Когда Уэллс был молод, антитеза науки и реакции не выглядела ложной. Обществом управляли недалекие, редкостно банальные люди – алчные бизнесмены, тупые сквайры, епископы, политики, способные цитировать Горация, но слыхом не слыхавшие об алгебре. Наука почиталась несколько безнравственной, а религия была незыблемой. Казалось, что все это вещи одного ряда – страсть к традициям, скудоумие, снобизм, патриотические восторги, предрассудки, поклонение войне; требовался кто-то, способный выразить противоположный взгляд.
На заре столетия подросток впадал в экстаз, открывая для себя Уэллса. Этот подросток жил среди педантов, святош, игроков в гольф, будущие его работодатели помыкали им: «Не смей! Нельзя!» – родители изо всех сил старались уродовать его половое развитие, безмозглые учителя издевались, вдалбливая в него мертвую латынь, – и вдруг являлся этот чудесный человек, который мог рассказать о жизни на других планетах или на дне морей и твердо знал, что будущее предстанет вовсе не таким, как полагали респектабельные господа. Лет за десять или даже больше до того, как инженеры сумели построить аэроплан, Уэллс знал, что человек вскоре сможет летать. А знал он это, оттого что сам хотел научиться летать и верил: исследования в данной области будут продолжаться.
Но с другой стороны, в годы, когда я был мальчишкой и братья Райт все-таки подняли с земли машину, продержавшуюся в воздухе пятьдесят девять секунд, общественным мнением было: если бы Всевышнему угодно было, чтобы мы летали, Он бы снабдил нас крыльями. До 1914 года Уэллс был истинным пророком. Что касается материальных подробностей, его предвидение сбылось с удивительной точностью.
Однако он принадлежал девятнадцатому веку, а также народу и сословию, не любящим воевать, и поэтому для него осталась тайной огромная сила старого мира, олицетворением которого он видел тори, занятых лисьей охотой. Он не смог, да и сейчас не в состоянии понять, что национализм, религиозное исступление и феодальная верность знамени – факторы, куда более могущественные, чем то, что сам он называл ясным умом. Детища темных столетий чеканным шагом двинулись в нашу эпоху, и если это призраки, то такие, которые требуют очень сильной магии, чтобы совладать с ними.
Фашизм лучше всего поняли либо те, кто пострадал от него, либо сами наделенные чем-то родственным фашизму. Незатейливая книга вроде «Железной пяты», написанная тридцать с небольшим лет назад, содержит куда более верное пророчество будущего, чем «О дивный новый мир» или «Образ надвигающегося мира».
Если искать среди современников Уэллса писателя, который мог бы явиться в отношении него необходимым коррективом, следует упомянуть Киплинга, отнюдь не безразличного к понятиям силы и воинской «славы». Киплинг понял бы, чем притягивает Гитлер или, раз на то пошло, Сталин, хотя трудно сказать, как бы он к ним отнесся. А Уэллс слишком благоразумен, чтобы постичь современный мир.
Подавляющая сила патриотизма
Пока я пишу, высокоцивилизованные люди летают над головой, пытаясь убить меня. Они не испытывают никакой вражды ко мне как к личности, как и я к ним. Как говорится, они «всего лишь выполняют свой долг». Большинство из них, я не сомневаюсь, добросердечные законопослушные люди, которые никогда не помышляли бы об убийстве в частной жизни. С другой стороны, если одному из них удастся разнести меня на куски удачно заложенной бомбой, он никогда не будет от этого хуже спать.
Нельзя увидеть современный мир таким, какой он есть, если не признать подавляющей силы патриотизма, национальной верности. В определенных условиях она может разрушаться, на определенных уровнях цивилизации ее не существует, но как положительную силу с ней нечего противопоставить. Христианство и интернациональный социализм слабы по сравнению с ним. Гитлер и Муссолини пришли к власти в своих странах во многом потому, что они могли понять этот факт, а их противники – нет.
До недавнего времени считалось уместным делать вид, что все люди очень похожи друг на друга, но на самом деле любой, кто может пользоваться своим зрением, знает, что среднее человеческое поведение сильно отличается от страны к стране. То, что могло произойти в одной стране, не могло произойти в другой. Прежде всего это ваша цивилизация, это вы. Как бы вы ни ненавидели это или как бы ни смеялись над ним, вы никогда не будете счастливы вдали от него на какое-то время. Добро это или зло, оно твое, ты принадлежишь ему, и по эту сторону могилы ты никогда не уйдешь от меток, которые твоя страна тебе нанесла. В моменты величайшего кризиса вся нация может внезапно сплотиться и действовать в соответствии со своего рода инстинктом, на самом деле кодексом поведения, который понятен почти всем, хотя и никогда не формулируется.
Выражение, которое Гитлер придумал для немцев, «люди, ходящие во сне», было бы лучше применить к англичанам. Но гордиться тем, что тебя называют лунатиком, нельзя.
До определенного момента чувство национального единства заменяет «мировоззрение». Именно потому, что патриотизм почти универсален, и даже богатые не остаются без его влияния, могут быть моменты, когда вся нация внезапно качается вместе и делает то же самое, как стадо коров против волка. Нация связана невидимой цепью. В любое нормальное время правящий класс будет грабить, плохо управлять, саботировать, загонять нас в грязь.
Эта война продемонстрировала, что частный капитализм, то есть экономическая система, в которой земля, фабрики, шахты и транспорт находятся в частной собственности и используются исключительно для получения прибыли, не работает. Он не может доставить товар. Этот факт был известен миллионам людей в течение многих лет, но из этого ничего не вышло, потому что не было реального побуждения снизу изменить систему, а наверху приучили себя быть непроницаемо глупыми как раз в этом вопросе. Аргументы и пропаганда ни к чему не привели. Хозяева собственности просто сидели на своих задницах и провозглашали, что все к лучшему. Однако завоевание Гитлером Европы было физическим развенчанием капитализма. Война, при всем ее зле, – во всяком случае беспроигрышный тест на силу, и нет возможности подделать результат.
Когда впервые был изобретен морской винт, в течение многих лет велись споры о том, что лучше – винтовой или гребной пароход. У колесных пароходов, как и у всех устаревших вещей, были свои защитники, которые поддерживали их остроумными аргументами. В конце концов, однако, выдающийся адмирал привязал к корме винтовой и колесный пароход одинаковой мощности и запустил их двигатели. Это решило вопрос раз и навсегда. И нечто подобное происходило на полях Норвегии и Фландрии. Раз и навсегда доказано, что плановая экономика сильнее бесплановой. Но здесь необходимо дать какое-то определение этим ругаемым словам – социализм и фашизм.
Социализм обычно определяется как «общая собственность на средства производства». Грубо: государству, представляющему всю нацию, принадлежит все, и каждый является государственным служащим. Это не значит, что люди лишены частной собственности, такой как одежда и мебель, но это означает, что все производительные блага, такие как земля, рудники, корабли и машины, являются собственностью государства. Государство является единственным крупным производителем.
Не факт, что социализм во всех отношениях превосходит капитализм, но несомненно, что, в отличие от капитализма, он может решить проблемы производства и потребления. В обычное время капиталистическая экономика никогда не может потребить всего, что она производит, поэтому всегда есть излишки впустую (пшеница сжигается в печах, селедка выбрасывается обратно в море и т. д. и т. д.) и всегда безработица. С другой стороны, во время войны ему трудно производить все, что ему нужно, потому что ничего не производится, пока кто-нибудь не найдет способ извлечь из этого прибыль.
В социалистической экономике этих проблем не существует. Государство просто рассчитывает, какие товары потребуются, и делает все возможное для их производства. Производство ограничено только количеством труда и сырья. Деньги для внутренних целей перестают быть таинственной всемогущей вещью и становятся чем-то вроде талона или талона, выдаваемого в количестве, достаточном для скупки тех предметов потребления, которые могут быть доступны в данный момент.
Однако в последние годы стало ясно, что «общая собственность на средства производства» сама по себе не является достаточным определением социализма. К этому надо добавить еще следующее: приблизительное равенство доходов (оно должно быть не более чем приблизительное), политическая демократия и отмена всех наследственных привилегий, особенно в образовании. Это просто необходимые меры предосторожности против повторного появления классовой системы. Централизованная собственность имеет очень мало значения, если только массы людей не живут примерно на равном уровне и не имеют какого-то контроля над правительством. «Государство» может означать не более чем самоизбранную политическую партию, и олигархия и привилегии могут вернуться, основанные на власти, а не на деньгах.
Стоит рассмотреть любую проблему этой войны – и не важно, будет ли это широчайший аспект стратегии или мельчайшая деталь внутренней организации, – и станет ясно, что необходимые шаги не могут быть предприняты, пока социальная структура остается такой, какой она была, является. Неизбежно, в силу своего положения и воспитания правящий класс борется за свои привилегии, которые никак не могут быть согласованы с общественными интересами.
Было бы ошибкой думать, что цели войны, стратегия, пропаганда и промышленная организация существуют в непроницаемых отсеках. Все взаимосвязано. Каждый стратегический план, каждый тактический прием, даже каждое оружие будут нести на себе печать той социальной системы, которая их произвела.