Машина Благодетеля – это гильотина. В замятинской Утопии казни – дело привычное. Они совершаются публично, в присутствии Благодетеля, и сопровождаются чтением хвалебных од в исполнении официальных поэтов. Гильотина – конечно, уже не грубая махина былых времен, а усовершенствованный аппарат, буквально в мгновение уничтожающий жертву, от которой остается облако пара и лужа чистой воды. Казнь, по сути, является принесением в жертву человека, и этот ритуал пронизан мрачным духом рабовладельческих цивилизаций Древнего мира. Именно это интуитивное раскрытие иррациональной стороны тоталитаризма – жертвенности, жестокости как самоцели, обожания Вождя, наделенного божественными чертами, – ставит книгу Замятина выше книги Хаксли.
Легко понять, почему она была запрещена. Следующий разговор (я даю его в сокращении) между Д-503 и I-330 был бы вполне достаточным поводом для цензора схватиться за синий карандаш:
– Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, – это революция?
– Да, революция! Почему же это нелепо?
– Нелепо – потому что революции не может быть. Потому что наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому…
– Милый мой, ты – математик. Так вот, назови мне последнее число.
– То есть?.. Какое последнее?
– Ну, последнее, верхнее, самое большое.
– Но, I, это же нелепо. Раз число чисел бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
– А какую же ты хочешь последнюю революцию?
Встречаются и другие пассажи в том же духе. Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия в России в 1923 году были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался, считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной. Цель Замятина, видимо, – не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация.
Я не читал других его книг, но знаю от Глеба Струве, что он прожил несколько лет в Англии и создал острые сатиры на английскую жизнь. Роман «Мы» явно свидетельствует, что автор определенно тяготел к примитивизму. Арестованный царским правительством в 1906 году, он и в 1922-м, при большевиках, оказался в том же тюремном коридоре той же тюрьмы, поэтому у него не было оснований восхищаться современными ему политическими режимами, но его книга – не просто результат озлобления. Это исследование сущности Машины – джина, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад.
Размышления о Ганди
Святых всегда следует считать виновными, пока не будет доказана их невиновность, но тесты, которые должны применяться к ним, конечно, не одинаковы во всех случаях.
В случае с Ганди хочется задать следующие вопросы: в какой степени Ганди был движим тщеславием – сознанием себя скромным, нагим стариком, сидящим на молитвенном коврике и сотрясающим империи одной лишь духовной силой, – и насколько он скомпрометировал свои собственные принципы, вступив в политику, которая по своей природе неотделима от принуждения и мошенничества?
Чтобы дать определенный ответ, нужно было бы очень подробно изучить деяния и сочинения Ганди, поскольку вся его жизнь была своего рода паломничеством, в котором каждое действие имело значение. Но его неполная автобиография, оканчивающаяся в двадцатых годах прошлого века, является веским доказательством в его пользу, тем более что она охватывает то, что он назвал бы невозрожденной частью свой жизни, и напоминает, что под личиной святого или почти святого был очень проницательный, способный человек, который мог бы, если бы захотел, иметь блестящий успех в качестве адвоката, администратора или, возможно, даже бизнесмена.
Я помню, как читал первые главы автобиографии Ганди на плохо отпечатанных страницах какой-то индийской газеты. Они произвели на меня хорошее впечатление, но сам Ганди в то время не произвел. То, что с ним ассоциировалось, – домотканое полотно, «душевные силы» и вегетарианство – было непривлекательным, и его средневековая программа была явно нежизнеспособна в отсталой, голодающей, перенаселенной стране. Также было очевидно, что британцы использовали его или думали, что используют. Строго говоря, как националист, он был врагом, но поскольку в каждом кризисе он прилагал все усилия, чтобы предотвратить насилие – что, с британской точки зрения, означало предотвращение любых эффективных действий, – его можно было считать «нашим человеком». Позиция индийских миллионеров была аналогичной. Ганди призвал их к покаянию, и, естественно, они предпочли его социалистам и коммунистам, которые, будь у них шанс, действительно отобрали бы у них деньги.
Насколько надежны такие расчеты в долгосрочной перспективе, сомнительно; как говорит сам Ганди, «в конце концов обманщики обманывают только самих себя»; но во всяком случае мягкость, с которой с ним почти всегда обращались, отчасти объяснялась ощущением, что он полезен.
Никто никогда не предполагал, что он был коррумпирован или амбициозен каким-либо вульгарным образом или что все, что он делал, было вызвано страхом или злым умыслом. Некоторые из его достоинств остались почти незамеченными. Например, даже из автобиографии видно, что его природная храбрость была весьма выдающейся: сама его смерть была позднейшей иллюстрацией этого, ибо общественный человек, придавший хоть какое-то значение собственной жизни, был бы лучше защищен.
Кроме того, он, по-видимому, был совершенно свободен от той маниакальной подозрительности, которая, как справедливо говорит Э.М. Форстер в «Поездке в Индию», является индийским пороком, как лицемерие – британским пороком. Хотя он, без сомнения, был достаточно проницателен в обнаружении нечестности, он, кажется, везде, где это было возможно, верил, что другие люди действуют добросовестно и имеют лучший характер, благодаря чему к ним можно приблизиться. И хотя он происходил из бедной мещанской семьи, довольно неблагополучно начал жизнь и, вероятно, имел невзрачную наружность, он не страдал ни завистью, ни чувством неполноценности. Ощущение неполноценности от цвета кожи, когда он впервые столкнулся с этим в наихудшей форме в Южной Африке, кажется, скорее изумило его. Даже когда он вел то, что фактически было войной цветных, он не думал о людях с точки зрения расы или статуса. Губернатор провинции, хлопковый миллионер, полуголодный дравидийский кули, британский рядовой – все они были в равной степени людьми, и к ним нужно было относиться одинаково.
В последние годы стало модным говорить о Ганди так, как будто он не только симпатизировал западному левому движению, но даже был его неотъемлемой частью. Анархисты и пацифисты, в частности, объявили его своим, заметив только, что он был противником централизма и государственного насилия, и игнорируя потустороннюю, антигуманистическую направленность его доктрин. Но, я думаю, следует понимать, что учение Ганди нельзя согласовывать с верой в то, что человек есть мера всех вещей, и что наша задача состоит в том, чтобы сделать жизнь достойной на этой земле, единственной земле, которая у нас есть. Они имеют смысл только в предположении, что Бог существует и что мир твердых объектов – это иллюзия, от которой нужно убежать.
Стоит рассмотреть ограничения, которые Ганди наложил на себя и которые – хотя он мог не настаивать на том, чтобы каждый из его последователей соблюдал каждую деталь, – он считал необходимыми, если кто-то хотел служить Богу или человечеству. Прежде всего не есть мяса и, по возможности, никакой животной пищи в любой форме. (Сам Ганди ради своего здоровья был вынужден пойти на компромисс в отношении молока, но, кажется, чувствовал, что это отступничество.) Никакого алкоголя или табака, никаких специй или приправ, даже растительного происхождения, поскольку пища должна быть не самоцелью, а исключительно средством, чтобы сохранить свои силы.
Во-вторых, по возможности, никаких половых контактов. Если половой акт должен иметь место, то он должен быть с единственной целью зачатия детей и, по-видимому, через большие промежутки времени. Сам Ганди дал обет брамахчарьи, что означает не только полное целомудрие, но и устранение полового влечения. Этого состояния, по-видимому, трудно достичь без специальной диеты и частого голодания. Одна из опасностей употребления молока как раз и заключается в том, что оно может вызвать сексуальное желание.
И наконец, – это главное – для искателя добра не должно быть ни близких дружеских отношений, ни какой бы то ни было исключительной любви. Близкая дружба, говорит Ганди, опасна, потому что «друзья реагируют друг на друга», и из-за верности другу можно совершить дурной проступок. Это бесспорно верно. Более того, если кто-то хочет любить Бога или человечество в целом, он не может отдавать предпочтение какому-либо отдельному человеку. Это снова верно, и это отмечает точку, в которой гуманистическая и религиозная установки перестают быть совместимыми. Для обычного человека любовь ничего не значит, если она не означает любить одних людей больше, чем других. Автобиография оставляет неясным, вел ли себя Ганди невнимательно по отношению к своей жене и детям, но, во всяком случае, становится ясно, что в трех случаях он был готов позволить своей жене или ребенку умереть, но не давать животную пищу, прописанную врачом. Это правда, что Ганди всегда давал больному выбор остаться в живых ценой совершения греха: тем не менее если решение было исключительно его собственным, он запретил бы животную пищу, каковы бы ни были риски. Должен быть, говорит он, какой-то предел тому, что мы будем делать, чтобы остаться в живых, и этот предел находится по эту сторону куриного бульона.
Такое отношение, возможно, благородно, но в том смысле, который, как мне кажется, придало бы этому слову большинство людей, оно бесчеловечно. Суть человека в том, чтобы не стремиться к совершенству, в том, чтобы ради верности иногда идти на грехи, в том, чтобы не доводить аскетизм до такой степени, что это делает невозможным дружеское общение, и в том, чтобы быть готовым в конец быть побежденным и разбитым жизнью, что является неизбежной ценой привязанности к другим человеческим индивидуумам.