сь, что в ту пору больница повсеместно считалась чем-то вроде тюрьмы, более того, тюрьмы старого типа – темницы. Больница – средоточие мерзости, мучений, смерти, нечто вроде преддверия могилы. Никто из более или менее здравомыслящих людей даже не подумал бы пойти туда лечиться. А если говорить о самом начале минувшего века, когда медицинская наука, не достигнув особых успехов, стала более агрессивной, чем прежде, то обыватели смотрели и на сам процесс лечения с ужасом и отвращением. Хирургия же в особенности воспринималась не более чем особо изощренной формой садизма, а занятия анатомией, которые, как считалось, были возможны только при содействии похитителей трупов, даже путали с некромантией. На основе литературы ХIХ века можно составить целую библиотеку книг ужасов, связанных с врачами и больницами. Вспомните хоть беднягу Георга Третьего, этого слабоумного, взывавшего к милосердию, стоило ему увидеть хирургов, намеревавшихся «пустить ему кровь и ждать, пока он не испустит дух»! Вспомните полевые госпитали в «Войне и мире» или, допустим, устрашающее описание ампутации конечностей в «Белом бушлате» Мелвилла.
Быть может, наиболее красноречиво антихирургическая традиция выражена в поэме Теннисона «Детская больница», являющей собой по существу документ дохлороформовой эпохи, хоть и написана она была уже в 1880 году. Более того, в подтверждение картины, нарисованной в этой поэме, можно сказать многое. Стоит представить себе, какой должна была быть операция без анестезии, какой она в действительности была, недаром завоевав самую дурную славу, и трудно не заподозрить в низменных мотивах людей, которые занимались этим ремеслом. Ибо все эти кровавые ужасы, которые столь жадно предвкушали студенты-медики, были, по правде говоря, более или менее бесполезны: пациент, сумевший пережить болевой шок, как правило, все равно умирал от гангрены, и такой исход считался вполне закономерным. Даже в наше время можно встретить врачей, чьи мотивы представляются весьма сомнительными. Любой, кому случалось часто болеть или слышать, как разговаривают между собой студенты-медики, поймет, что я имею в виду. Но так или иначе, появление анестезирующих средств стало одним поворотным пунктом в медицине, а средств дезинфекции – другим. Сейчас, наверное, во всем мире не увидишь сцены, подобной той, что описана в «Легенде о Сан-Микеле», где зловещего вида хирург в цилиндре, сюртуке и накрахмаленной рубашке, забрызганной кровью и гноем, режет подряд несколько пациентов одним и тем же ножом и сваливает удаленные части тела в кучу возле стола. Больше того, национальное страховое агентство по здравоохранению отказалось, хоть и не до конца, от представления о рабочем как о нищем, практически не заслуживающем медицинского ухода. Еще в первые десятилетия нынешнего века в крупных больницах удаляли зубы без анестезии. Человек не платит, так с какой стати давать ему обезболивающее – таков был подход. Сейчас он тоже изменился.
И все же любой институт сохраняет и всегда будет сохранять некую живучую память о собственном прошлом. Казарму до сих пор преследует призрак Киплинга, а в работный дом трудно войти, не вспомнив об «Оливере Твисте». Поначалу больницы возникали как некое подобие импровизированных помещений, где кончают свои дни прокаженные и другие больные; затем они превратились в места, где студенты-медики осваивали профессию, используя в качестве учебного материала тела бедняков. Даже в наши дни, глядя на характерные в своей унылости архитектурные формы больниц, смутно улавливаешь отголоски их истории.
Я далек от того, чтобы жаловаться на уход в больницах Англии, где мне доводилось лежать, но твердо знаю, что живет в людях укорененный инстинкт, заставляющий по возможности держаться от них подальше, особенно если это больницы бесплатные. Независимо от того, законно это или нет, представляется несомненным, что в ситуации, когда выбор у тебя лишь один: «следовать правилам или убираться вон», ты в большой степени утрачиваешь контроль за своим лечением, не говоря уж об уверенности, что над тобой не будут проделывать всякого рода смелые опыты. И это большое везение – умереть в собственной постели, хотя еще лучше умереть на ходу.
Пусть к тебе относятся со всевозможным вниманием, пусть врачи – мастера своего дела, смерть в больнице всегда будет отягощена какими-нибудь дурными, отталкивающими обстоятельствами, какими-нибудь деталями, пусть даже настолько мелкими, что о них говорить не стоит, однако же оставляющими по себе исключительно тяжелые воспоминания, – всем тем, что возникает из-за спешки, тесноты и полной безликости того места, где каждый день люди умирают в окружении незнакомцев.
Воспоминания о войне
Прежде всего физические воспоминания, звуки, запахи и поверхности вещей.
Одно из важнейших переживаний войны – никогда не убежать от отвратительных запахов человеческого происхождения. Уборные – заезженная тема в военной литературе, и я бы не упоминал о них, если бы уборная в наших казармах не внесла свой вклад в разрушение моих собственных иллюзий относительно гражданской войны в Испании. Уборная латинского типа, в которой нужно сидеть на корточках, и в лучшем случае достаточно плоха, но она еще была сделана из какого-то полированного камня, такого скользкого, что трудно было удержаться на ногах.
Теперь у меня в памяти много других отвратительных вещей, но я думаю, что именно эти уборные впервые натолкнули меня на мысль, которая так часто повторяется: «Вот мы, солдаты революционной армии, защищаем демократию от фашизма, и подробности нашей жизни столь же грязны и унизительны, как и в тюрьме, не говоря уже о буржуазной армии». Позднее это впечатление усилилось и многими другими вещами, например скука и животный голод окопной жизни, жалкие интриги из-за объедков, подлые, ноющие ссоры, которым предаются измученные недосыпанием люди.
Неотъемлемый ужас армейской жизни (кто был солдатом, тот знает, что я имею в виду под ужасом армейской жизни), почти не зависит от характера войны, в которой вам довелось сражаться. Дисциплина, например, в конечном счете одинакова во всех армиях. Приказы должны выполняться, отношения между офицером и солдатом должны быть отношениями вышестоящего и нижестоящего.
Картины войны, показанные в таких книгах, как «На Западном фронте без перемен», по существу верны. Пули, больно, трупы воняют, мужчины под обстрелом часто так пугаются, что мочат штаны. Это правда, что социальный фон, из которого рождается армия, будет определять ее подготовку, тактику и общую эффективность, а также то, что осознание своей правоты может поддерживать моральный дух, хотя это больше влияет на гражданское население, чем на войска. (Люди забывают, что солдат где-нибудь вблизи линии фронта обычно слишком голоден, или напуган, или замерз, или, главное, слишком устал, чтобы беспокоиться о политических причинах войны.) Но законы природы не останавливаются на время. Вошь есть вошь, а бомба есть бомба, даже если дело, за которое ты борешься, оказывается справедливым.
Что касается народной массы, то необычайные перепады мнений, которые происходят в наши дни, эмоции, которые можно включать и выключать, как кран, являются результатом газетного и радиогипноза. В интеллигенции они проистекают скорее из-за денег и простой физической безопасности. В данный момент они могут быть «за войну» или «против войны», но в любом случае в их сознании нет реалистичной картины войны.
Мы стали слишком цивилизованными, чтобы понять очевидное. Ибо правда очень проста. Чтобы выжить, часто приходится драться, а чтобы драться, приходится пачкать себя. Война – это зло, и часто это меньшее из зол. Взявшие меч погибнут от меча, а не взявшие меч погибнут от зловонных болезней. Тот факт, что такую банальность стоит записать, показывает, что сделали с нами годы рантье-капитализма.
В связи с тем, что я только что сказал, сноска о зверствах.
У меня мало прямых свидетельств о зверствах гражданской войны в Испании. Я знаю, что некоторые из них были совершены республиканцами, а гораздо больше (они продолжаются до сих пор) – фашистами. Но что поразило меня тогда и поражает до сих пор, так это то, что в зверства верят или не верят исключительно на основании политических пристрастий. Каждый верит в зверства врага и не верит в зверства своей стороны, даже не удосужившись изучить доказательства. Недавно я составил таблицу зверств за период с 1918 года по настоящее время; не было года, чтобы где-нибудь не происходили зверства, и едва ли был хоть один случай, когда левые и правые верили в одни и те же истории одновременно. И что еще более странно, в любой момент ситуация может внезапно измениться, и вчерашняя история о зверствах может стать нелепой ложью только потому, что политический ландшафт изменился.
Но, к сожалению, правда о зверствах намного хуже того, что о них лгут и превращают в пропаганду. Правда в том, что зверства случаются. Тот факт, который часто приводится как повод для скептицизма, – что одни и те же ужасные истории появляются на одной войне за другой, – делает более вероятным, что эти истории правдивы. Очевидно, это широко распространенные фантазии, и война дает возможность претворить их в жизнь.
Когда думаешь о жестокости, убожестве и тщетности войны, всегда возникает соблазн сказать: «Одна сторона хуже другой. Я нейтрален». На практике, однако, нельзя быть нейтральным, и вряд ли найдется такая вещь, как война, в которой не имеет значения, кто победит. Почти всегда одна сторона более или менее выступает за прогресс, другая – более или менее за реакцию.
Я никогда не думаю об испанской войне без двух воспоминаний. На одной – больничная палата в Лериде и довольно грустные голоса раненых милиционеров, поющих какую-то песню с припевом, заканчивающимся:
«Una resolucion,
Luchar hast’ al fin!»