Утверждается также, что менее многочисленное население означает меньшую безработицу и большее благополучие для каждого, между тем как, с другой стороны, хорошо известно: сокращающееся и стареющее население оказывается перед лицом бедственных и, вероятно, неразрешимых экономических проблем.
Разумеется, цифры приблизительны, но вполне правдоподобны: всего через семьдесят лет численность населения в нашей стране достигнет около одиннадцати миллионов, и более половины его составят престарелые пенсионеры. Поскольку – по разным причинам – большинство людей не хотят иметь большие семьи, эти грозные факты существуют где-то на периферии их сознания, известные и как бы неизвестные им одновременно.
ООН. Чтобы деятельность международной организации была хоть сколько-нибудь эффективна, эта организация должна обладать свободой игнорировать мнение крупных держав и малых стран. Она должна иметь право контроля за ограничением вооружений, а это означает, что ее официальные представители должны иметь доступ к каждому квадратному дюйму территории любой страны. Она должна также иметь в своем распоряжении вооруженные силы, численностью превосходящие любые другие и подчиняющиеся только самой этой организации. Две или три великие державы, имеющие реальный вес в мире, никогда и вида не делали, будто согласны хоть с одним из этих условий, и составили устав ООН так, что их собственные действия не являются даже предметом обсуждения.
Иными словами, полезность ООН как инструмента установления мира на земле – нулевая. Это было так же очевидно до начала ее деятельности, как и сейчас. Тем не менее еще несколько месяцев тому назад миллионы хорошо информированных людей верили, что работа ООН будет успешной.
Нет смысла множить примеры. Суть в том, что все мы способны верить в нечто ложное, даже зная, что оно ложно, а потом, когда это становится очевидным и доказанным, бесстыдно передергиваем факты, чтобы показать, будто мы были правы. Интеллектуально продолжать мыслить подобным образом можно неопределенно долго; единственным препятствием на этом пути служит то, что рано или поздно ложная убежденность наталкивается на суровую реальность, и случается это обычно «после драки».
Глядя на всепроникающую шизофрению демократических обществ – ложь, к которой приходится прибегать в охоте за голосами избирателей, заговор молчания о главных проблемах, искажение фактов в прессе, – возникает искушение поверить, что в тоталитарных странах меньше притворства и больше способности смотреть фактам в лицо. По крайней мере там власти не зависят от благосклонности населения и потому могут жестко говорить ему голую правду. Геринг мог позволить себе сказать: «Сначала пушки, потом – масло», между тем как его демократический «коллега» вынужден ту же самую сентенцию обкладывать сотнями лицемерных слов.
Однако, по сути, увиливание от реальности везде одинаково и имеет в общем одинаковые последствия. Русский народ годами приучали к мысли, что он живет лучше всех, и пропагандистские плакаты изображали, как русские семьи сидят за изобильными столами, в то время как пролетариат прочих стран умирает от голода. Между тем рабочие в западных странах жили настолько лучше, чем рабочие в СССР, что недопущение контактов между советскими гражданами и иностранцами стало ведущим принципом внутренней политики страны. Потом, в результате войны, миллионы простых русских оказались в Европе, и по их возвращении домой за былое уклонение от реальности неизбежно придется расплачиваться разного рода трениями. Немцы и японцы проиграли войну в большой степени потому, что их власти были не способны признать факты, очевидные любому непредвзятому взгляду.
Чтобы разглядеть то, что находится прямо перед носом, требуется постоянная борьба. Одно из средств, способствующих «прозрению», – ведение дневников или по крайней мере каких-то записей, касающихся собственного видения важных событий. Иначе, когда какое-нибудь особенно нелепое убеждение окажется взорванным ходом событий, человек может просто забыть о том, что когда-то его придерживался. Политические предсказания обычно оказываются неверными, но даже если кому-то когда-то удалось сделать правильный прогноз, понимание того, почему он был правильным, может стать настоящим озарением.
В принципе, человек бывает прав, когда либо его желание, либо его опасение совпадает с реальностью. Поняв это, он, разумеется, не избавится от субъективных ощущений, но до какой-то степени сможет отделять их от собственных текущих взглядов и делать заключения хладнокровно, по правилам арифметики. В частной жизни большинство людей ведут себя как реалисты. Когда они составляют свой недельный бюджет, два и два у них безоговорочно равняется четырем.
Политика же являет собой некий не-эвклидов мир, в котором часть легко становится больше целого или два разных объекта занимают одно и то же место в один и тот же момент времени. Поэтому противоречия и нелепости, которые я отметил выше, в конце концов сводятся к тайному убеждению, что в отличие от недельного бюджета политические воззрения не требуется проверять серьезной реальностью.
О правительственной пропаганде
Года два назад один мой друг, читавший в A.B.C.A. лекцию, провел эксперимент, задав аудитории несколько вопросов из области общих знаний. Среди полученных им ответов были такие: (а) парламент состоит всего из семи членов и (б) Сингапур – столица Индии. Я мог бы добавить множество других примеров подобного рода, если бы в этом была необходимость, но упоминаю только эти два просто в качестве предварительного напоминания о невежестве, которое каждый выступающий перед широкой аудиторией или пишущий для нее должен иметь в виду.
Тем не менее, когда изучаешь правительственные брошюры, информационные документы, газетные передовицы, речи и выступления по радио политиков, программы и манифесты любой политической партии, почти всегда поражает их чужеродность рядовому гражданину. И дело не только в том, что они предполагают существование у аудитории знаний, которых на самом деле нет: зачастую это бывает правильно и необходимо. Но иногда создается впечатление, будто их авторы инстинктивно избегают ясного, общедоступного повседневного языка.
Невыразительный жаргон правительственных ораторов (например, характерные обороты типа: должным образом, не оставить неперевернутым ни одного камня, при первой возможности, ответ утвердительный) хорошо известен, чтобы на нем задерживаться. Газетные передовицы пишутся либо на том же самом жаргоне, либо в напыщенном высокопарном стиле, тяготеющем к архаическим словам и выражениям (подвергаться искушению, доблесть, могущество, недруг, вспомоществование, вопиять об отмщении, презренно малодушный, вздыбленный, оплот, бастион), которые ни одному нормальному человеку не придет в голову употребить.
И даже плакаты, листовки и радиопередачи, предназначенные для того, чтобы инструктировать людей, говорить им, что делать в тех или иных обстоятельствах, зачастую не достигают цели. Например, во время первых авианалетов на Лондон обнаружилось, что огромное количество людей не знало, какая сирена означает «воздушную тревогу», а какая «отбой». И это после того, как они в течение нескольких месяцев, а то и лет, глазели на плакаты, призванные объяснять меры пассивной противовоздушной обороны. На этих плакатах сигнал воздушной тревоги описывался как «предупреждающая трель», каковое выражение не давало ни малейшего представления о настоящем сигнале, поскольку сирена ничуть не напоминает трель, к тому же мало кто вообще соотносит с этим словом определенный звук.
Когда сэр Ричард Экланд в первые месяцы войны работал над манифестом, который должен был быть представлен правительству, он привлек к работе команду сотрудников службы общественного мнения, чтобы те выяснили, какой смысл вкладывает обычный человек в высокопарные абстрактные слова, которые то и дело употребляются в политической практике. Обнаружилось чудовищно неверное их толкование. Например, большинство людей не знали, что слово «аморальность» может означать что-либо, кроме половой распущенности. Один человек считал, что «движение» – это нечто, имеющее отношение к запорам. Стоит просидеть вечер в любом пабе, чтобы убедиться, что выступления радиокомментаторов и выпуски новостей не производят на среднего слушателя никакого впечатления, потому что составлены на ходульном книжном языке и, следовательно, говорят с «акцентом», свойственным высшим классам.
Во время Дюнкерка я наблюдал группу чернорабочих, которые поглощали свой хлеб с сыром в пабе, когда передавали тринадцатичасовые новости. Ничто не отражалось на их лицах: они просто флегматично продолжали есть. А потом, на какой-то миг, передавая слова солдата, которого втащили из воды в лодку, диктор перешел на разговорный язык и произнес фразу: «Ну, пришлось, конечно, туго, зато по крайней мере я научился плавать!» И моментально все навострили уши: зазвучал обычный язык, и он сразу дошел до них.
Несколько недель спустя, в день, когда Италия вступила в войну, Дафф-Купер заявил, что безрассудный поступок Муссолини лишь «добавит руин к тем, что всегда составляли славу Италии». Сказано было остроумно, и предсказание было верным, но произвело ли это высказывание хоть какое-то впечатление на девять из десяти человек? На разговорном языке следовало бы сказать: «Италия всегда славилась своими древними развалинами. Что ж, теперь количество этих достопримечательностей там чертовски увеличится». Но кабинет министров так не выражается, по крайней мере публично.
Устная пропаганда, однако, располагает большими возможностями совершенствования. И именно здесь по-настоящему встает проблема приближения письменного языка к разговорному.
Речи, радиокомментарии, лекции и даже проповеди обычно предварительно пишутся. Ораторы, наиболее умело владеющие аудиторией, такие как Гитлер или Ллойд Джордж, говорят экспромтом, но это большая редкость. Как правило – можете проверить это, послушав выступления в Гайд-парке, – так называемый оратор-импровизатор лишь бесконечно нанизывает одно клише на другое. В любом случае он, вероятно, произносит речь, которую произносил уже десятки раз прежде. Только немногие исключительно искусные ораторы умеют достичь простоты и ясности, какой в повседневной речи достигает даже самый косноязычный человек.