы беспризорных о себе. Анна Гринберг собрала 70 рассказов, написанных беспризорными детьми в возрасте от 14 до 15 лет.
«О своей жизни все писали с серьезным интересом, – рассказывает собирательница этой книги. – Случались малограмотные и неграмотные, которые, несмотря на все препятствия, продирались к столам, к бумаге, к скупо розданным ручкам, добивались места и пера и, перекрестившись, в течение нескольких часов благоговейно и бережно чертили, выводили, расспрашивая соседей, переписывая и сличая с обрывками случайных печатных страниц растерзанной книги. В этих рассказах, за исключением тех, в которых дети не хотели раскрыться до конца и оставались замкнутыми или неискренними, сказывается основная черта всякого подобного творчества. Что-то накопилось внутри, наболело, что просится наружу, требует своего выражения, стремится запечатлеться в слове. Когда ребенку есть о чем