Враги интеллектуальной свободы всегда пытаются представить свою позицию как призыв к дисциплине против индивидуализма. Вопрос «правда против неправды» остается на заднем плане. Хотя акцент может быть разным, писатель, который отказывается продавать свое мнение, всегда заклеймен как простой эгоист. Его обвиняют либо в желании запереться в башне из слоновой кости, либо в эксгибиционистской демонстрации собственной личности, либо в сопротивлении неизбежному течению истории в попытке цепляться за неоправданные привилегии.
Организованная ложь, практикуемая тоталитарными государствами, не является, как иногда утверждают, временным средством того же рода, что и военный обман. Это неотъемлемая часть тоталитаризма, что-то, что продолжалось бы, даже если бы концлагеря и силы тайной полиции перестали быть необходимыми. Среди интеллигентных коммунистов бытует легенда о том, что хотя русское правительство вынуждено теперь заниматься лживой пропагандой, подтасовкой процессов и т. д., оно тайно фиксирует истинные факты и опубликует их когда-нибудь в будущем. Я думаю, мы можем быть совершенно уверены, что это не так, потому что менталитет, подразумеваемый таким действием, – это менталитет либерального историка, который верит, что прошлое нельзя изменить и что правильное знание истории ценно как материя.
С тоталитарной точки зрения историю нужно создавать, а не изучать. Тоталитарное государство на самом деле является теократией, и его правящая каста, чтобы сохранить свое положение, должна считаться непогрешимой. Но поскольку на практике никто не безошибочен, часто приходится перестраивать прошлые события, чтобы показать, что та или иная ошибка не была допущена или что тот или иной мнимый триумф действительно имел место. Опять же, каждое серьезное изменение в политике требует соответствующего изменения доктрины и переоценки выдающихся исторических деятелей. Такого рода вещи случаются повсюду, но более вероятно, что они приведут к прямой фальсификации в обществах, где в любой момент допустимо только одно мнение.
Тоталитаризм фактически требует постоянного изменения прошлого и в конечном счете вероятно, требует неверия в само существование объективной истины. Друзья тоталитаризма склонны утверждать, что, поскольку абсолютная истина недостижима, большая ложь не хуже маленькой. Указывается, что все исторические записи необъективны и неточны, или, с другой стороны, что современная физика доказала, что то, что кажется нам реальным миром, есть иллюзия, так что верить показаниям своих органов чувств просто вульгарно.
Тоталитарное общество, которому удалось увековечить себя, вероятно, создало бы для нас шизофреническую систему мышления, в которой законы здравого смысла имели силу в повседневной жизни и в некоторых точных науках, но могли бы игнорироваться политиками, историками и социологами. Уже есть бесчисленное множество людей, которые считали бы возмутительным фальсификацию научного учебника, но не видели бы ничего зазорного в фальсификации исторического факта. Именно там, где пересекаются литература и политика, тоталитаризм оказывает наибольшее давление на интеллектуалов. В настоящее время точные науки не находятся под такой угрозой. Отчасти это объясняет тот факт, что во всех странах ученым легче, чем писателям, поддерживать свои правительства.
Является ли каждый писатель политиком и обязательно ли каждая книга является произведением прямого «репортажа»? Даже в самых тесных диктатурах не может ли отдельный писатель оставаться свободным в своем уме и излагать или маскировать свои неортодоксальные идеи так, чтобы власти были слишком глупы, чтобы их признать? Разве литература или любое другое искусство не может процветать в обществах, в которых нет крупных конфликтов мнений и резких различий между художником и его аудиторией? Нужно ли считать, что всякий писатель – бунтарь или даже что писатель как таковой – исключительная личность?
Всякий раз, когда кто-либо пытается защитить интеллектуальную свободу от требований тоталитаризма, он сталкивается с этими аргументами в той или иной форме. Они основаны на полном непонимании того, что такое литература и как – скорее, лучше сказать, почему – она возникает. Они предполагают, что писатель – это либо простой артист, либо продажный поденщик, который может переключаться с одного направления пропаганды на другое так же легко, как шарманщик меняет мелодию. Но, в конце концов, как вообще книги пишутся?
Литература есть попытка воздействовать на точку зрения современников путем записи опыта. А что касается свободы слова, то нет большой разницы между простым журналистом и самым «аполитичным» писателем с богатым воображением. Журналист несвободен и сознает несвободу, когда он вынужден писать ложь или скрывать то, что кажется ему важной новостью: писатель с воображением несвободен, когда ему приходится фальсифицировать свои субъективные ощущения, которые, с его точки зрения, являются фактами. Он может искажать и изображать реальность в карикатурном виде, чтобы прояснить свой смысл, но он не может искажать картину своего собственного разума: он не может с какой-либо убежденностью сказать, что ему нравится то, что ему не нравится, или что он верит в то, во что не верит. Если его принуждают к этому, единственным результатом будет то, что его творческие способности иссякнут.
Он также не может решить проблему, избегая спорных тем. Не существует такой вещи, как подлинно неполитическая литература, и менее всего в такое время, как наше, когда страхи и ненависть становятся частью сознания каждого. Даже одно-единственное табу может оказать всестороннее калечащее воздействие на ум, потому что всегда существует опасность, что любая мысль, которой свободно следуют, может привести к запретной мысли.
Отсюда следует, что атмосфера тоталитаризма смертельна для любого прозаика. И в любом тоталитарном обществе, которое просуществует более двух поколений, вполне вероятно, что прозаическая литература в том виде, в каком она существовала в течение последних четырехсот лет, действительно должна прийти к концу.
Литература иногда процветала при деспотических режимах, но деспотии прошлого не были тоталитарными. Их репрессивный аппарат всегда был неэффективен, их правящие классы обычно были либо коррумпированы, либо апатичны, либо полулиберальны во взглядах, а господствующие религиозные доктрины обычно работали против перфекционизма и представления о человеческой непогрешимости. Тем не менее в целом верно, что прозаическая литература достигла своего наивысшего уровня в периоды демократии. Что нового в тоталитаризме, так это то, что его доктрины не только неоспоримы, но и неустойчивы. Их приходится принимать под страхом проклятия, но, с другой стороны, они всегда могут быть изменены в любой момент. Но если писатель хочет изменить свою лояльность в нужный момент, он должен либо солгать о своих субъективных чувствах, либо вообще подавить их. Тогда мало того, что идеи отказываются приходить к нему, даже слова, которые он использует, будут казаться штампом.
Политическая литература в наше время почти полностью состоит из готовых фраз, соединенных вместе, как детали детского конструктора. Это неизбежный результат самоцензуры. Чтобы писать простым, энергичным языком, нужно думать бесстрашно, а если думать бесстрашно, нельзя быть политически ортодоксальным. Иначе могло бы быть в «век веры», когда господствующая ортодоксальность давно утвердилась и не воспринимается слишком серьезно. В этом случае было бы возможно или могло бы быть возможно, чтобы обширные области человеческого разума оставались незатронутыми тем, во что общество официально верило. Тем не менее стоит отметить, что на протяжении всего Средневековья почти не было художественной прозы и очень мало историописания, и интеллектуальные вожди общества выражали свои мысли на мертвом языке, почти не изменившемся за тысячу лет.
Однако тоталитаризм обещает не столько век веры, сколько век шизофрении. Общество становится тоталитарным, когда его структура становится вопиюще искусственной: то есть когда его правящий класс утратил свою функцию, но сумел удержаться у власти силой или обманом.
Такое общество, как бы долго оно ни просуществовало, никогда не сможет позволить себе стать ни толерантным, ни интеллектуально стабильным. Оно никогда не может допустить ни правдивого изложения фактов, ни эмоциональной искренности, которых требует литературное творчество.
Но чтобы быть развращенным тоталитаризмом, не обязательно жить в тоталитарной стране. Простое преобладание определенных идей может распространять своего рода яд, который делает один предмет за другим невозможными для литературных целей. Везде, где есть навязанная ортодоксия – или даже две ортодоксальности, как это часто бывает, – хорошее письмо прекращается.
Неизвестно, должны ли последствия тоталитаризма для стихов быть столь же губительными, как его последствия для прозы. Существует целый ряд причин, по которым поэту несколько легче, чем прозаику, чувствовать себя в авторитарном обществе. Начнем с того, что бюрократы и другие «практичные» люди обычно слишком презирают поэта, чтобы интересоваться тем, что он говорит. Во-вторых, то, что говорит поэт, то есть что «означает» его стихотворение, если его перевести в прозу, относительно неважно даже для него самого. Мысль, содержащаяся в стихотворении, всегда проста и является не более основной целью стихотворения, чем анекдот является основной целью картины. Стихотворение – это сочетание звуков и ассоциаций, как картина – это сочетание следов кисти. В самом деле, для коротких отрывков, как в припеве песни, поэзия может вообще обойтись без смысла. Поэтому поэту довольно легко избегать опасных сюжетов и избегать произнесения ересей, а если и произносит, то они могут остаться незамеченными.
Но прежде всего хороший стих, в отличие от хорошей прозы, не обязательно является индивидуальным продуктом. Определенные виды стихов, такие как баллады или, с другой стороны, искусственные стихотворные формы, могут быть сочинены совместно группами людей. Вопрос о том, были ли древние английские и шотландские баллады первоначально созданы отдельными людьми или народом в целом, остается спорным, но в любом случае они неиндивидуальны в том смысле, что постоянно изменяются, переходя из уст в уста. Даже в печатных изданиях нет двух одинаковых версий баллады. Многие первобытные народы сочиняют стихи сообща. Кто-то начинает импровизировать, аккомпанируя себе на музыкальном инструменте, кто-то вмешивается со строкой или рифмой, и так процесс продолжается до тех пор, пока не