Мы должны, я думаю, избавиться от этой веры. В политике есть некоторые ситуации, из которых можно выйти, только действуя как дьявол или сумасшедший. Война, например, может быть необходима, но она определенно неправильна и неразумна. Даже всеобщие выборы – не совсем приятное или поучительное зрелище. Если вам приходится принимать участие в таких вещах, тогда вы также должны сохранять неприкосновенность части себя.
Для большинства людей проблема не возникает в такой форме, потому что их жизнь уже разделена. Они по-настоящему живы только в часы досуга, и между их работой и политической деятельностью нет эмоциональной связи. Как правило, их не просят во имя политической лояльности унижать себя. Художника, а тем более писателя, спрашивают именно об этом – ведь это единственное, что политики когда-либо спрашивают его. Если он отказывается, это не значит, что он обречен на бездействие. Его сочинения, поскольку они имеют какую-либо ценность, всегда будут продуктом более разумного «я», которое стоит в стороне, записывает совершаемые вещи и признает их необходимость, но отказывается быть обманутым относительно их истинной природы.
Политический язык
Наша цивилизация находится в упадке, и наш язык неизбежно должен разделить общий крах.
Теперь ясно, что упадок языка в конечном счете вызван политическими и экономическими причинами, а не просто дурным влиянием того или иного отдельного писателя. Но следствие может стать причиной, усиливая первоначальную причину и производя то же следствие в усиленной форме, и так до бесконечности. Человек может напиться, потому что чувствует себя неудачником, а потом еще больше потерпит неудачу, потому что он пьет. Примерно то же самое происходит и с языком. Он становится уродливым и неточным, потому что наши мысли глупы, но неряшливость нашего языка облегчает нам глупые мысли.
Смесь расплывчатости и полнейшей некомпетентности – наиболее заметная характеристика современной прозы и особенно любого рода политических текстов. Как только поднимаются определенные темы, конкретное растворяется в абстрактном, и никто, кажется, не в состоянии придумать обороты речи, которые не были бы избиты: проза все меньше и меньше состоит из слов, выбранных ради их значения, и все больше из фраз, собранных вместе, как секции сборного курятника.
Когда смотришь, как какой-нибудь уставший халтурщик машинально повторяет знакомые фразы: железная пята, кровавая тирания, стоять плечом к плечу, – часто возникает любопытное ощущение, что ты смотришь не в прямом эфире на человека, а на какой-то манекен. И это совсем не фантастика. Говорящий, использующий подобную фразеологию, проделал некоторый путь к превращению себя в машину. Соответствующие звуки исходят из его гортани, но его мозг не задействован, как если бы он сам подбирал слова. Если речь, которую он произносит, является той, которую он привык повторять снова и снова, он может почти не осознавать, что он говорит. И это пониженное состояние сознания, если и не является обязательным, то, во всяком случае, способствует политическому конформизму.
В наше время политическая речь и письмо в значительной степени являются защитой того, что не может быть оправдано. Таким образом, политический язык должен состоять в основном из эвфемизмов, вопросов и полнейшей туманной расплывчатости. Беззащитные деревни бомбят с воздуха, жителей выгоняют, скот расстреливают из автоматов, избы поджигают зажигательными пулями: это называется умиротворением. Миллионы крестьян лишаются своих ферм и отправляются тащиться по дорогам с тем, что они могут унести: это называется перемещением населения или исправлением границ.
Людей сажают в тюрьму на годы без суда, или расстреливают в затылок, или отправляют умирать от цинги на арктических лесозаготовках: это называется устранением ненадежных элементов.
Великий враг ясного языка – неискренность. Когда существует разрыв между реальными и провозглашенными целями, человек как бы инстинктивно обращается к длинным словам и исчерпанным идиомам, подобно каракатице, выбрасывающей чернила. В наш век не существует такого понятия, как «быть вне политики». Все вопросы являются политическими вопросами, а сама политика представляет собой массу лжи, уклончивости, глупости, ненависти и шизофрении. Когда общая атмосфера плохая, и язык должен страдать.
Испорченный язык, о котором я говорил, в некотором смысле очень удобен. Такие фразы, как «небезосновательное предположение», «оставляют желать лучшего», «не послужат никакой хорошей цели», «соображение, которое нам следует иметь в виду», являются постоянным искушением, пачкой аспирина, который всегда под рукой.
Политический язык – и это с некоторыми вариациями относится ко всем политическим партиям, от консерваторов до анархистов, – предназначен для того, чтобы ложь звучала правдиво, а убийство – респектабельно. Все это нельзя изменить в один миг, но можно хотя бы изменить собственные привычки, и время от времени можно даже отправить какую-нибудь заезженную и бесполезную фразу на помойку, где ей и место.
Новояз против мыслепреступления
Новояз должен был сделать невозможными любые иные течения мысли. Предполагалось, что когда новояз утвердится навеки, а старояз будет забыт, то неортодоксальная мысль, постольку поскольку она выражается в словах, станет буквально немыслимой. Лексика была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями. Это достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений – по возможности от всех побочных значений.
Приведем только один пример. Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно, не требовали обозначений. Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно обойтись, подлежали изъятию. Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли, и косвенно этой цели служило то, что выбор слов сводили к минимуму.
Новояз был основан на сегодняшнем литературном языке, но многие новоязовские предложения, даже без новоизобретенных слов, показались бы нашему современнику непонятными. Лексика подразделялась на три класса: словарь А, словарь В (составные слова) и словарь С. Проще всего рассмотреть каждый из них отдельно; грамматические же особенности языка можно проследить в разделе, посвященном словарю А, поскольку правила для всех трех категорий – одни и те же.
Словарь А заключал в себе слова, необходимые в повседневной жизни, – связанные с едой, работой, одеванием, хождением по лестнице, ездой, садоводством, кухней и т. п. Он почти целиком состоял из слов, которыми мы пользуемся сегодня, таких как «бить», «дать», «дом», «хвост», «лес», «сахар», но по сравнению с сегодняшним языком число их было крайне мало, а значения определены гораздо строже. Все неясности, оттенки смысла были вычищены. Насколько возможно, слово этой категории представляло собой отрывистый звук или звуки и выражало лишь одно четкое понятие. Словарь А был совершенно непригоден для литературных целей и философских рассуждений. Он предназначался для того, чтобы выражать только простейшие целенаправленные мысли, касавшиеся в основном конкретных объектов и физических действий.
Грамматика новояза отличалась двумя особенностями. Первая – чисто гнездовое строение словаря. Любое слово в языке могло породить гнездо, и в принципе это относилось даже к самым отвлеченным, как, например, «если»: «еслить», «есленно» и т. д. Никакой этимологический принцип тут не соблюдался; словом-производителем могли стать и глагол, и существительное, и даже союз; суффиксами пользовались свободнее, что позволяло расширить гнездо до немыслимых прежде размеров. Таким способом были образованы, например, слова: «едка», «рычовка», «хвостист», «настроенческий», «убежденец». Если существительное и родственный по смыслу глагол были этимологически не связаны, один из двух корней аннулировался: так, слово «писатель» означало «карандаш», поскольку с изобретением версификатора писание стало означать чисто физический процесс.
Понятно, что при этом соответствующие эпитеты сохранялись, и писатель мог быть химическим, простым и т. д. Прилагательное можно было произвести от любого существительного, как, например: «пальтовый», «жабный», от них – соответствующие наречия и т. д.
Кроме того, для любого слова – в принципе это опять-таки относилось к каждому слову – могло быть построено отрицание при помощи «не». Так, например, образованы слова «нелицо» и «недонос». Система единообразного усиления слов приставками «плюс» и «плюсплюс», однако, не привилась ввиду неблагозвучия многих новообразований (см. ниже). Сохранились прежние способы усиления, несколько обновленные. Так, у прилагательных появились две сравнительные степени: «лучше» и «более лучше». Косвенно аналогичный процесс применялся и к существительным (чаще отглагольным) путем сцепления близких слов в родительном падеже: «наращивание ускорения темпов развития».
Как и в современном языке, можно было изменить значение слова приставками, но принцип этот проводился гораздо последовательнее и допускал гораздо большее разнообразие форм, таких, например, как «подустать», «надвязать», «отоварить», «беспреступность» (коэффициент), «зарыбление», «обескоровить», «довыполнить» и «недодать». Расширение гнезд позволило радикально уменьшить их общее число, то есть свести разнообразие живых корней в языке к минимуму.